Папа любил выпить. Когда он, бывало, выпьет, мама была всегда очень недовольна. Она практически не пила — могла выпить немного сухого вина. Насколько я понимаю, в войну она не ела хлеб, благодаря чему у неё была замечательная фигура. Она его сушила и посылками отправляла бабушке в лагерь. Им выдавали спирт, который она меняла на махорку, которую тоже можно было послать в лагерь. Когда папа выпивал, на другое утро можно было увидеть, как папа стоит на коленях у кровати и говорит: «Леночка, прости меня, дурака».
Е. Боннэр с Лидией Густавовной Багрицкой, конец 50-х.
Папа маму очень любил, но всегда побаивался её разговоров о политике. У них были общие друзья, которых я прекрасно помню, Лева и Людочка Пылаевы. Не знаю, где с ними познакомились — в институте ли? Лева очень интересовался политикой. Когда бывали гости и все уже расходились, Пылаевы оставались, и мама с Левой долго и бурно обсуждали политику. А после того, как родители вернулись из Ирака — тем более, очень живо всё это обсуждалось. Был огромный интерес к людям, побывавшим или работавшим за границей. У Людочки — так её все и называли, потому что она была очень трогательна и нежна — было что-то вроде костного туберкулеза, она хромала. С этой семьей мы ездили по грибы, когда купили машину.
Когда уже жили в Москве, выписывался журнал «За рубежом», который мама очень внимательно читала, хотя и с большой дозой скепсиса. Особенно после Ирака, когда она уже гораздо больше понимала. Я бы не сказала, что она была оппозиционно настроена. Она была, скорее, критически настроена. По отношению к Сталину — безусловно, ещё с войны или даже раньше. У неё было интуитивное неприятие КГБ, лагерной системы, репрессивных институтов, государственного антисемитизма.\
За «жидовку» мама была готова бить морду. Помню, уже в Москве в 60-е годы был эпизод, когда в очереди был скандал — кто-то хотел «пропереться» без очереди за продуктами рядом с нашим домом на улице Чкалова, которая теперь — Земляной вал. Мама стояла в очереди, сказала, что нечего ломиться. На что ей было сказано: «А ты, жидовка, молчи». Она врезала. Вызвали милицию. Уже в отделении спросили, что произошло. Мама сказала — антисемитизм. Паспорт, по-видимому, у неё был с собой, в нем была национальность. Милиционер, раскрыв её паспорт и увидев, что там написано «армянка», удивился: «Ну так что же вы?» Он не понимал, почему армянка бьет морду за «жидовку».
Мама брала меня с собой в Москву, когда с Лидией Густавовной [Суок-Багрицкой] составляли книжку стихов Севы Багрицкого. В эту книжку вошло стихотворение Мандельштама [Щегол]. Мама знала его на память, он был прочитан ей Севой. Может быть, из некоторого хулиганства он его выдал за свой, или ничего не говорил, а она решила, что автор — Сева. Севины стихи Лида и мама в основном восстанавливали по памяти. Мама помнила очень много. Многие стихи Севой были написаны уже после того, как Лиду арестовали.
Когда мне было лет десять или одиннадцать, я помню, что нашла на книжной полке перепечатку «Вакханалии» Пастернака. Стопка скрепленных листов, напечатанных на машинке. У мамы тогда уже был — то, что ещё никак не называлось, а поэт Николай Глазков называл «сам себя издат». Это не был криминал, но это не поощрялось.
Преследование Пастернака мама переживала очень тяжело. И с этим ещё связан один эпизод, когда она шла к Лидии Густавовне и ее сестре Ольге Густавовне Суок-Олеша в Лаврушинский дом, где жил Пастернак. Он уже жил на даче, но появлялся в Москве. Эпизод заключался в том, что мама вошла в подъезд вместе с ним — скорее всего, он пропустил её вперед… Она навсегда запомнила чувство стыда перед ним те несколько этажей, пока они поднимались вместе в лифте. Пастернак, насколько я помню, жил этажом ниже Лиды и Оли. Не помню, сколько этажей было в доме, у сестер Суок квартира была на последнем этаже.
Съездив в Ирак, мама многое поняла об уровне жизни за границей, во всяком случае, у врачей. Она участвовала в оспопрививочной кампании Всемирной организации здравоохранения. В порядке оттепельных отношений туда была включена советская делегация. Маме было предложено в нее войти; произошло это благодаря покровительству Анастаса Микояна, друга детства Геворка Алиханова, маминого отчима, расстрелянного в 1937 году.
Дед и бабушка Семеновы: Василий Семенович и Анисья Кузьминична, г. Пушкин (Царское Село), 1958 г.
Поездка в Ирак состоялась в 1959–1960 годах. Микоян предложил маме — она у него бывала в Москве в его конторе, он в основном её вызывал, она его ни о чем никогда не просила — поехать за границу работать, в Ирак, предложил включить её в советскую делегацию оспопрививочной кампании ВОЗ. Она сказала, что хочет поехать с мужем. Папа некоторое время даже оказывал этому сопротивление, но его отец, Василий Семенович Семенов, простой крестьянин, но очень умный человек, сказал ему: «В мое время баре посылали за свой счет детей за границу, тебя государство посылает, а ты ещё кобенишься». Папа согласился.
(Я не думаю, что квартира на Чкалова с Микояном связана. Квартира была дана бабушке после реабилитации. История этого дома такова. По слухам, его строили немецкие пленные. Его начали строить при Сталине, говорили, что он предназначался аппарату ЦК. Он был очень качественно построен. К моменту его постройки началась реабилитация. Там получили квартиры люди первой волны реабилитации. Это был 1954 год. Когда бабушка получила квартиру, в ней не было никакой мебели. Бабушка поставила зонтик в угол одной из комнат. Гости, пришедшие посмотреть квартиру, говорили: «Кто-то зонтик забыл». Бабушка гордо возражала: «Не забыл, это мой зонтик».
В этой квартире перебывало множество людей очень высокого большевистского уровня. Уже живя в ней, бабушка рассылала телеграммы всем своим репрессированным подругам, которые, получив уведомления от военной коллегии Минюста, что им следует явиться в Москву, забивались ещё дальше. Когда начальство поняло, что эти люди боятся ехать в Москву, предполагая, что здесь их ждет самое ужасное, стали привлекать людей вроде бабушки и оплачивали им телеграммы, чтобы они писали своим знакомым и вызывали их в Москву для реабилитации. Много бабушкиных подруг жили у нее до получения жилплощади. Бабушка, как член партии с 1918 года, получила статус персонального пенсионера. Многие из реабилитированных такого статуса не имели и потому получали, скажем, комнату в коммуналке. Есть утверждения нескольких людей, что так рано полученная хорошая квартира связана с вмешательством Микояна — может быть, повлияло и знакомство с Микояном. Но мне это не известно.)
В Ираке папа в первые же дни в Багдаде страшно обгорел. Он очень любил загорать и плавать. Он был прекрасным пловцом, но, когда выпьет, его всегда тянуло лезть в море, и однажды он так чуть не погиб, но это другая история. В Ираке их поселили в коттедж, с плоской крышей с выходом на неё, как полагается по арабской традиции. В коттедже они занимали одну четверть. Папа полез на эту крышу загорать. Мама говорит ему: «Ваня, ты не понимаешь, тут другое солнце». А он — такой лихой. Он страшно обгорел, провалялся несколько дней с высокой температурой, чуть ли не с тепловым ударом. Так они начали свою жизнь в Багдаде. Папа там был судебным медиком, мама работала на оспопрививочной кампании. Они ходили по домам, лачугам, совершенно бедняцким, и делали прививки.
Это был период попытки демократического становления Ирака, вскоре после того, как был свергнут король. Выражаясь советским языком, там было что-то вроде буржуазно-демократической республики. Первым премьер-министром Ирака был Абдул Карим Касем. Он был офицером, как и Саддам Хусейн, они были однокашниками по военной академии. В 1959 году Саддам совершил на него покушение. Погиб шофер Касема, а сам Касем был ранен в руку и в плечо. Его тут же примчали в ближайший госпиталь, в котором, по стечению обстоятельств, дежурила моя мама. В детском госпитале, в приемном покое она оказала ему первую помощь. Когда мама его перевязывала, он шутил, был очень мил с ней. Мама сказала Касему по-арабски, что он должен принимать противовоспалительное средство по половине таблетки. Вместо «таблетка» («хабат дива») она сказала «хабиби» — по-арабски любимый, дорогой. Мама знала несколько слов по-арабски, но он говорил по-английски и мама тоже. Она учила английский перед поездкой в Ирак, там им быстро овладела. Когда она вернулась, мы часто с ней разговаривали по-английски. Потом она забыла английский практически полностью. Только умела читать книжки, не полностью их понимая. В возрасте, в Америке она его не восстановила.
Мама хотела и детей взять с собой в Ирак, по крайней мере, меня. Алеша был ещё совсем маленький. Но тут бабушка и, по-моему, папа испугались болячек… Я жалею об этом, и мама, по-моему, тоже очень жалела.
В Ираке они еще ездили в город Сулейманию, где также нужно было делать прививки. Там — она пишет это в своих воспоминаниях — она сдружилась с Мустафой Барзани, лидером иракских курдов, который потом стал лидером курдского движения.
Во время существования в Ираке «буржуазной республики» очень многие иракцы, принадлежавшие к высшим слоям, стали возвращаться в Ирак из добровольного изгнания. Они не одобряли монархию, а денег у них было достаточно, так что они уезжали учиться в западную Европу — чаще всего в Англию. Получив там медицинское или какое-то другое образование, они возвращались на родину, чтобы строить демократию.
Елена Боннэр в Ираке, с местными жителями. 1959 г. (фото И. В. Семенова).
Вскоре после того, как мои родители вернулись в Союз, и мы уже даже переехали в Москву, Хусейн совершил военный переворот, во время которого был уничтожен весь кабинет Касема прямо на заседании. После покушения 1959 года Касем простил Саддама Хусейна, как однокашника по военной академии, но во время переворота Хусейн лично расстрелял Касема; так рассказывала мама.