Береги время.
Он не смог. Он не ценил. Он убегал – кажется, столько, сколько себя помнит. А теперь, когда жизнь подобна песочным часам, ему хочется поверх сердца шрамами набить каждую секунду. И никогда не забывать.
Этот обмен действительно не случайность. Это подарок судьбы – и пусть звучит глупо. Это – путешествие вслед за светом маяка, который Мингю сначала назвал кометой. Он смотрит на Чонхо и думает, что да. И комета, и маяк, и вся чертова Вселенная в придачу.
– Люди не умеют беречь время, – тот блестит глазами в темноте и улыбается, – слишком поздно спохватываются. Мы часто осознаем ценность многих вещей лишь после того, как теряем их.
– Именно так.
– Знаешь, – Чонхо резко меняет тему, спрыгивая с кровати, и включает верхний свет, – вся эта история с Сонёлем дала мне понять, что я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому… – Он подходит к письменному столу и выдвигает средний ящик; копается в нем какое-то время, после чего достает пачку конвертов. – Можешь прочитать. – Он возвращается обратно на кровать.
Мингю таращится на кипу писем максимально большими глазами, сразу понимая, от кого они, ибо слишком уж живы в памяти те строки, что он, можно сказать, украл, потому что никакого права не имел их читать.
– Я не буду.
– Там ничего криминального.
– Чонхо, – сурово роняет Мингю, – я не буду читать эти письма. Это та часть твоей жизни, в которую я не имею права лезть. Это слишком личное. Да, знаю, что уже влез, но… Там было другое. – Он отводит взгляд.
– Я не против, если ты прочитаешь, – настаивает Чонхо.
– Не буду.
– Ладно, – сдается он, – тогда я сам расскажу.
– Не хочу ничего знать, – возмущается Мингю, выдергивая из-под него плед и отворачиваясь к окну.
– Ты что, ревнуешь?
Он оборачивается с предельно кислым лицом, которому вообще-то хотел придать возмущенное выражение, но вышло, видимо, не очень, ибо Чонхо тихо смеется и качает головой.
За окном шумит ветер. Обещанный в прогнозе погоды шторм задевает их лишь краем. Сильный ливень начался резко, но закончился еще до того, как Мингю докурил последнюю перед сном сигарету на балконе. И он не знал, плохо это или хорошо. Чувствовал (предательское) спокойствие, глядя на срывающиеся последние тяжелые капли и щелчком отправляя окурок в полет.
– Ты как-то спрашивал у меня, жалел ли я когда-нибудь о чем-то, – осторожно произносит Чонхо, а Мингю хочется опять выйти покурить. – Я не был до конца честен. Потому что когда-то давно… Я жалел, очень сильно. Это в прошлом, и сейчас мне кажется, что хорошо, что все сложилось так, как сложилось, но иногда я думаю… А как бы все было? Как бы все было, скажи я тогда другое, сделай другое. Я так и не смог найти ответ, но это уже неважно, пожалуй. Потому что все решения в прошлом привели меня туда, где я есть сейчас. И мне нравится это «сейчас».
Мингю обреченно вздыхает, садится и разворачивается так, чтобы сидеть к Чонхо лицом. Упирается подбородком в правое колено и поднимает неуверенный взгляд. Ему тревожно от этого разговора. Тревожно и волнительно одновременно, потому что… Нет больше границ. Правда – никаких. Мингю знает, что, что бы Чонхо ни сказал, он примет это целиком. Мингю знает, что, что бы ни сказал он сам, Чонхо примет это в ответ.
В не до конца закрытое окно на балконе ударяет очередной порыв ветра, заставляя стекло дребезжать.
– Причина, по которой меня так задела ситуация Мингю и Тэёна… – Чонхо запинается, поджимает губы. – Главная причина в том, что я сам был в похожей ситуации. Я сжирал себя изнутри слишком долго, и, если бы не Мингю, который всегда был рядом, я попросту бы загнулся. И когда он… – Чонхо замолкает на несколько секунд, подбирая правильные слова. – Я увидел в нем прошлого себя, знаешь. И не мог смириться с мыслью, что ему тоже приходится проходить через осознание, что человек, которого ты любишь, не любит тебя в ответ. И никогда не полюбит. Я был так зол на Тэёна, боже. – Он коротко смеется, чуть опуская голову.
Чонхо придвигается ближе и немного вытягивает вперед ногу – так, чтобы касаться его щиколотки. Мингю тихо мычит, давая понять, что слушает, а сам пока ничего не может сказать.
– Года четыре назад, когда я был в старшей школе и выбирал себе универ для поступления, катаясь в свободное время по всему Сеулу, я случайно попал на открытую лекцию в Ёнсе, которую вела студентка старших курсов. Сказать, что я был впечатлен, – это ничего не сказать. Та девушка меня поразила. Любовь с первого взгляда, все такое. Ты знаешь, как это бывает.
Мингю хочется сказать: «Не знаю», но он молчит, опуская голову ниже, чтобы спрятать в сгибе локтя всю нижнюю часть лица. Медленно моргает, разглядывая пальцы Чонхо, которые теребят низ длинной футболки. Нервная привычка. Он знает.
– Вот так я и поступил в Ёнсе. И Мингю следом за мной, когда с Сеульским не вышло. Та девушка стала моей сонбэ[3], она как раз перешла на последний курс. Я боялся, что на этом она закончит свое обучение, но она пошла в магистратуру, и… Мы общались. Много. Часто сидели в библиотеке вместе, она помогала мне с заданиями. Потом гуляли до ночи, даже в выходные встречались. Стали близки вроде как. – Чонхо неловко улыбается. – Она потрясающая. Как я тогда думал. Столько талантов – и все в одном человеке, интересный взгляд на жизнь, много амбиций, страсть ко всему, чем она занималась. Я был просто по уши. Но понимал, что… Ты всегда понимаешь такие вещи, знаешь. Что с другого конца эту чертову красную ленту никто никогда не возьмет. И тебе надо просто отпустить и забыть. А Мингю ругался вечно, ибо видел все. Говорил, что я дурак полный, что надо все сказать и перестать себя изводить, а я просто не мог.
Мингю думает, что ему должно быть больно все это слушать. И ему правда больно. Но не потому, что все эти слова наносят рану ему, – потому, что они ранят Чонхо. Потому что все, о чем он говорит, – одна большая рана, которая едва ли успела покрыться коркой. Мингю поднимает голову и пытается поймать чужой взгляд. Не выходит.
– Два года назад она поступила в аспирантуру в Штатах и уехала. Она уехала, а я так и не смог ничего ей сказать. – Чонхо протягивает руку и начинает сгибать уголок письма, которое лежало верхним на стопке других. – Накануне ее отъезда мы часто ходили на Сорэсом. Говорили о будущем, планах, мечтах. Я хорошо помню те несколько дней, когда мы вечерами напролет сидели на том берегу, пили пиво и много смеялись, хотя мне тогда смеяться не хотелось совсем. Мы часто общались по Сети потом, раз в месяц посылали друг другу письма от руки. И я всегда жалел, что не сказал ей тех слов до того, как она уехала. А потом в какой-то момент… я просто сломался.
В комнате слишком тихо. Ветер на улице прекращает терзать окна и исчезает, будто до этого не пытался выбить стекла. Мингю молчаливо скребет почти зажившую царапину на руке, которую несколько дней назад ему поставил Куки. Отдирает корочку, смотрит на яркий красный след под ней, вздыхает. Так и с людьми, да? Теми, что находят себе место в твоем сердце, а потом берут и исчезают.
– Я перестал ей отвечать, удалился из всех соцсетей, где была она. Хотел попробовать как-нибудь… Как-нибудь дальше жить, что ли. Думал, что больше так продолжаться не может.
– Почему ты не сказал ей о том, что чувствуешь? – И это первое, что произносит Мингю за все это время.
– Боялся разрушить то хрупкое, что у нас было. – Несмело улыбается Чонхо. – Прямо как Мингю. А потом… А потом как Тэён.
– Ты все еще ее любишь? – И от этого вопроса не больно. От него не щемит в груди, от него не хочется злиться или вопить что-то несуразное. От него просто… спокойно.
– Знаешь, говорят, что ты можешь адекватно оценить свои чувства только после того, как они пройдут. И сейчас я могу сказать, что это были сильная влюбленность и восхищение. Она была для меня примером для подражания. Но любил я не ее, а идеальный образ внутри своей головы. Теперь же я понимаю, что любовь – это не когда ты слепо любишь абсолютно все в другом человеке, а когда видишь его недостатки и признаешь, что они тебя бесят временами. – Чонхо немного поднимает ногу и пихает его; начинает тихо смеяться. – Когда ты принимаешь не потому, что любишь, а любишь потому, что принимаешь. – Он смотрит Мингю прямо в глаза. – Когда понимаешь, что человек перед тобой идеален в своей неидеальности, и именно это делает его тем, с кем ты хочешь быть рядом.
У Мингю внутри небеса задыхаются. Голубое меркнет, становится сиреневым. Сиреневое тлеет, уступает место чему-то без оттенка. Там уже нет никакого цвета. Лишь звуки одни. Тук-тук. Размеренно. Как биение сердца напротив.
Он подрывается с кровати, сопровождаемый чужим растерянным взглядом. Выбегает в гостиную и быстрым шагом идет в комнату Мина. Куки, лежавший рядом с диваном, поднимает голову и тихо гавкает ему вслед. Мингю бросает на него быстрый взгляд и улыбается. Ему так тепло и странно внутри сейчас. Ему глупости делать хочется как никогда в жизни. Ему хочется безрассудства и в небо самое растерянным криком, потому что все это ново, все это слишком непривычно, этому не получается дать названия. Оно просто есть. И оно горит костром под ребрами, выше и выше, до сердца самого. Дымом в трахею. Вместо воздуха.
Мингю выдвигает нижний ящик чужого письменного стола, шарится в рисунках, которые за все это время успел почти наизусть выучить. Мин красиво рисует. Мин красиво видит тех, кого любит. А Мингю… Мингю, не глядя, выхватывает одну из тех атласных лент, которые скомкано валяются на самом дне (для украшения рисунков, наверное), и бежит обратно.
Чонхо сидит на кровати вполоборота, встречает его все таким же растерянным взглядом. Мингю забирается на кровать, глотает дым от горения собственного сердца и тянется вперед. Повязывает один конец атласной ленты на чужое запястье и отползает как можно дальше. Берет другой конец и крепко сжимает в своей ладони.
В душе разгорается новая галактика в форме бабочки. Она взмахивает крыльями легко и будто бы дает начало урагану. У Мингю много что бушует внутри в тот момент, когда он сминает конец темно-фиолетовой ленты и смотрит Чонхо в глаза. Чувствует себя глупым и наивным, как никогда в этой жизни. Но хочется кричать. Просто кричать от осознания, что еще секунда, мгновение – и его просто не станет. Потому что так ярко. Так много. Внутри – много. Не море, не океан, не галактика. Там нечто без конца и края. И оно такое живое – живое настолько, каким Мингю не был за все двадцать пять лет своей жизни.