А уж Елена Григорьевна была фронтовичкой с первого дня Отечественной войны и до последнего дня. Она, заметим, опровергала — по её мнению — один из мифов о войне: «толпы добровольцев»…
Кизелов Федор Федорович (1945–2018), биохимик, участник правозащитного движения, эмигрировал в 1987 г. В начале 80-х близко общался с С. В. Каллистратовой; см. также воспоминания С. И. Григорьянца в настоящем сборнике.
(Отрывок взят из неопубликованных воспоминаний Ф. Ф. Кизелова.)
…В декабре 1981-го года, когда мне надо было бывать в квартире Андрея Сахарова, дабы встречаться с Еленой Боннэр и передавать очередные информационные документы, а моей матушке я не мог этого сказать, мы шли вместе с Бэкки. Погулять. От моего дома до Сахаровского было несколько кварталов — приблизительно десять минут быстрым шагом и проходными дворами. Приходили, Бэкки ни на кого не обращала внимания, ложилась рядом и, на всякий случай, клала голову мне на ногу — как бы чего не случилось… Елена Боннэр иногда говорила: «Ваша собака слишком хорошо воспитана»…
Литинская Марина Леонидовна (1972 г/р) — физик, закончила МГУ. С 2009 года вместе с семьей живет в Ванкувере (Канада).
…Так получилось, что я знала Елену Георгиевну с детства, и понимание того, что она — не просто (лучше сказать, не только) бабушка Моти и Ани, пришло не сразу. Сначала «Елена Георгиевна» означало чай на дачной террасе с шоколадными конфетами, или замечательную новогоднюю елку — настоящую, растущую в дачном дворе, с настоящим Дедом Морозом, который почему-то говорил папиным голосом. Все истории, связанные с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем, так же, как и ее книги, пришли ко мне потом, и не перечеркнули детские впечатления, но странным образом связались с ними в единое целое.
Отчасти поэтому мне очень хотелось, чтобы и мои дети сохранили свои собственные воспоминания о Елене Георгиевне. И вот сложилось так, что это можно было устроить легко и естественно: мы с еще относительно маленькими Даней и Асей были в Бостоне, и по чьей-то просьбе привезли Елене Георгиевне из Москвы два блока сигарет. Было это году в 2007-м. Зашли к ней домой. Пробыли совсем недолго, Елена Георгиевна угостила нас арбузом, мы отдали сигареты и пошли. Я детям уже на улице говорю — мол, очень интересный человек, постарайтесь запомнить. А Даня говорит: «Не только интересный, но и необычный. Пожилые люди, когда садятся в кресло, обычно сначала находят его ручки руками и опираются на них. А Елена Георгиевна встает и садится прямо так, без рук!»…
Меклер Юрий Борисович, 1930 г/р — физик, арестован за хранение книги «Доктор Живаго», приговор 6 лет лагерей (позже заменены на 4 года). Ныне — в эмиграции с 1972 г., живет в Израиле. Елена Георгиевна называла его «ближайшим другом» (http://www.sakharov-center.ru/sakharov/122/124/160.html).
(Устный рассказ записал Александр Литой.)
Диссидентом я не был. До ареста я работал в Физико-техническом институте им. Иоффе в Ленинграде, после освобождения найти работу было очень сложно. После долгого периода безработицы я смог устроиться в другой научной области — в ленинградском Институте геологии Арктики. В лагере я оказался по обвинению в том, что имел «Доктора Живаго» на английском языке. Сел я в 1959, вышел в 1963.
Я начал общаться с Еленой Георгиевной после того, как вышел из лагеря, она стала инициатором нашего знакомства. В разные периоды мы общались с разной интенсивностью — мы жили в разных городах. Я в Ленинграде, Люся — в Москве. Когда оказывались в одном городе, встречались достаточно часто.
В Ленинграде нас познакомили общие знакомые. Это было в квартире на Пушкинской улице. Там жили три женщины[355], которые дружили с Люсей. У них собирались разные «отбросы общества» вроде меня, «отщепенцы». Мы достаточно часто там встречались, разговоры были в том числе о политике. В основном высказывались по поводу актуальных тогда событий, без всяких попыток что-то поменять. Когда Люся приезжала в Ленинград, она всегда там бывала, мы виделись там несколько раз.
Когда мы познакомились, она не была ещё активным диссидентом, потому её интересовал ограниченный круг вопросов о лагере. Она интересовалась лагерным бытом, ну и тем, что меня посадили из-за книги. С ней мы много говорили и о поэзии — в основном поэзии Серебряного века. В оценках политических событий мы с Люсей обычно совпадали. Разногласия у нас были в оценках некоторых общих знакомых, но об этом я говорить не хочу — многие из этих людей ещё живы.
Она была умным, приятным человеком с сильным, волевым характером. Это проявлялось, например, в том, как она вела себя на судах над диссидентами. Я тоже на них пытался ходить, её пускали в залы судов в большем числе случаев, чем меня — так она разговаривала с охраной. Московская квартира Люси — спокойная, уютная московская квартира. Я не находился там в моменты, когда там собиралось много народа. В Москве я у неё много бывал в гостях.
То, что Люся стала активным диссидентом — не удивительно, её биография двигала её к этому. Она из политически продвинутой семьи, мать, Руфь Григорьевна, отсидела много лет в лагере. С Андреем Дмитриевичем я немножко общался ещё до встречи с Люсей — я физик, по этой причине с ним общался, но очень мало. То, что Сахаров стал диссидентом — достаточно неожиданно…
Мария Орлова, дочь Раисы Давыдовны Орловой, второй жены Льва Зиновьевича Копелева.
В 1988 году весной у меня была тяжелая полостная операция на фоне воспаления легких. Операция прошла, а вот воспаление легких вылечить никак не удавалось, оно перешло в затяжную форму. Лечащий хирург сказал, что надо достать кевзол (сильный антибиотик), только он поможет. В Москве в аптеках тогда ничего нельзя было достать, но мои родители, жившие в Кельне (после лишения гражданства в 1980 г., они в 1981 г. стали гражданами ФРГ) сразу купили лекарство и искали, кто бы смог привезти его в Москву. Получалось, что привезут лекарство недели через три, а оно нужно было срочно. И тогда мой отчим, Лев Копелев позвонил Елене Георгиевне Боннэр, которая страдала рожистым воспалением, и лечила его как раз кевзолом, у нее всегда был запас этого лекарства. Лев знал об этом, так как и сам страдал от того же заболевания, которое получил во время заключения в лагере в 1946 году, и они как-то обсуждали вопросы лечения.
Елена Георгиевна сразу согласилась передать мне в больницу лекарство, а ей Лев обещал отдать то, что привезут вскоре в Москву. После серии уколов у меня упала температура, уменьшился кашель, и я смогла выйти из больницы, долечиваться дома. Пролежала я тогда в больнице полтора месяца, и очень рада была вернуться, наконец, домой.
Еще стоит добавить, что заболевание это (рожа) очень опасно, налетает внезапно, нога сразу распухает и человек с трудом может уже передвигаться даже по дому. Лечение надо начинать сразу же, вот потому и надо всегда иметь при себе неприкосновенный запас с лекарством.
Вот и вся история.
5 августа 2015 г.
Санович Виктор Соломонович (1939 г/р) — известный переводчик с японского, родился и живет в Москве. Елену Георгиевну видел эпизодически.
(Устный рассказ записал Александр Литой.)
Я лично с ней никогда не беседовал, хотя общих знакомых, через одно рукопожатие, у меня с ней было полно. Я впервые увидел её в 1965 году, когда готовился спектакль «Павшие и живые». Искали всех, кто мог что-то добавить к спектаклю. Создатели спектакля были увлечены добыванием информации — тогда было много людей, которые были просто рядом. И я, и мой товарищ Алексей Симонов, и наша близкая подруга Мария Полицеймако — думаю, благодаря ей — мы попали вечером в квартиру Елены Боннэр, потому что до войны она была невестою погибшего на фронте Всеволода Багрицкого. Это было что-то вроде репетиции.
Помню, было очень много народа. Уверен, были молодые актеры Таганки. В одной из комнат была очень видная молодая женщина, Елена Георгиевна. Тогда она была и не Георгиевна. Что там происходило? Что-то обычное, симпатичное, шестидесятническое. Я видел её мельком. Была её матушка. По-моему, квартира была двухкомнатная, в этом самом доме, на котором сейчас мемориальная доска Сахарова. В самом спектакле я участвовал только в качестве зрителя. Но это — событие в моей жизни, что я туда вообще попал — народ там висел на люстрах.
Когда в 1976 году были похороны Кости Богатырева — замечательного переводчика с немецкого и сына Петра Богатырева, переводчика Гашека — в Переделкино было огромное сходбище массы замечательных людей. Там я видел Елену Георгиевну, но больше все смотрели на высокого, похожего на артиста Охлопкова, Сахарова. Это был красивый могучий мужчина, с великолепным мощным костяком, как сейчас помню, в кожаной куртке. В храме, где было отпевание, сзади меня был Евтушенко в каких-то дачных тапочках и коротких штанах — он пришел с дачи. А носом я упирался в позвоночник, но не выше, Сахарова.
Потом я, конечно, читал о них. Меня больше всего поразил рассказ Елены Георгиевны, как она в 1949 году делала уколы Ахматовой. У Елены Георгиевны тогда не было денег, и один поэт ленинградский сказал: «Хочешь заработать? Нужно делать уколы Ахматовой, но нельзя задавать ей никаких вопросов. Молча делать уколы и уходить». Что она и делала более месяца.
Она одна из немногих известных людей, которая по жизни всё время менялась, образовывалась, углублялась — это дается от Бога. Я очень её люблю — так бы я заключил свою речь.
Раздел IIIПриложения
Приложение 1Биографическая справка
Боннэр Елена Георгиевна (15 февраля 1923 г. — 18 июня 2011 г.), врач, правозащитник. Родилась в г. Мерве (Закаспийская область, ныне г. Мары в Туркмении). Отец — Левон Саркисович Кочарян (Кочаров). Отчим, с 2 лет заменивший отца, — Геворк Саркисович Алиханов (1897–1938) — участник революционного движения в Закавказье совместно с А. И. Микояном и после 1917 г. крупный партийный деятель, арестован 27 мая 1937 г., расстрелян 13 февраля 1938 г., реабилитирован в 1954 г. Мать — Руфь Григорьевна Боннэр (1900–1987) — репрессирована в 1937 г., реабилитирована в 1954 г.