Несколько раз, когда я была в Москве, я ходила в консулат, чтобы оформить ей визу — ей уже было тяжело передвигаться. Один из таких случаев, по-моему, был в 1995 году, когда она была в предынфарктном состоянии.
В начале двухтысячных — по-моему, в 2004-м, она перестала ездить в Россию. В конце жизни она осуществила издание дневников Андрея Дмитриевича. Это работа, которая заняла не меньше двух лет. Ею был написан очень большого объема дополнительный текст, заполняющий лакуны, когда Андрей Дмитриевич ещё не начал (по её настоянию) вести дневник, либо если были не полностью отраженные периоды и моменты. Назвала она книгу «Роман-документ». По сути, это роман в дневниках. Автором связок в этом романе является она. В 2006 году он был издан,
Мамин день в Америке начинался с того, чтобы подняться и прийти в себя — это было самое сложное. Первым делом нужно было выпить кофе. Если мы были вместе, где-нибудь на даче, этим занималась я. А дома она готовила его себе, с большим трудом, потому что давление было очень низким. На завтрак обычно был творог или овсяная каша, очень немного. Может быть, кусочек хлеба.
С Таней и Алешей, Вашингтон, весна 1986 г.
Мама много переписывалась, с диска её компьютера сохранена вся переписка. Это огромный объем, в котором ещё предстоит разбираться и разбираться. В её переписке мы нашли очень интересные документы, о которых мы не знали при ее жизни. Её письма — это зачастую не две-три строчки, а содержательные тексты.
Мама много читала, решала кроссворды, считая это профилактикой от Альцгеймера. Раньше она не увлекалась кроссвордами, она заставила себя ими заниматься, где-то узнав о таком возможном их эффекте. Она смотрела российское и американское русскоязычное телевидение. Российское телевидение было всё тяжелее смотреть, хотя совсем жутким оно стало после её смерти. Мама слушала «Эхо Москвы» по интернету. Она была очень продвинутой по сравнению со своим и даже с младшим поколением в деле использования интернета. До появления скайпа, по телефону обсуждалось много дел Сахаровского музея и архива. Потом обсуждалось по скайпу.
Лейтмотивом нападок на неё всю жизнь было то, что она, якобы, «увела Сахарова от науки»: «великого физика увела от науки еврейка» (чтоб не сказать «жидовка»). Она получала угрозы и по телефону (в России), и по электронной почте, в комментариях в интернете. Поражает накал злобы и ненависти к ней — и даже сейчас, когда мама умерла. Но я никогда не слышала от мамы жалоб, что «её ненавидят». «А, наплевать», — она реагировала в таком духе. Хотя она могла и послать, если звонили — пока она жила в Москве — и говорили что-то вроде «Ты — старая жидовка/армянка».
Больше её возмущало, что пишут всякие домыслы о Сахарове, вместо того, чтобы прочитать его воспоминания. Её волновало то, что она называла «приватизацией Сахарова», что его будут использовать для различной пропаганды. Этому было посвящено обращение к конференции «Идеи Сахарова сегодня», прошедшей в 2009 году, которое я там зачитала. Она уже не ездила в Россию. Тем более, это было зимой, когда стояли страшные морозы — весной 2009 года она ещё планировала поездку в Москву, но и эту поездку пришлось отменить из-за её состояния.
Причиной самого главного разочарования в конце её жизни, мне кажется, была мысль, что Сахаров не нужен России. Это воспринималось ею как крах её жизни и её дела.
Недавно, просматривая старую электронную почту, я наткнулась на фотографию, сделанную Ваней Ковалевым, когда он с женой Таней Осиповой перед переездом в Техас приехал из Нью-Джерси попрощаться с друзьями в Бостоне и окрестностях. Был июнь 2010 года и мы с мамой вдвоем были на Кейп Коде. Ваня-Таня приехали вечером, и мы просидели за разговором до двух ночи, а довольно рано утром им надо было двигаться дальше. Я не предполагала, что мама поднимется так рано — утро у нее всегда самое трудное время. Но когда мы сидели на кухне за кофе, я услышала ее шаги, и она вошла в своем красном халате, с улыбкой, хотя и очень слабая. Хотела еще раз увидеть их, а точнее, наверно, чтобы они не уехали, не попрощавшись… Может быть, чувствовала, что больше их не увидит?
На Ваниной фотографии мы сидим втроем за столом на кухне: мама рядом с Таней, а я напротив Тани. Мы с Таней о чем-то говорим, а мама смотрит на меня. И вдруг у меня сжалось сердце и в горле ком: я увидела, сколько любви у нее во взгляде…
Самые дорогие и какие-то пронзительные воспоминания уходят далеко в детство и давно стали частью меня. Это — огонь в камине, печке, или костре, а еще сумерки или иней.
Елена Боннэр и Татьяна Янкелевич, 2000-е.
Мы с мамой сидим у печки в нашей комнате на Фонтанке. Комната большая, и у нее есть маленький закуток, где стоит печка. Мама топит ее, я сижу рядом на маленьком черном стульчике, когда-то принадлежавшем моей прабабке, в честь которой я названа. И стульчик, и круглый детский столик описаны в «Дочки-матери» — это часть мебели маминого детства. От печки идет блаженное тепло, поленья, сгорая, прогорая, создают фантастические пейзажи, загадочные картины, в которые я готова смотреть бесконечно. Мама, кажется, тоже. Мы сидим рядом, даже не разговаривая.
Сколько с тех пор было костров — и больших на даче под Москвой, и самых маленьких, в жаровне на веранде в Труро на Кейп Коде, где мама из мелких дровишкек, хвороста, шишек разводила огонь, а я и мои дети собирались вокруг, сидели то молча, то тихо напевая какую-то песенку… Теперь я жду, когда мои дети и внук соберутся у меня, чтобы посидеть с ними у костра, услышать, как мой уже 18-летний внук поет что-то по-английски под гитару…
Ленинградский иней не увидишь нигде, кроме тех краев, и все же — здесь в Бостоне близость моря иногда играет с моей памятью и уводит меня в тот синий вечер, где мама и я идем по Фонтанке, приближаясь к Инженерному замку, под деревьями, покрытыми оренбургским кружевом, мерцающим, нежным, ни с чем не сравнимым… Очень редко мы вспоминали тот вечер вслух, но я всегда знала, что мама его помнит.
У океана. Кейп Код, конец 2000-х. Фото Вл. Тольца.
Она любила сумерничать. В моем детстве она обычно была еще на работе, когда я возвращалась из школы, но иногда (наверно, когда я училась во вторую смену) она была дома, а свет еще не зажигала. Входя в комнату, я видела, что мама сидит на кушетке, на которой я спала ночью, или на подоконнике и смотрит в окно. Наши окна выходили на Фонтанку между Аничковым и Чернышевым мостами, под ними были деревья, а за деревьями каменная и чугунная ограда Фонтанки и ее вода. Воздух был синий, как будто в нем растворили чернила или синьку, которой мама подсинивала белье в подвальной прачечной. Мы сидели тихо и смотрели, как воздух, казавшийся жидким, как бы втекал в комнату, становился все более густым и темнел. Когда становилось совсем темно, мама вставала и со вздохом сожаления зажигала свет. Волшебство кончалось до следующего раза.
Потом в Москве я не помню, сумерничали ли мы — воздух был другой, что ли? Не знаю. А потом — эмиграция и много лет разлуки, когда было не до сумерек.
Здесь, в Америке, в Бостоне я снова стала заставать маму, сидящей у окна без света.
— Сумерничаешь?
— Да.
— И я с тобой.
И снова, как в детстве, мы сидим молча, и, спустя сколько-то времени, мама со вздохом сожаления зажигает свет.
И вот я пишу о костре, об инее, о синем воздухе сумерек — и она снова со мной.
Одним абзацем
Здесь собраны небольшие тексты, посвященные Елене Георгиевне Боннэр. Это может быть интересная цитата из публикации, или — абзац из неопубликованного материала, рассказ о каком-то одном происшествии или короткий текст, относящийся к большому отрезку времени. Надеемся, каждый читатель найдет здесь для себя что-то интересное. — Сост.
Горелик Геннадий Ефимович (1948 г/р) — российско-американский историк науки, физик по образованию (МГУ), автор многочисленных статей и книг «Андрей Сахаров. Наука и Свобода», «С(о)ветская жизнь Льва Ландау» и др. Живет в США.
(Отрывок взят из статьи Г. Е. Горелика «„Другому как понять тебя?“, или Основы научного паратеизма»,https://snob.ru/profile/30651/blog/118412.)
…Когда в беседах с вдовой Сахарова, Еленой Боннэр, я первый раз заговорил о религии, она, решительно заявив: «Я — полная атеистка!», добавила, что и «Андрей не верил в бога». Тогда я процитировал его кредо [«я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной „теплоты“, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным.» — из «Воспоминаний» А. Д. Сахарова]. И, поразмыслив, она неожиданно сказала: «Какая я дура была! Я же печатала эти его слова! И не растрясла его, — что он, собственно, имел в виду?»….
Долгий Владимир Микулович (1929–2016) — философ, сотрудник Института международного рабочего движения. За протест против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 был изгнан из профессии. Работал учителем, электросварщиком, плотником. Последние годы жизни сотрудничал с Архивом Сахарова.
(Отрывок взят из кратких воспоминаний В. М. Долгого о Елене Георгиевне.)
…В 1986 году Сахаровы вернулись из Горьковской ссылки в Москву. Я с радостью принял приглашение Юры Шихановича посетить их. Там я встретился с Еленой Георгиевной. Происходило это так. Елена Георгиевна достает с книжной полки 3-ий том Мандельштама (западное издание) и дарит книгу Юре. Я, шутя, говорю: «Мне очень нравится дом, в котором делают такие подарки». Елена Григорьевна, не шутя, без улыбки, отвечает: «Для этого надо быть Шихановичем». Я не был сконфужен. Мне такое поведение показалось характерным для женщин-фронтовичек, с которыми я был знаком по университетскому общежитию. Никакой двусмысленности, никакого кокетства.