Вышла правительница Огул-Гаймиш. Должно быть, она была немногим старше Александра, поболее тридцати лет ей было. Платье на ней было белое, яркое, и виделось праздничным, перепоясано было темным кожаным поясом. На груди — узкое золотое ожерелье. Она была женщина полная, но легкая в движениях. Выступающие щеки делали ее глаза темные совсем маленькими, но глядела она зорко. На ее круглой, с гладко причесанными черными волосами голове горделиво сидела высокая корона, унизанная драгоценными камнями и увенчанная павлиньими перьями переливчатыми. Ханша приподняла пухлые руки с небольшими плотными пальцами и хлопнула в ладош и. Тотчас девушка, стоявшая у самого трона, склонилась изящно и подала правительнице маленькое черное шелковое опахало. Ханша принялась обмахиваться и заговорила грудным голосом, обращаясь к кому-то, стоявшему неподалеку от братьев. Только сейчас они заметили этих людей, которых сопровождали местные толмачи. Александр понял, что это о них говорил Козма. Один из них был в короткой одежде, поверх которой был накинут короткий же плащ, и в пышной шляпе, ноги его были обтянуты плотными чулками, а длинные носки башмаков чуть загибались. Примерно так же одет был и второй. Одежда третьего напоминала монашескую. На четвертом надет был длинный плащ-нарамник, а шляпа была круглая темная — круглая тулья и круглые поля. Лицо у него было— гладко выбритое лицо уже не такого молодого, но здорового и внимательного ко всему окружающему человека. То был посол франкского короля Андрэ Лонжюмо. Сейчас он незаметно перевел взгляд с ханши, которую он видел не первый раз, на впервые явившихся русских принцев. Он быстро припомнил историю брака короля Анри с русской принцессой Анной; кажется, она сбежала от старого пьяницы еще при его жизни… или уже после его смерти?.. А сын их Филипп так и не сумел закрепить за Французским королевством завоеванные земли Британии…
— Посол короля франков, — обратилась ханша к Андрэ Лонжюмо, — видишь, мне нравится твой подарок! — Она не улыбнулась и махнула еще раз опахалом.
Толмач перевел ее слова. Андрэ Лонжюмо поклонился. Снова посмотрел на русских принцев. Теперь младший произвел на него то необычайное впечатление, какое и должен был произвести. Лицо франкского посла оживилось. Ханша, будто проследив его взгляд, тоже посмотрела на братьев. Андрей хмурился и замкнулся. Александр опустил глаза.
— Подайте мне грамоту Сартака, — обратилась Огул-Гаймиш к братьям. Голос ее был немного угрожающим, хотя, казалось бы, ей незачем было грозить этим молодым людям.
Андрей заметил для себя, что с франкским послом она не говорила с такой угрозой и с таким уверенным пренебрежением. Но он был здесь послом своего короля, Александр же и Андрей были подданными ханской державы…
— Пусть толмач переведет им… — Ханша чуть повернула голову, корона колыхнулась.
К братьям направлялся толмач. Александр выступил вперед и поклонился ханше.
— Нет нужды в толмаче, — произнес он каким-то неожиданно для Андрея мягким голосом.
Но то, что этот человек заговорил на ее языке, вовсе не обрадовало ханшу. На ее лице, смуглом, с торчащими, выступающими щеками мясистыми, явилось какое-то сосредоточенно-тупое выражение, будто она столкнулась с чем-то непонятным для нее и пугающим. Она посмотрела на Александра почти злобно. Он поклонился еще ниже и протянул ей шелковый сверток с печатью — ханский ярлык, предназначенный Сартаком для передачи ей…
Андрей понял, что низкий поклон брата скрывает на деле бесстрашие и спокойствие. Он почувствовал гордость за брата. И, поглядев на ханшу, снова подумал о том, что власть получает не самый умный и не тот, кто самим своим рождением назначен к власти, а самый сильный. У этой женщины была эта сила для власти, и потому уже не имели никакой важности ее самоуверенная тупость и, возможно, не такое уж высокое происхождение…
Она не протянула руки за свертком. Сверток взял человек в светло-синем халате и с маленькой белой шапкой на седоватой, коротко остриженной голове…
Человек сломал печать…
Сколько раз за это нелегкое время их пути Александр хотел узнать, что написано в ханской грамоте по указанию Сартака. Но невозможно было развернуть свиток, не повредив печать. А если бы и было возможно, ни Андрей, ни Александр не смогли бы прочитать. Александр просто не умел, Андрей начал было учиться у летописателя, но теми знаками, которые тот показал Андрею, ханские грамоты не писались, какими-то другими значками писались, и почему-то Рашид ад-Дин об этом сказал…
Письмоводитель ханши громко огласил написанное. Толмачи тихонько переводили чужеземным гостям. В грамоте своей Сартак обращался к великой ханше Огул-Гаймиш, от его имени было сказано, что он посылает к ней князя из Русской земли, Андрея, для того, чтобы она своей властью наделила бы его подобающим ему уделом из наследства его отца, князя Феодора-Ярослава; а также посылает к ней Сартак Андреева брата, князя Александра, пусть великая ханша узаконит и его права на его долю отцовских владений…
Впервые в своей жизни Александр был настолько унижен, опозорен. Сартак не просто обыграл его в несколько дальновидных ходов, но еще и словно бы отволок от игральной доски за шкирку, будто щенка, с этим своим высокомерный презрением… В их разговорах и речи не было об Андрее, о том, что Андрей остался безземельным, безудельным; и Сартак прекрасно знал, что Александр — старший из сыновей покойного Ярослава… И вот теперь Сартак показывает Александру, что знает все! И то, о чем умолчал Александр, тоже ведомо Сартаку… И Андрея, младшего, Сартак унизительно для Александра ставит наперед… И Туракина и Гуюк мертвы… И что еще, тайное, не подлежащее громкоголосому оглашению, написано в этой шелковой грамоте? Какая игра затеяна Сартаком?.. Александр с душою, охваченной гневом, не намеревался прощать. Нет, Сартак не ведает, что такое гнев Александра! О! Ударами этого гнева еще долго будут преемники Александровы убивать и унижать потомков ханских…
Но сейчас всему причиной был Андрей… Андрей был причиной нынешнему унижению Александра. Андрей был невинен, но был всему причиной. И никогда Александр не простил Андрея до конца. И ясное осознание невиновности, невинности Андрея только сильнее распаляло. Гнев на невинного — самый сильный гнев…
И только одно ощущение могло хоть немного утешить сейчас Александра — да, Сартак унизил его, но играть Сартак будет с ним, более не с кем. Он и Сартак — за одной доской, прочие все — Андрей, ханша — фигуры игральные, и не более того…
Андрей вовсе не обрадовался прочитанному письмоводителем. Андрей понял, что Александр унижен, опозорен. И этот позор брата Андрей воспринял как позор и унижение себе. Казалось бы, захотели соблюсти в отношении его некую справедливость, но сделали это так унизительно для него, для его брата, для Русской земли, которую он и Александр представляют здесь, в дальнем краю…
Сейчас Андрей не мог додумать всех своих мыслей. Мысли его летели, взвивались хаотически, сплетались, недодуманные, и уже претворялись в эти отчаянные живые страстные действия…
То, что произошло, едва ли могло быть неизвестно Шекспиру, поскольку описано в «Хронике путешествий» Андрэ Лонжюмо, переведенной на английский язык еще при Генрихе VIII; и подобное занятное и познавательное чтение Шекспир очень любил. И все равно, когда читаешь это место в «Хронике», поражаешься…
Андрей быстро, порывисто огляделся… Чуть закинул голову. Взгляд его мгновенно задержался на трубе серебряной в руках серебряного ангела… Но тотчас юноша отворотился от фонтана и пошел скорыми шагами… будто к самому трону… Но нет, к двери, к затворенным створкам разузоренным… По обеим сторонам двери стояли два рослых трубача в длиннополой одежде, опустив до мозаичных плиток широкого порога свои длинные узкие трубы сигнальные, именуемые «карна». Перед выходом ханши эти трубачи вскинули кверху прямо эти свои трубы долгие; и трубы взревели коротко, исступленно, взвыли высоко и тонко. Но тогда Андрей и Александр не обратили внимания на этот ритуал; все способности и силы их восприятия устремились в глаза, в зрение, ослабив слух. И потому даже громкие сильные звуки оставили они без внимания своего… Но теперь Андрей увидел эти узкие длинные деревянные трубы…
И быстро приблизившись к стоявшему, он выхватил у него трубу, порывисто рванулся к трону и, резко покачивая трубой — наперевес, — протянул ее ханше…
Александр и Андрэ Лонжюмо заметили, как она успела подать быстрый знак — неожиданно для ее полноты и важной медлительности, — чтобы не останавливали, не тронули Андрея…
А он произнес порывисто, и чуть задыхаясь будто, и будто он давно ее знал, с самого их дальнего детства знал, и потому и мог пытаться что-то объяснить ей…
— Сыграй на этом! — произнес.
Она посмотрела на него с любопытством и насмешкой, как будто для себя решила, что он совсем глупый, но занятный, забавный. Глаза ее смотрели самоуверенно и туповато. В лице ее толстощеком ясно выражался простой, практический и ограниченный ум женщины степного кочевья. Но улыбка искреннего любопытства вдруг обнажила крепкие белые зубы и сделала ее лицо даже привлекательным. И отвечала она Андрею высокомерно, как большая госпожа, решившая позабавиться от скуки с малоумным шутом, но это искреннее, жадное, делающее ее привлекательной любопытство тоже ощутилось в ее ответе.
— Я не могу, — отвечала она.
— А если я попрошу тебя? Ежели я больно попрошу тебя?..
Никогда прежде Александр не видал в лице брата, в его солнечных светлых глазах такого взрослого, серьезного выражения. И будто Андрей сейчас остался наедине с этой женщиной, и никого не было вокруг, и он знал, что должен сказать, говорить ей…
Но это была одна лишь видимость, на самом деле Андрей не знал, не рассчитывал ничего; говорил по вдохновению, как Бог на душу положит…
— Я не могу, — повторила она. Однако в голосе ее легкая взволнованность послышалась, и мгновенная белозубая улыбка снова сделала ее лицо привлекательным…