После войны её долго не демобилизовывали — она была направлена на разминирование в Карелию или даже еще северней. Там она, наконец, добилась комиссии, которая дала ей вторую группу инвалидности по зрению. До этого она говорила, что ничего не видит левым глазом, а командир ей отвечал: «Ты симулируешь».
После демобилизации она приехала в Ленинград. Она рассказывала, как вышла из поезда на перрон, стояла и не знала, что ей делать. У неё была комната в коммунальной квартире, сохранившаяся за ней благодаря женщине, которая была «ответственным квартиросъемщиком». Ещё до того, как мама уведомила её, что она в армии, эта женщина провела через собрание решение, чтобы сохранить за ней комнату, хотя и знала, что у мамы репрессированные родители. Батаня к тому времени умерла, а мамин брат уже по трудопризыву, как подросток, работал в Свердловске. Мама его оттуда вытащила, он там буквально умирал от голода. Двоюродная сестра мамы, Наташа, была эвакуирована из Ленинграда с каким-то детским домом по Дороге жизни.
Мама не знала, что делать после демобилизации. Она с вокзала пришла пешком домой — этот рассказ я очень хорошо помню. Она села на диван и увидела, как по обоям ползет клоп. Прозрачный. Сквозь него были видны обои, но он выжил.
Мама очень любила елку. Ещё в детстве решила, что в её семье всегда будет елка на Новый год. Она так любила наряжать елку, что даже нам не давала наряжать. Мама очень вкусно готовила, умела чинить электричество в доме.
В коммунальной квартире, где мы жили, было 17 семей. Это даже по советским временам было нечто. Кроме «еврейского закутка», вся остальная квартира, может быть, не была верующей, православной, но у двух-трех женщин висели иконы, они ходили в церковь.
Тем не менее, во всей квартире пекли куличи на Пасху, делали пасху творожную. Женщины на коммунальной кухне соревновались, кто лучше испечет. Куличи, по-моему, мама не пекла, но пасху она делала лучше всех — мама всегда любила творог, сыр, кисломолочные продукты.
Мама делала замечательные кулебяки, пироги с капустой, пекла очень вкусные кексы. Уже в свои шестьдесят лет я спрашивала её: «Почему у тебя всегда вкусные котлеты, а у меня — не очень?» Единственное, что она не делала — это наполеон. Наполеон пекла бабушка.
Мама любила жареную рыбу, но не выносила запаха во время приготовления. Рыбу всегда готовила бабушка. Мама очень любила жареную картошку — просила картошку, когда уже лежала в больнице.
То, чем мы занимались в Америке, между собой мы условно называли «Sakharov Defense Campaign». Это включало, конечно, защиту не только Сахарова, но и мамы. Пока маму не арестовали, она ездила из Горького в Москву, передавала нам документы — очень непростой это был процесс. В 1983 году, видимо, она перенесла первый инфаркт, когда её обыскивали в поезде, и ей стало плохо. Мы об этом эпизоде узнали значительно позже, из её письма — это были тяжелые моменты нашей жизни. Мы не могли быть рядом, ничем не могли помочь.
Пока мама ещё не была арестована, мы несколько раз подавали документы на советскую визу, указывая нашей целью необходимость навестить родителей. Если бы власти хотели спустить ситуацию на тормозах, они дали бы нам возможность приехать. Но нас не пускали. Был адвокат, бесплатно представлявший Андрея Дмитриевича в США. Его контора подавала все бумаги, мы не вступали в непосредственный контакт с консулатом. В основном консулат сам не отвечал, а по запросу адвоката получали ответ: «В визе отказано. На каких основаниях, они сами знают».
Единственный раз нас принял консул в Вашингтоне в 1984 году — может быть, я путаю, и это был Нью-Йорк, не могу сейчас сказать. Советский консул нас принял с бабушкой — она была советской гражданкой. Мы приехали вместе с ней, чтобы получить официальный ответ, какой приговор вынесли маме на суде. Бабушка, как советский гражданин и ближайший родственник, имела право знать. По-моему, по советскому закону того времени родственники имели право получить копию приговора.
В нашем случае этого не произошло. Во время этого визита я была с ней. Принимал консул бабушку как гражданку СССР. Это был очень напряженный момент. Я не понимала этого тогда, но для бабушки это была очень стрессовая встреча. По существу нам ничего не ответили, мы не записали, что конкретно консул сказал, а потом уже трудно было восстановить. Мы боялись, что маму вышлют ещё куда-то, что они с Сахаровым будут разлучены, а это для них было страшнее любого приговора.
В те годы в США нас поддерживали, поверх партийных делений, и республиканцы, и демократы. Был абсолютный консенсус. Мне кажется, они очень гордились, что у них нет разногласий по этому вопросу. Одно место в Нью-Йорке было названо Sakharov Bonner Corner. Оно находилось недалеко от советской миссии в ООН. На его открытии присутстовали пресса и конгрессмены: и республиканцы, и демократы. На вопрос о правах человека я ответила, что права человека лежат поверх всех барьеров, и партийных в том числе; помню, мне было очень лестно, что Ефрем был доволен моим ответом.
Угол Сахарова и Боннэр открыли ещё до того, как маму пустили к нам в Америку после голодовки 1985-го года. Когда она приехала, есть фотография, как они с Алешей стоят на этом углу, под соответствующим указателем.
Еще в 1986 году, был довольно интересный эпизод: день рождения Андрея Дмитриевича был отпразднован в Конгрессе США, и мама там выступала. Это была совершенно удивительная по накалу, эмоциональному содержанию большая праздничная сессия Конгресса. Отношение к маме было необыкновенно внимательным.
Вскоре после этого она уезжала обратно в ссылку. Ещё до этой сессии наш — массачусетский — представитель в конгрессе, Барни Франк, выдвинул инициативу, что маму нужно сопровождать в СССР, хотя бы до Москвы, чтобы не было провокаций в пути. Он обратился к спикеру палаты представителей, тогда им был Тим О’Нил — американец из традиционной ирландской семьи, демократ, как и Барни Франк. Демократ Тим О’Нил ответил демократу Барни Франку: я вас уполномочу и выделю средства на поездку, если вы найдете республиканца — члена палаты представителей, который поедет вместе с вами. Поездка состоялась.
До сих пор я говорила только о палате представителей. В Сенате были такие замечательные сенаторы, оба демократы, как Патрик Мойнихан, который одно время был представителем США в ООН, и Генри Джексон, один из двух авторов поправки Джексона-Вэника. Были и республиканцы, поддерживавшие все акции в защиту Сахарова.
Эти действия создавали то, что в Америке называется awareness — осведомленность. Общественное мнение было начеку благодаря всем этим мероприятиям. Советское руководство чувствовало себя менее комфортно. В итоге был достигнут достаточный уровень напряженности, и советским властям пришлось сдать позиции.
Мы старались поднять прессу перед каждой международной встречей. Рассылалось большое количество информационных бюллетеней, которые писал Ефрем. Это были отчеты как о событиях в Горьком, так и об усилиях в защиту Сахарова. Отчеты назывались «Recent Developments in the Sakharov Case» (дальнейшее развитие событий в деле Сахарова).
Всё это происходило не только в доинтернетовскую, но даже в докомпьютерную эпоху, бюллетени печатались на машинке, и также у нас уже была копировальная машина. На машинке печатали адреса, наклеивали их как ярлыки на конверты. Всё это было достаточно допотопно, требовало большого ручного труда: складывание, рассылка… Этим в основном занималась я, в меньшей степени — Ефрем, Алеша, Лиза.
Все события у нас обычно были негативными, а не позитивными, и, как правило, требовали немедленных заявлений с нашей стороны. В более спокойное время Ефрем писал Recent Developments. Использование неродного для нас английского языка требовало больших усилий, но с каждым годом становилось легче. Ефрем, по приезде почти не знавший английский, выучил его настолько, что писал лучше всех нас. Ефрем был официальным представителем Сахарова, вел все издательские дела Андрея Дмитриевича: с издателями воспоминаний, с издателями небольших эссе и обращений Андрея Дмитриевича.
Обращениями к международным организациям тоже занимался Ефрем. Несколько раз мы встречались с довольно большими чиновниками ЮНЕСКО. Ефрем и я ездили на заседания комиссии по исчезновениям — это комиссия ООН, заседающая в Женеве. В этой комиссии нам помогали Лига защиты прав человека, имевшая консультативный статус при ООН, чем она всегда старалась пользоваться, а также Международный комитет адвокатов за права человека. Это занимало много сил у Ефрема: он обсуждал с ними стратегию и тактику, собирал для них информацию, которую они затем превращали в свои документы.
В Женеве в 1984 году Ефрем провел около месяца. Эти две организации старались добиться, чтобы обсуждение случая Сахарова было включено в повестку заседаний этой комиссии. Добиться этого не удалось — было огромное противодействие с советской стороны, это была уже большая политика. В 1985 году я ездила в Женеву с той же целью. Но сам факт того, что это происходило в ООН, в Женеве, где было множество прессы, повышал уровень напряженности для советских властей.
Мы действовали не от какой-то организации, а от нашей семьи. Были заявления, подписанные всеми нами — например, о подложных телеграммах и открытках. Как правило, вся работа велась Ефремом как представителем Сахарова. Нам помогали многие западные правозащитные организации. Много было выпущено документов Лигой прав человека, даже целые подборки того, что писал Андрей Дмитриевич об условиях ссылки. Но формально ни с какими НКО мы не были связаны.
Никаких грантов мы не получали, существовали мы на средства, которые Андрей Дмитриевич разрешал нам использовать. Какое-то время работала я, поначалу после приезда в Америку работал Ефрем. С 1981–1982 годов мы уже практически полностью были заняты поддержкой Сахарова и мамы.
Были несущественные приработки, вроде публикаций Ефрема, или я читала лекции где-то. Я выступала с лекциями в колледжах и университетах по всей стране. Это был заработок, но весьма скромный. Лекции о правах человека, о положении Сахарова, об истории правозащитного движения в СССР. Автором этих выступлений в основном был Ефрем.