Валерка спустился с последней лестницы семиэтажного дома. Осталось всего пять телеграмм. Он занёс первую, вторую, третью, а когда вручил четвёртую и взгляд упал на оставшуюся, — сердце ёкнуло. Она была адресована в тот самый семиэтажный дом № 12. И как он не заметил этого! Что ж, возвращаться? Из-за одной телеграммы потерять первенство? Ещё «черепахой» обзовут! Что делать?
И вдруг простая и ясная мысль пришла Валерке в голову: «Завтра занесу. А сейчас — на почту. Только как быть с распиской?» Валерка достал из кармана авторучку и примостился на подоконнике. Как же расписаться? Он посмотрел на телеграмму. «Дом 12 квартира 146 Пелагее Ильиничне Бочаровой». И, взяв квиток для расписки, написал коряво, как малограмотный: «П. Бочарова». А телеграмму сунул в карман пальто.
Пелагея Ильинична давно не видала сына Федю: на границе служит, ничего не поделаешь. А тут его начальство письмо прислало: «Спасибо вам, мамаша, что такого сына вырастили, — смелого и честного, верного своему долгу бойца. Большое вам спасибо».
Поплакала Пелагея Ильинична на радостях, да и решила, если Федя в отпуск на праздники не приедет, к нему нагрянуть на самую что ни на есть заставу. Тем более начальник в гости приглашал.
День и ночь ждала Пелагея Ильинична от Феди весточки: мол, еду, мама, встречайте. Но вестей не было. Шестого утром сложила Пелагея Ильинична домашние пироги с мясом да с капустой в большую корзину, добрела до вокзала, села в поезд. Когда он тронулся, долго смотрела в окно на уходящие назад городские окраины, на убранные огороды, на последние жёлтые листья, опадающие с деревьев. И сердце её, опережая поезд, летело к сыну на дальнюю заставу.
А через час после её отъезда к той же платформе, с которой она уехала, подошёл поезд, и из восьмого вагона вышел старший сержант с зелёными погонами пограничника — Фёдор Бочаров. Он беспокойно озирался, разыскивая глазами милое лицо матери, а когда платформа опустела, полный тревоги заторопился домой.
Вот и вся небольшая история с телеграммой. Впрочем, нет, не вся.
В этот же день вечером в одной из городских школ состоялся большой праздничный бал.
Серёжка грустный сидел в зале. Часть телеграмм он возвратил на почту, потому что несколько часов потратил на розыски переехавшего адресата и нашёл его только в другом конце города.
Поэтому и денег на памятник пионерам-героям он заработал очень мало.
Серёжка сидел в зале и немного завидовал Валерке. А тот стоял на сцене, и ему хлопали ребята, потому что он был самым быстрым почтальоном и заработал на памятник больше всех.
Валерка гордо смотрел в зал, а над его головой на алом полотнище белели буквы одного из Законов юных пионеров:
«Пионер говорит правду, он дорожит честью своего отряда».
Вот теперь всё.
ЗАДАЧА
Коля Головин — шахматист. И не какой-нибудь третьеразрядник — их в районе много, — а самый настоящий шахматист первого разряда. На его груди — спортивный значок с красной полоской внизу.
В шахматной игре Коля «профессор». Если у ребят какая-нибудь задачка не решается или что-нибудь непонятно, — сразу обращаются к нему. Коля никогда не отказывается помочь, только поморщится немного для важности: дескать, чего пристаёте с мелочами.
Для важности он и очки завёл в роговой оправе. Чтобы постарше выглядеть. И никто не догадывается, что глаза у него совершенно нормальные, а стёкла у очков — простые.
Ходит он по Дому пионеров ни на кого не глядя, и все перед ним расступаются. Уважают. Первый разряд!
А в этом же Доме пионеров занимается в хоровом кружке Майка Воробьёва. Она небольшого роста, хоть и учится в шестом классе. У неё круглое весёлое лицо, чёрные блестящие глаза. На затылке тёмные косички связаны коричневыми лентами и висят полукольцами.
Недавно в Доме пионеров состоялся концерт для пионерского актива. Ребята собрались внизу, в комнате игр, пели, танцевали. А потом пошли наверх, в зрительный зал.
Так получилось, что Коля и Майя подошли к двери одновременно и оба приостановились. Потом Коля легонько плечом отодвинул Майю и прошёл в двери первым.
Майя покраснела, нахмурилась и сказала:
— Удивительно, какие среди мальчиков попадаются невежи!
Коля от неожиданности остановился и посмотрел на Майю сверху вниз.
Какая-то девчонка из хора делает замечания ему, Коле Головину, шахматисту первой категории! Разве она не видит, что у него значок с красной полоской? Коля выпятил грудь:
— Надо знать, кому делать замечания! Ростом не вышла.
— Мой рост ни при чём. А вы просто плохо воспитаны.
Майя повернулась на носках и пошла к подругам.
Коля важно занял место в первом ряду.
А после концерта, как назло, он снова столкнулся в дверях с Майей. И так же, как и раньше, не уступил ей и прошёл в дверь первым.
На этот раз Майя не сказала ему ни слова.
По дороге домой девочки оживлённо обсуждали это небольшое происшествие. Потом Майя что-то сказала им, и все согласно закивали головами и засмеялись.
На следующий день, придя в Дом пионеров, Коля столкнулся в дверях с двумя девочками. Они вежливо уступили ему дорогу и сказали хором:
— Пожалуйста, мальчик, проходите.
Коля важно кивнул головой и подумал: «Уважают…»
А за его спиной девочки переглянулись и тихонько засмеялись.
У другой двери совсем маленькая девочка с тонкой, будто мышиный хвостик, светлой косичкой сказала ему то же:
— Пожалуйста, мальчик, проходите!
Это повторилось и у третьей двери, и у четвёртой.
Куда бы Коля ни шёл, везде девочки с подчёркнутой любезностью уступали ему дорогу и говорили:
— Пожалуйста, мальчик, проходите.
Коле стало не по себе. Появилось такое чувство, будто кто-то задал ему задачу и он, Коля Головин, шахматист-перворазрядник, не может её решить.
В этот день Коля даже играл в шахматы хуже, чем обычно. Перед самым концом занятий его позвали по какому-то делу к директору. Надо было пройти три комнаты, подняться по лестнице на второй этаж и там пройти ещё через несколько дверей.
У каждой двери девочки весело уступали ему дорогу. И даже в глазах встречных мальчиков таилась насмешка. Колина важность пропала, блестящие стёкла очков не могли скрыть растерянных глаз. Уши покраснели.
А когда Коля уходил домой, он столкнулся у входных дверей с Майей Воробьёвой. Она смотрела на него озорными чёрными глазами и молча ждала, когда он пройдёт. Коля тоже стоял, настороженно ожидая фразу, лишившую его покоя:
— Пожалуйста, мальчик, проходите!
Но Майя молчала.
Тогда Коля глубоко вздохнул и сказал:
— Пожалуйста, девочка, проходите.
Лицо Майи вспыхнуло, будто кто-то осветил его изнутри.
— Спасибо, — сказала она и прошла в двери.
И Коля почувствовал облегчение, будто он решил нерешённую задачу.
ЧАЙКА
Я лежал на камнях. Нельзя сказать, чтобы это было удобно, но всё побережье усеяно ими. Здесь и мелкая отполированная галька, и здоровый круглый булыжник, которым впору мостить улицы, и огромные глыбы, такие, что с места не сдвинуть. Правда, море, когда рассердится, перекатывает их, будто горох на тарелке.
Высоко в синеве висело жаркое южное солнце. Слева на горизонте подымались серебряные от снега горные вершины. А у ног шумело море. Вдали оно выглядело ослепительно гладким, будто синее стекло. Ближе к берегу стекло разбивалось, осколки сверкали золотом солнца, белой пеной изломов.
Я загорал. Подложив руку под голову, щурился от солнца и с любопытством следил за двумя рыболовами.
Они сидели у самой кромки прибоя, и младший то и дело шарахался от шипящей пены. Собственно говоря, я не берусь утверждать, что он был младшим. У него была большая стриженая голова, каким-то чудом держащаяся на тонкой птичьей шее. Острые загорелые плечи были в розовых пятнах, с них клочьями слезала обожжённая кожа. Движения его, когда он что-нибудь делал, были неуверенны, неточны.
Ребята ловили не на удочки, а на «закидушки» — длинные лесы с несколькими крючками и грузилом на конце. С его помощью крючки с наживкой закидывают в море; а конец лесы рыболов держит в пальцах и пальцами чувствует клёв.
Когда меньший мальчишка начинал орудовать «закидушкой», нельзя было смотреть без смеха. То он ловил сам себя за штаны, то грузик его летел в прибрежные камни, леса путалась, и неуклюжий рыболов, сопя розовым обгорелым носом, подолгу распутывал её.
Старший звал его Цыплёнком и обращался с ним несколько свысока. Впрочем, он имел на то право. Его «закидушка» летела дальше, тонкие подвижные пальцы были чутки к малейшей поклёвке. Коротким резким движением руки он подсекал клюнувшую рыбу и неумолимо тащил её к берегу. То и дело появлялись из воды розовато-коричневые клубочки ершей. Их несоразмерно большие уродливые головы с тускло светящимися глазами были усеяны колючками. Я знал, что уколы вызывают в руке острую, будто зубную, боль, пальцы синеют. А парнишка бесстрашно брал ерша за нижнюю губу и легко снимал с крючка. Сам он казался отлитым из шоколада, и выгоревший светлый чубчик ещё больше подчёркивал его загар.
Я следил за рыболовами с таким увлечением, будто сам ловил. Вдруг моё внимание отвлекла чайка. Она сидела на воде, и волны болтали её вверх-вниз, вверх-вниз. Она часто взмахивала пепельно-серыми крыльями, но никак не могла оторваться от воды. Что-то мешало ей. Порой она затихала, и казалось, что она ныряет за мелкой рыбёшкой. Но тотчас снова над волнами простирались два серых крыла. И взмахи их были так энергичны, что мне чудилось, будто я сквозь неумолчный шум прибоя слышу отчаянное их хлопанье.
Рыболовы тоже заметили бьющуюся птицу и поняли, что с ней что-то случилось. Шоколадный бросил связку ершей, выпрямился, всматриваясь вдаль, лёгким движением руки убрал со лба светлый чубчик. Рядом Цыплёнок изо всех сил тянул к морю свою тоненькую шейку и близоруко щурил светлые непримечательные глаза. Потом Шоколадный легко пробежал по берегу несколько метров, крикнул: