(Некоторые наши друзья настаивают на другой версии: будто бабушка заявила в милиции, что я — ее дочка. Потому что беременным и матерям малолетних давали не лагерь, а ссылку или ставили под надзор. Логически это более осмысленно, хотя бабушке было тогда 53 года, и не так просто было утверждать, что она — мать 3-хлетней девочки…)
«Дело врачей» закончилось в считанные дни после смерти Сталина. Все, кто ещё не умер, не был забит на допросах, были освобождены и возвратились домой. И профессор Закусов в том числе. Маме, по-видимому, дали знать, что она может возвращаться.
На этой перерегистрации, с перепугу, что в Горьком слишком много ссыльных, бабушке выдали предписание уехать на 100 километров от города. Бабушка сказала маме: «Если ты мне Таньку не оставишь, я там повешусь». Мама оставила меня бабушке и уехала в Ленинград. Это были такие странные времена: маму обещали восстановить в вузе, а бабушку отправляли ещё на 100 километров, в страшную глушь.
Я эту ссылку помню очень хорошо. В деревне под названием Ройка никогда не видели еврея, вся деревня повалила смотреть на еврейку. Когда бабушка туда прибыла, в деревне была паника. Может быть, мы прибыли с конвоем и, кроме того, там стал регулярно появляться милиционер. Вся деревня гнала самогон, и милиционер — это было последнее, что им было нужно. Это я знаю по бабушкиным рассказам, сама не помню, хотя многое другое помню очень точно.
Нас пустила жить в домик какая-то вдова, довольно дряхлая старуха. Мы прибыли туда в марте. По-видимому, ещё было холодно, когда мы приехали. В горнице, где мы жили, к стенке примерзали волосы. Меня, как ребенка, хозяйка брала к себе на печь. Я помню, как играла на этой печи, и там сушилось какое-то зерно, похожее на гречу. У меня были ведерко и совок, я играла, пересыпая это зерно.
В холодные ночи хозяйка и бабушку брала в свою часть избы. Изба была очень дряхлая, хозяйка очень бедная — как и вся деревня. Помню лето, осень и зиму, которые мы там прожили. Я считалась ребенком хилым, и была куплена коза, потому что козье молоко считалось очень питательным.
Коза эта меня чуть не погубила. Бабушка пошла по воду, а я играла на крыльце. Коза паслась рядом с крыльцом. Она подошла ко мне, а у меня в три года была маленькая косица. Коза взяла эту косицу в пасть и стала жевать. Оказывается, они любят жевать что-то волосяное. Жевала она с такой силой, что стала сдирать с меня скальп. Это было очень больно, я кричала благим матом, но коза не останавливалась. Бабушка, побросав ведра, прибежала и с огромным трудом выдрала у козы мои волосы. Это всё по рассказам бабушки. Когда у ребенка шок, он выбрасывает это из памяти.
Ещё был эпизод с жестяной, заводной, на керосиновом моторчике лодочкой с гребцом. В неё наливали керосин, гребец греб веслами, и лодочка плыла. Её прислала мне мама из Ленинграда. Её запустили в маленьком пруду, где плавали утки. Вся деревня сбежалась смотреть на эту лодку. В рабочий день, в страду все исчезли с работы. Бригадир примчался взмыленный, с плеткой. Это я помню. Он подбежал к толпе, стоящей у пруда, с матюками — их я тогда не понимала, поняла позже. Он увидел лодочку и остолбенел.
У жителей к нам было любопытство, может быть, некоторый страх. Думаю, жители были недостаточно образованными, чтобы как-то относиться к евреям. В начале 1954 года мы переехали в Чудово, это недалеко от Ленинграда. Мама выхлопотала бабушке разрешение на переезд туда. Из Чудова я почти ничего не помню. Помню только, что мы снимали комнату у женщины, у которой был мальчик старше меня, лет шести или семи, и муж — страшный алкоголик. Муж напивался по-черному, грозил её убить. Она запиралась к нам в комнату. Просила: «Руфа Григорьевна, можно я у вас спрячусь?» Мы их прятали, а он ломился чуть ли не с топором в дверь, кричал: «Убью! Жидовку! Всех убью!» В Чудове рабочий класс был уже более просвещенный и знал, что жидов нужно убивать.
Это — история нашей ссылки и, конечно, ирония судьбы, что потом в Горький попал Андрей Дмитриевич. Тогда Хайновские продолжали жить на улице Короленко, Веры уже давно не было в живых. Юра бывал у мамы и Андрея Дмитриевича. Он был очень хороший человек. У него был поздний брак, две дочери. Маша Гаврилова, его дочь, заведует музеем в КГБ-шной квартире, где насильственно был поселен Андрей Дмитриевич, а потом и мама.
После Чудова я помню эпизодично. Я плохо помню жизнь на улице Гоголя в Ленинграде. Я эту квартиру помню уже в более взрослом состоянии, когда мы туда приходили с нашего постоянного места жительства в Ленинграде, с набережной Фонтанки, где мы жили втроем (мама, папа, я), а потом вчетвером, когда родился Алеша.
Была ли маме дана эта комната на Фонтанке или им обоим, как семье — папа тоже был ветераном войны — не знаю. Он всю войну прошел медиком в санитарных отрядах, закончил войну в чине лейтенанта или старшего лейтенанта уже в Японии, в Маньчжурии. Помню, у мамы был зеленый халат с очень интересным эластичным поясом с красивой металлической пряжкой. Этот халат папа привез с маньчжурского фронта, ещё не будучи знакомым с мамой.
Квартира наша была очень большая, она находилась на втором этаже старинного дома второй половины XIX века. По-моему, на нем даже доска висит. Это дом номер 53 по набережной Фонтанки, очень недалеко от Аничкового моста и ещё ближе — к так называемому Чернышеву мосту, на стороне Аничкового дворца. Там мы и жили, в квартире номер девять. Наша комната была частью «жидовского закутка», а папа там был примак, так соседи и говорили. Примак — принятый в семью. Маму воспринимали как еврейку, хотя по паспорту и по отцу она была армянка.
Елена Боннэр с первым мужем Иваном Семеновым, 50-е.
В «жидовском закутке», кроме нашей семьи, жила парикмахерша Елена Романовна. Либо она сама была еврейка, либо покойный муж был еврей, и было двое сыновей, Марик и Миша, оба студенты. Они втроем жили в очень узкой комнате-пенале. Койки у них стояли так, что еле-еле можно было повернуться.
Еще в «жидовском закутке» жила пара — дядя Гриша и тетя Рива. Они были рижанами. Когда Рива была молоденькой девушкой, у неё был роман с, я думаю, евреем, который тайно печатал какие-то там социалистические или даже коммунистические листовки. Когда это дело накрылось, её таскали на следствие и суды, но она никого не выдала. Она прославилась. И одно из первых распоряжений Ленина, когда он пришел к власти, стало о пенсии для неё.
Её молодой человек куда-то сгинул, и она вышла замуж за дядю Гришу. Дядя Гриша был чудовищем еврейской национальности. Огромный мужик, биндюжник, который орал на всех на кухне, бил Риву, угрожал соседям напИсать в щи. Когда кто-то пытался ему возразить, он говорил: «Вам напомнить, кто моя жена?»
Этот закуток, по сути, когда-то был большим залом. Из него нарезали одну большую комнату, одну узенькую-пенал, нашу и коридорчик. Наша комната была меньше самой большой комнаты, но больше пенала, 24 метра с высокими потолками. По лепнине можно было видеть, как комнаты были нарезаны в советское время. Два окна нашей комнаты выходили на Фонтанку, на деревья — очень красивый был вид.
Наискосок от нашего дома, по другую сторону Фонтанки, в здании первого дворянского собрания Петербурга постройки начала XIX века, находилось здание моей школы. Потом ее перенесли чуть дальше, к так называемым «Пяти углам». В эту школу меня приняли с большим скандалом. Она была специальной, с английским обучением, как тогда называлось, «с обучением нескольким предметам на иностранных языках». В 1957 году уже было введено совместное обучение мальчиков и девочек. До этого в этой школе были мальчики. Когда нас принимали, подарки нам вручали здоровенные лбы, на которых мы смотрели с некоторым ужасом.
Папа очень хотел, чтобы я училась в этой школе, но её только что сделали школой английской и туда стремилась вся знать Ленинграда — политическая, художественная, научная элита. Их детей записывали туда без проблем, хотя многие из них жили очень далеко. Меня не захотели записывать — я была дочерью простых врачей, хоть и жила в микрорайоне. Также не хотели записывать сына матери-одиночки, дворничихи, прибиравшей двор этой школы и жившей там же. Я его прекрасно помню, его звали Боря Боярышников.
Мой папа был так возмущен, что меня не записали, что пошел в райком партии и устроил там колоссальный скандал. Он стучал кулаком и говорил, что кровь за родину он мог проливать, но недостаточно хорош, чтоб его дочь приняли в английскую школу! Он задал им такого перепугу, что приняли не только меня, но и Борю Боярышникова. Мама всегда шутила, что Ваня очень амбициозен, хочет самого лучшего для своих детей, и поэтому устроил этот скандал.
С приемом в школу был ещё некий переполох. Я должна была пройти некое вступительное собеседование в конце лета: перед началом занятий меня как бы освидетельствовали на грамотность. Я приехала на него из Москвы, от бабушки. Мне было велено выучить стихи. Для этой цели было выбрано стихотворение Джанни Родари «Чем пахнут ремесла», которое мною было с выражением прочитано. Комиссия явно была под впечатлением и меня спросили: «Какие ещё стихи, девочка, ты знаешь?» Я сказала:
— Я люблю Пушкина.
— Ну, прочти.
Я стала читать посвящение к Руслану и Людмиле:
«Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои».
Они тоже решили, что это вирши абсолютно грешные, неприличные — там есть слова «любовь», «игривый», «дева». С родителями была проведена беседа, что их дочь читает непристойные стихи.