Но почему Александр вдруг заговорил с ним не по-русски? Показать хотел Сартаку свою покорность… дружбу… Так просто, грубо так показать?.. Или Андрей вовсе не должен был ехать с Александром в Орду? А что же, сидеть сиднем в Боголюбове? Ждать?.. Но Александр не сделал ошибки, взяв его с собой… И что же теперь? Обратно ехать? Куда? В мордовские леса податься? На этом внезапном соображении он остановил свои мысли. И вдруг понял, что не надо сейчас тратить время на размышления, на обдумывание. Сейчас уехать! Совсем одному… Но у ворот караул… В доме не было высоких лавок, к каким Андрей был привычен. От сидения на ковре со скрещенными или поджатыми ногами ноги затекали. От безысходности рождалась тревожная усталь. Темнело. Андрей лег, не снимая верхней одежды, на постель, положенную на ковер, и уснул тяжелым сном без сновидений.
Возвращение Александра проспал. Пробудился поздно, солнце грело лицо, глаза невольно жмурились. Почувствовал сразу, что Александр здесь и смотрит на него. Непонятно было, что теперь говорить; оправдываться, объясняться не хотелось.
— Что же ты, не раздевшись?.. — спросил Александр осторожно как-то.
— Так вот уснул… — Андрей сел на постели.
— Ты, может, еще поспать хочешь? Поспи…
— Нет, я выспался…
Кажется, полагалось спросить Александра о его встрече с ханом Сартаком, как прошло, о чем говорили. Но такие вопросы навели бы разговор на поведение Андрея… Нет, не будет спрашивать…
Но не миновать, должно быть, маетного разговора. И Александр наверняка вернется к своей любимой теме — большое послушливое войско, Андрею же никак не объяснить своего поведения — вдруг не смог поклониться, просто потому, что не смог…
Но Александр заговорил сам, спокойно и даже тепло. Сказал, что завтра снова будет во дворце, а еще через несколько дней они оба с дружинниками поедут по приглашению хана в летнее его становище. Андрей не понимал теперь, что же произошло и что будет дальше; но понимал, что спрашивать не надо; и не хотелось ему спрашивать… Была воздвигнута невидимая стена. И за этой стеной играли в свои шахматы Александр и Сартак. Андрею же и вовсе словно бы не велено подходить к доске. Даже если он чудом пройдет сквозь стену. Но он таким даром — проходить сквозь невидимые стены — не наделен. И что делать третьему у доски, за которой двое уже уселись? Отпихнуть Александра и сесть самому? То уж не шахматы, а драка!.. Андрей не мог не улыбнуться… Отчего это — улыбаешься, когда все так плохо и безысходно?.. Зачем его зовут вместе с Александром? Убить? Но почему-то казалось, что нет. Если бы решено было убить Андрея, Александр сейчас был бы иным. Каким — Андрей не ведает, не может надумать, но иным… А сейчас Александр задумчив, будто в сложную игру втягивают его, в игру, где ходы противник рассчитал намного вперед… Андрей видит задумчивость глубокую Александрову, и все усиливается ощущение, будто и его, Андрея, пригласили играть… Но как-то странно… Непонятно… Где его место?..
День братьев прошел в этой обоюдной задумчивости. Вечером, когда они вместе с гостеприимным хозяином поужинали за маленьким низким столиком, Рашид ад-Дин вдруг сказал, что чувствует себя одиноким и хотел бы провести этот вечер с ними, если его общество не будет им неприятно. Александр с почтением к человеку, который был много старше его, отвечал, что разумная беседа гостеприимного хозяина скрасила бы и их одиночество в далеком краю, вдали от родного дома. Рашид ад-Дин хлопнул в ладоши, призывая слугу, и велел тому принести еще один медный светильник, заправленный хорошим гарным маслом.
— Я хочу, чтобы нам сделалось светло… — Он улыбнулся и тронул двумя длинными смуглыми пальцами свою седоватую бородку. Андрей внезапно заметил, что глаза его похожи немного на глаза Ярослава…
Старик заговорил многословно, что Александр и Андрей очень разумны и благородны, однако… И сказал, что Господь всех карает за прегрешения, никого не пропускает, но людям разумным и благородным следует понимать… И особенным пониманием должны быть наделены правители, ибо их ошибки и прегрешения приносят бедствия народам и царствам…
Андрей уже не сомневался в том, что старик сейчас о чем-то предупреждает их. И было ясно, что не одного лишь Александра, но и его, Андрея, предупреждает. Андрей здесь не мальчик, не отрок малый при Александре, но лицо действующее и важное. Это, осознание этого, пробуждало энергическую гордость, но понятно все равно ничего не делалось. И Александру не было понятно, Андрей видел напряженную задумчивость Александра.
Летописец продолжал многословно и цветисто говорить о народах и царствах, о правах и обязанностях государей.
— Огромную и великую державу нелегко поддерживать в порядке. Лишь самое сердце ее обретается в цветущем состоянии, остальные же части — в запустении. Сердце — огромный город — поглощает кровь остальных частей великого тела. И для того, чтобы привести город в цветущий вид, разоряется множество областей державы, расходуются несметные средства, множество подданных сгоняется из всех частей великого тела — в сердце — для подневольного труда…
Андрей, слушая это, едва не сказал сгоряча о войске, о мечтанном Александровом войске, но понял — должно быть, вовремя, — что не следует говорить об этом. Конечно, он никакими своими словами не смог бы повредить Александру; Александр всегда сумеет оправдаться, отговориться, все истолковать иначе, нежели… Но все равно Андрей не должен говорить…
— Таково было состояние древней Ромейской державы, когда варвары приблизились к ее границам, — спокойно и веско проговорил старик.
Ни Александр, ни Андрей не сомневались, что речь идет вовсе не о Древнем Риме, но именно о той державе, частью которой уже сделались и русские земли. Андрей подумал, что старик совсем не боится; и, стало быть, если бы Александр передал эти речи летописца Сартаку, плохо пришлось бы Александру, а не Рашиду ад-Дину. Однако в самом ли деле старик желает о чем-то предупредить их? А может, ему просто хочется говорить? Такое бывает даже у самых практически умных людей, у отца бывало, у Александра…
— Я сейчас прочту вам стихотворение моего друга, стихотворца из города Бухары, Абулькасима Али ибн Мухаммеда по прозванию Лавкар — Темнокудрый…
В голосе летописца была такая приподнятость, будто он получал большое наслаждение от своих речей. И еще Андрею казалось, будто старик всеми своими речами говорит, что вовсе не намеревается порабощать братьев, предлагая им защиту, просвещение или дружбу; нет, нет, ничего подобного… а только пусть они поймут… если захотят и осилят подобное понимание…
И едва прозвучали первые строки, Андрей вспомнил тоненькую девушку за книжным налоем и длинные звонкие строки Гомеровых стихов… Стихи говорят о своем, но тот, кто их тебе читает, тот знает, о чем они тебе могут сказать!..
Прекрасен друг мой светлоликий, не сыщешь равного ему!
Он с головы до ног прекрасен, хвала кумиру моему!
Жасминным цветом пахнут щеки, светлеет розы лепесток,
Таких ланит луноподобных Всевышний не дал никому!
Едва успела повернуться луна к созвездью Близнецов,
Он затянул вкруг стана пояс и меч свой привязал к нему.
Он сон прогнал, и прояснился его прямой и смелый взор,
И, загоревшись жаждой странствий, вгляделся он в ночную тьму,
Он выбрал странствия уделом, о, пестроокий мой кумир,
Он завязал решенья узел, и, значит, будет по сему!
И пела флейта: «Не печалься о власти, силе и друзьях,
Принадлежит весь мир огромный тебе отныне одному!»
Братья слушали, все более и более изумляясь. На лицах раскрылись улыбки. Александр никогда не знал, не задумывался, как расположены эти два непересекающихся пространства, в одном из которых Андрей был — Чика, его, Александра, меньшой любимый брат, а в другом — странная сила, которую надо было, надлежало мучительно для себя и для него одолеть… Но даже когда Андрей ощущался как меньшой любимый брат, и даже когда он ощущался как эта странная сила, никогда Александр не полагал, что Андрей красив и необычайна его красота. Или сейчас лишь это сделалось, когда в возраст вошел Чика?.. Всех загадок умника летописца не разгадаешь, но одно-то ясно — Андрей красив необычайно и… Что за этим? Совет? Предупреждение? Предсказание? Возможность выбора? Какого и где, когда?.. Или все это лишь примстилось Александру, а на деле все проще простого: Андрей просто глянулся здесь, и потому и Сартак зовет в свое летнее становище их обоих… Александр знал о таковых делах меж холостыми дружинниками… И что же теперь?.. Как оборотить в пользу?.. В пользу кому? Будущей великой державе?.. Чику? Андрейку? Как жертвенного агнца на огромный камень… Но чуялось в душе верно: от Андрея никогда не будет пользы Александровым замыслам, одна супротивность… Господи! Чика лопоухонький… Как звала пестунья? Большеушим звала… Отцов Андрейка… Чика Александров… А верно ведь, необычайная красота!.. И что теперь делать с этим?..
Андрей слушал стихи, забывшись, увлеченный. Восторженная ребяческая улыбка озаряла его лицо. Было так дивно отражаться в этой драгоценной теплой глуби зеркальной золотистого металла звонких строк…
Летнее становище хана раскрылось в степи войлочными шатрами. Это приглашение много значило. Значило, что им оказывают самую высокую милость — посвящают в простую, недержавную жизнь великого правителя. Эту милость надо было ценить и, разумеется, не надо было ни о чем просить. По наблюдениям Андрея, Александр и у хана Сартака скоро сделался «за своего», пил со вкусом кумыс, ели конину с одного блюда и накидывались шутейно — кто первым ухватит лучший кусок; и Александр не уступал хану — порою первым хватал; и говорил хану шутки непристойные, каких Андрей и понять не мог, не понимал настолько местное наречие. Здесь раболепствовать перед великим правителем — это было настоящее искусство, а не просто — рыбой на пузо — в ноги — и задницу кверху!.. Александр искусством овладел, но был таким же, как этот Сартак; и Сартак это знал; и Александр это и показывал и таил… Они играли за одной доской… Но это ощущение, что и сам он — уже в игре, не покидало Андрея. Но как? В шахматы ведь не играют втроем! И однажды Андрея просто осенило: он — фигура на доске! Это вовсе и не с ним играют, это им играют… Но интересно, что после этого открытия Андрей не принял никаких решений о своих возможных действиях, и даже почему-то охватило его душу какое-то ребяческое веселье, как будто и в самом деле речь шла всего лишь об игре, о настоящей, веселой и занятной игре, а не о самой действительной жизни и не о самой действительной смерти.