Комиссия по сохранению наследия Сахарова сначала создала архив и, позже, музей имени Сахарова. Когда было решено создать архив, Елена Георгиевна предложила Бэле Хасановне и мне тут работать. Мы начали работать осенью 1993 года. Значит, предложила Елена Георгиевна, наверное, летом 1993 года.
До того, как мы начали работать, Бэла купила с тогдашним исполнительным директором Комиссии Юрием Вадимовичем Самодуровым специальные архивные стеллажи, коробки и папки, начала подготовительную деятельность. Хотя, когда мы пришли работать, ещё даже рам не было, стояли фанерки вместо окон и ремонт шел, а мы уже бумаги разбирали. Мы можем только додумывать за Елену Георгиевну, почему она позвала нас: наверное, ей не хотелось, чтобы во многом личными бумагами занимались чужие люди.
Когда Елена Георгиевна жила в Москве, она очень часто заходила в архив. То находила у себя какую-нибудь бумажку, приносила её, что-то о ней говорила: это я вам отдаю совсем, это вы скопируйте и отдайте.
Мы подготавливали ей бумаги, по которым у нас возникали вопросы. Про некоторые бумаги сложно было понять, откуда они, она объясняла, а мы на диктофон записывали — правда, потом по этим записям не всегда можно было понять, о каком документе идет речь. Опыта у нас не было. Одновременно она что-нибудь ещё вспоминала. Мы довольно много из этого записывали на диктофон, и это осталось. К бумагам мы делали аннотации: со слов Боннэр, то-то и то-то.
Когда она готовила книгу «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова», на огромном столе мы раскладывали пасьянс из фотографий его предков и родственников. Определяли, кто есть кто, какие фотографии брать для книги.
Когда Елена Георгиевна уезжала в Америку, мы общались по электронной почте и по факсу — тогда ещё был факс.
Почту (обычную, не электронную), которая ей приходила, мы в Америку отправляли с оказиями. И каждый раз она просила присылать ей сигареты. Не помню названия, но помню, что они должны были быть «легкими» — «light», потому что вообще-то курить ей было нельзя, но она без этого не могла. Также она писала список лекарств, которые ей нужно было передать. Наши лекарства она лучше знала, её организм к ним уже привык.
Сначала вместо архива была свалка бумаг. Мы их разбирали одновременно с ремонтом, пыль стояла, тут же стены штукатурили. Сейчас мы понимаем, что так работать с архивными материалами нельзя. Многие бумаги нам принесли от Елены Георгиевны в мешках, в картонных коробках. Сначала делили материалы на имеющие отношение к Сахарову и не имеющие. Не знаю, где все эти бумаги раньше лежали. Что-то из Горького привезли, что-то здесь сохранилось.
При открытии архива Елена Георгиевна на пресс-конференции говорила, что описание бумаг займет года два. Но вот уже 20 лет прошло — и появляются всё новые документы.
Опыта у нас никакого не было, мы думали, управимся за несколько лет, но не получилось. Все эти годы мы с Бэлой Хасановной были на постоянных ставках, по договору на полставки обычно привлекали ещё разных людей.
Поначалу, когда мы открылись, приходило столько сумасшедших! Интернета тогда не было, но откуда-то они узнавали, где мы находимся. Что-то от нас, от Елены Георгиевны требовали. Один пришел с овчаркой. Помню, пришла женщина с сыном, рассказывала, как их травят, что-то подсыпают в чай. Одной таким людям было опасно открывать дверь.
Ссоры, споры с Юрием Вадимовичем Самодуровым у Елены Георгиевны были. Она была очень горячим человеком, и пух и перья летели — когда это происходило, мы здесь забивались в архивную комнату. Но часто, конечно, точки зрения у неё с Самодуровым совпадали. Юрий Вадимович относился к ней очень хорошо, и даже несколько трогательно. Когда уже она плохо себя чувствовала, он приносил ей продукты, воду — большие бутылки тоника, который она пила. У неё была черта — обязательно отдать деньги, если что-то ей покупали. Это было всегда, и до ссылки в Горький.
Елена Георгиевна в архив совсем не все свои бумаги отдала. Когда она умерла, Таня забрала личные письма и подобного рода бумаги. По крайней мере, один раз я помню, как Елена Георгиевна забрала из архива что-то (может, какое-то письмо от Андрея Дмитриевича), которое поступило в архив не от нее. Может быть, это и не из соображений секретности, а просто забыла вернуть.
Она очень нас ругала, если, например, журналистам мы давали неопубликованные документы. Чтобы они сами не опубликовали, будто бы это их находка. Любой документ можно подать очень по-разному. Документы должны публиковаться с компетентными комментариями. Она обижалась, если мы получали что-то новое из документов и забывали ей сообщить.
Она сознательно хотела, чтобы музей и архив Сахарова были негосударственными. Доверия к государству у неё не было никогда.
Когда у Елены Георгиевны брали интервью, она предпочитала давать их в архиве, а не у себя дома. Работала она дома, компьютер стоял у неё в квартире, а не в архиве.
Елену Георгиевну интересовало, что говорили о Сахарове в документах, интервью, публикациях. Она могла эмоционально комментировать документы, особенно информацию от оперативных источников КГБ, которые отправлялись в ЦК. Там было много вымысла.
Материалы КГБ попадали к нам в разное время. Сначала на какой-то юбилей Сахарова Сергей Степашин — он тогда был руководителем ФСБ — передал Елене Георгиевне порцию документов[348]. Потом пару раз выдавали ещё.
Архив делится на две части — фонд Сахарова и фонд Боннэр. Её часть, конечно, поменьше. Документов о своей жизни до знакомства с Сахаровым она мало передала. Пока мы в основном занимались систематизацией фонда Сахарова, фондом Боннэр мы занялись после её смерти.
Хронологию жизни Сахарова изначально составила Елена Георгиевна. Ей помогала очень много Галя Авербух, и техническую помощь оказывала, и в работе с источниками для розыска различных фактов. Потом по документам хронология сильно уточнялась, исправлялась — мы продолжаем её дополнять и править до сих пор. Часть хронологии мы издали под названием «Летопись жизни, научной и общественной деятельности Андрея Дмитриевича Сахарова» с 1921 по 1953 годы. Это было преждевременно. Очень скоро стала доступна масса новых документов, да и в нашем архиве к моменту выхода книги мы ещё половину документов не разобрали, а значит — не учли их в «Летописи…».
Елена Георгиевна оценивала свои силы. Когда она поняла, что не может влиять на работу сахаровской комиссии, она вышла из неё, хотя раньше её возглавляла.
Каждый раз, когда она уезжала в Америку, она не собиралась там оставаться насовсем. Но с каждым разом она чувствовала себя всё хуже и хуже и задерживалась дольше, чем планировала. Я не думаю, что последний раз, когда она поехала в Америку, она решила — всё, больше не вернусь. Она же не брала ни гражданство, ни вид на жительство. Это был ее принцип.
Мы ее видели постоянно, потому не очень замечали, как у неё постепенно ухудшается самочувствие. Но и скорую чаще приходилось вызывать, и в больнице в кардиологии она дольше лежала. Когда была в больнице, часто просила принести ей какие-то бумаги поработать.
Несмотря на ухудшение самочувствия, интерес к общественной жизни у неё оставался такой же, как раньше. Кроме того, она всегда обо всех интересовалась: у кого дети, у кого что. Всегда красиво одевалась, если ей куда-то нужно было ехать. Любила сама что-то делать по дому. Не так много, как раньше, но постоянно кого-то принимала.
Григорий Явлинский
Явлинский Григорий Алексеевич, политический деятель, основатель и многолетний руководитель партии «Яблоко».
В 70–80-х годах я с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем лично знаком не был. Начиная с 90-х у нас с Еленой Георгиевной было два периода отношений. Первый — когда она была большим сторонником реформ, которые проводил Борис Николаевич Ельцин, а я был их критиком. Тогда, прямо скажем, наши отношения не складывались, и полемика была заочной: я высказывал свою точку зрения, она в своих интервью, выступлениях с ней не соглашалась. Она поддерживала Ельцина. Например, либерализацию цен в один день в условиях государственной монополии, что неминуемо привело к гиперинфляции, мошенническую приватизацию, ваучеры, залоговые аукционы… Когда всё это происходило, она считала, что это и есть реформы, что так и надо. Она просто верила, как и многие другие…
Г. Явлинский выступает в Сахаровском Центре, конец 90-х.
Думаю, сначала она считала, что те, кто критикует реформы, — это антиреформаторские силы. Но потом у нее стало появляться ощущение, что что-то не так, и кончилось это расстрелом Белого дома в 1993 году. Хасбулатов, Руцкой — люди, не вызывавшие особых симпатий, но то, как это закончилось, не входило в её представления о хорошем и плохом. А когда через год начались ковровые бомбардировки Грозного, танковые атаки — ей всё окончательно стало ясно.
Елена Георгиевна, как абсолютно честный человек, не придерживалась точки зрения, которую жизнь уже отвергла, а была в состоянии менять свою позицию. В этом её огромное достоинство, её масштаб. Для неё этот поворот был естественным, и не воспринимался как какое-то поражение. Она открыто говорила что-то в духе: «Да, теперь я с Гришей Явлинским согласна, он был прав».
Мне запомнилась одна фраза Елены Георгиевны: «Невозможно всё это поддерживать, хотя Ельцин вроде наш». Для неё, конечно, была первична политическая составляющая, а не экономические теории. Тогда в моде были странные идеи, что реформы нужно потерпеть, что если не больно, то это не реформы, что реформы должны быть мучительными и страшными. А когда людей начали убивать — такое как терпеть?
После событий 1993 года, а особенно после начала войны на Кавказе в конце 1994, её мнение начало постепенно меняться, и наши отношения стали доверительными, человеческими, политически близкими.
Елена Боннэр на конференции, посвященной 35-летию «Размышлений…» Сахарова, Москва, Сахаровский Центр, 30.11.2003.