удожником фильма стал Михаил Ромадин, композитором — Эдуард Артемьев.
«Я всем приношу несчастье, в любви я чувствую себя скорее потрясенным, чем счастливым», — признался он Наталье Бондарчук после всего, что произошло с ними.
В момент съемок Андрею Тарковскому было 39 лет, Наталье Бондарчук — 21 год.
Романтическая девушка влюбилась в Тарковского еще на пробах. Мальчишеское строгое лицо почти 40-летнего режиссера, элегантные рубашки из набивной ткани, мастерски состроченные Анной Семеновной, пронизывающий, немного странный взгляд. Он подавал реплики Наташе, стоящей в кругу яркого света.
— Не перебивайте меня. Я все-таки женщина! — возмущалась она, следуя сценарию.
— Да вы не женщина, и не человек. Поймите вы… — не совсем правильно выговаривая букву «л», безжалостно убеждал он. — Хари нет. Вы только ее повторение. Механическое повторение. Копия!.. Матрица!
— Но я становлюсь человеком, и чувствую я нисколько не меньше, чем вы… поверьте!
Он поверил. Наталья была утверждена на роль. Наталкивает на размышления несколько странный выбор актрисы. Очевидно, что она не полностью соответствовала образу, созданному воображением Андрея. Наталье пришлось делать сложный грим, и озвучивала ее другая актриса из-за несоответствия тембра голоса. Но Тарковский отверг Терехову и взял дочь Бондарчука. Внезапная вспышка мужской заинтересованности? Желание своеобразно «отомстить» обласканному почестями режиссеру, сняв в главной роли его дочь? Во всяком случае, он позже говорил Наташе, что вызвал своим «конъюнктурным» выбором недовольство коллег. В конъюнктуре и расчетливости Тарковского упрекнуть никак нельзя. Напротив, ему не хватало такта и умения лавировать среди «подводных камней» киномира. Но назначение на роль Хари дочери Бондарчука все же трудно объяснить лишь игрой случая.
Съемки начинались в весенней Ялте. Все бросились к морю. Тарковский был весел и неутомим в рассказах, шутил и радовался предстоящей работе после шестилетнего простоя. Но и присутствие глядевшей на него во все глаза девушки, предчувствие романа волновали его, подстегивая кураж.
— Иудино дерево цветет, — задумчиво сказал Андрей, остановившись у небольшого багряника, усыпанного сиреневыми цветами. — Вот на таком дереве повесился Иуда… Только тогда оно, наверно, не цвело.
И вдруг начал читать стихи:
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
Кто-то из группы спросил:
— Это ваши стихи, Андрей Арсеньевич?
Тарковский засмеялся. И неожиданно серьезно ответил, глядя прямо в глаза собеседнику:
— Если бы я мог писать такие стихи, я бы никогда не снимал. Это стихи Бориса Пастернака.
Осмотрев построенные декорации, он страдальчески поморщился.
— Это что за пионерлагерь!? — сдерживая ярость, прошипел испуганному директору. — Вы чем здесь все время занимались? На пляже с девочками загорали? Черт знает что!
— Мы доделаем… — послышалась робкая реплика.
— Доделаете?! Вот это картонное фуфло доделаете? — казалось, он готов начать драку и разнести вдребезги выгородки. Глянув на испуганную Наташу, Андрей внезапно успокоился. — Халтура. Снимать, пока все не обретет необходимый мне характер, не буду.
Наташа смотрела во все глаза на гневавшегося режиссера. Позже ей придется не раз столкнуться с его вспыльчивостью.
Андрей развернул газету:
— Послушайте лучше, что про нас в «Правде» пишут:
«Тарковский начал снимать свой новый фильм «Солярис». У мыса Кошки к небу устремились серебристые ракеты. Астронавты Донатас Банионис и Наталья Бондарчук готовы занять свои места. Их ждет Космос».
Вечером они сидели с Наташей у моря.
— Вот и начинается мой четвертый фильм. Останется снять три.
— Откуда такие подсчеты?
— Это пророчества. Особо точные. Их дал Пастернак. Дух Пастернака. Однажды я принимал участие в спиритическом сеансе. Удалось вызвать дух Пастернака и задать ему вопрос: «Сколько картин я поставлю?» — «Семь!» — был твердый ответ. «Так мало?» — спросил я. — «Семь, зато хороших!»
Наташа сдержала смех, уж очень серьезным выглядел Тарковский.
К лету была готова станция «Солярис» на «Мосфильме». Тарковский пошел значительно дальше обещанных Лему незначительных отступлений: Земля — исходный пункт всего, что происходит в фильме. Именно она — родина, источник человеческих страстей, высот и падений.
В фильме присутствует символ современной земной цивилизации — долгий проезд по лабиринтам автомагистралей, снятый в Японии. В противовес индустриальному миру — мир живой природы, мирного человеческого бытия.
Крис заранее встречается с живым свидетелем тайн Океана — пилотом Бертоном, и понимает, сколь опасной может стать его командировка. Потому столь ностальгическое звучание приобретает его прощание с Землей.
Андрей нашел на реке Рузе место для первых кадров — емкого земного пролога к космической мистерии.
…Извивы подводных трав, осенние листья на медленной глади воды. Ноги человека, шагающего между огромных серебристых лопухов. Цокая копытами, промчался мимо расседланный конь. Дождь шумно обрушился на открытую террасу дачи.
Крис, покидающий планету, возможно навсегда, остро ощущает всю полноту бытия: шелест дождя, утренний голос птиц, сырую влажность сада, живой огонь костра, сутулость отцовской спины. Медленно запечатлеваются в его памяти мелочи отчего дома, хранившего всю его жизнь: фотографии, салфеточки, книги, раковины, камни — спутники земного бытия.
Триумф «Космической одиссеи» Стенли Кубрика, как бы обозначивший эталон стилистики космической темы, толкнул Тарковского на путь отрицания уже утвердившихся приемов. Никакого привкуса бутафории, искусственности, никаких прямых толкований происходящего. Тарковский привык изъясняться шифровками. Счастливой встречей для него на этом пути стало знакомство с композитором Эдуардом Артемьевым, экспериментирующим в области электронной музыки. После первой беседы с потрясшим его воображение человеком Эдуард охотно пошел за ним. Оставив обычную киномузыку, композитор взял в свои руки всю шумовую партитуру картины, вобравшую музыку жизни. Естественные шумы, специально обработав, Артемьев соединил с вариациями электронного звучания. В контекст музыкального оформления были включены разнообразные шумы, звуки, переосмысленные Артемьевым фрагменты произведений Баха.
Пятнадцать разных шумов океана записаны им для разных эпизодов. Не столько визуальная картина Океана за иллюминатором (разработанная специально в лаборатории), сколько особый, пульсирующий звук обозначает постоянное присутствие НЕВЕДОМОГО за стенами станции. Океан, станция, Земля — три реальности, соприкасающиеся во многом благодаря сложнейшей звуковой партитуре, разработанной Артемьевым.
Основное действие фильма происходит на космической станции. Тарковский старается как можно дальше отойти от стилистики «инопланетного» интерьера. В декорациях прекрасного художника Михаила Ромадина нет даже намека на бутафорию. Тарковский настоял, чтобы в комнате Гибаряна появился старинный армянский ковер ручной работы. И возникла эта парадоксальная в космосе Библиотека: антикварная мебель, свечи в бронзовых подсвечниках, картины Брейгеля, посмертная маска Пушкина, фолианты старинных книг, фарфоровый китайский дракон — тепло земной культуры.
Люди, живущие на станции, стремились воссоздать земную атмосферу. Библиотека — воспроизведение земного уюта. Детали обстановки Тарковский подбирает сам: фарфорового Будду, кресло-качалку — приметы дома. И тем острее воспринимается свободное парение привычных предметов и людей. Мгновение чуда и напоминание, что настоящий дом невероятно далек.
Детали технической обстановки неумолимо старились художниками. Тарковский добивался того, чтобы обветшание, заброшенность бесперспективной, давно устаревшей станции сразу бросалась в глаза. В сущности, он добивался веры зрителя в реальность происходящего. Финальный кадр — удаляющийся в беспредельности Океана крошечный островок земной памяти — дом, отец и Крис, стоящий перед ним на коленях, — врезался прямо в сердца смотревших фильм и неизменно вызывал аплодисменты.
Тарковский, всю жизнь мучимый ностальгией по деревенскому детству, не мог не затронуть этот образный ряд, олицетворяющий гармонию человеческого бытия. Его герои через катастрофы стремятся не к покою, а к гармонии. Контакт с Океаном нельзя найти, не обладая чистой совестью, загрязнив ее тайными помыслами и грехами. Любимая женщина, умершая на Земле, возвращается к Крису, дабы дать ему возможность понять, что основа основ космических законов — соблюдение нравственных норм. Он поступает по совести, пережив двойную гибель и воскрешения Хари, он не хочет больше уничтожать ее, даже зная о ее нейтринном составе. Хари с ее любовью и стремлением очеловечиться пробуждает в нем чувство ответной любви, острое ощущение вины. Потрясает сцена, в которой Хари, испытывающая необоримую потребность быть рядом с Крисом, разрывает запертую металлическую дверь комнаты. Смертельно раненная, она вновь возвращается к жизни. Раны затягиваются прямо на глазах, и Хари, виновато улыбаясь, снова следует за Крисом. Хари учится спасительной горечи любви, страданию и состраданию, увлекая за собой Криса.
— Я уже человек, и я люблю тебя! — молит она его. — Я научилась любить!
Коллеги отводят глаза — эта любовь Криса к фантому, заранее обреченная на страдания, должна быть уничтожена. Финал для Криса в этой истории один — умопомешательство и самоубийство.
Идя навстречу доводам уже переживших схожие ситуации коллег, Крис соглашается подвергнуться эксперименту — мощное излучение транслирует его душевное состояние Океану.
Океан отозвался на память сердца Криса, на горечь его ностальгии, в которых навсегда закодированы и погибшая любимая, и вина, и искупление. Навсегда с ним родной дом и родная земля — ее запахи, звуки. Хари исчезает со станции, уничтожив себя аннигиляцией.