– Он сказал, что хочет остаться.
– Что?
Мингю не понимает. Опять чуть не роняет сигарету с балкона, едва успев схватить ее, и дергано перехватывает чужую руку возле своего лица.
– Он сказал мне, что хочет остаться там, – повторяет Чонхо, сжимая его пальцы в своей ладони.
– Но… Боже. – Мингю затягивается в последний раз и швыряет сигарету в раскрытое окно, наплевав на прохожих, а потом хватается обеими руками за подоконник. Смеется громко и надрывно настолько, что потом заходится кашлем. – И поэтому ты подумал, что неплохо бы…
– Нет.
– Что «нет»?
– Если я чего-то хочу, то я хочу этого сам, понимаешь?
– Понимаю. – Он упирается лбом в свои сложенные руки. – А еще понимаю, что все не так радужно, как я думал. А ведь мне казалось… Мне казалось, что Тэён… Блядь. Черт его знает, что там происходит сейчас. Меня там нет. Меня там нет, – повторяет он два раза и в панике смотрит на Чонхо, который сразу же хватает его за плечи.
– Тебя там нет, – соглашается он, – но ты есть здесь. Ты сейчас здесь. Понимаешь? Ты тут, прямо напротив меня. И я никуда тебя не отпущу.
Мингю хочется спросить, почему. Мингю хочется узнать, зачем. Мингю надо пихнуть человека напротив с возмущенным «Почему ты такой идиот?».
Ему надо, да. Очень. Он понимает, что всего ничего осталось до того момента, как он скажет то, что вслух произнести подобно смертной казни чужой, не своей. Он должен, господи, он должен, но просто не может. Поэтому грубо хватает Чонхо за расстегнутую рубашку, чуть ли не на кулак ее наматывает, и тянет на себя. Бесится так, как еще не бесился, и молчаливо орет «Я никуда не уйду», которое ядовито мешается с «Я уже не в силах», напирает так, словно совсем забыл, что перед ним не маленькая девчонка, как было на втором курсе университета.
– Я был прав, – шепчет Чонхо, когда он отстраняется.
– В чем? – Не вопрос даже, а открытое предложение послать к черту все эти вопросы.
– В том, что надо ждать. – Его обхватывают рукой поперек, вжимаются губами в волосы рядом с виском. – С тобой надо только ждать. До тех пор, пока ты сам не…
– Иди на хуй, – швыряет Мингю с размаху, отпихивает от себя чужие руки, чтобы через секунду обхватить своими Чонхо за шею.
Чонхо выше. Но это не мешает ему приподняться и сделать вид, что они наравне, когда он вдавливает его в дверной косяк. Это не мешает ему чуть не снести пепельницу, которая совсем рядом на подоконнике, в попытке стать еще выше. Чонхо смеется – тихо, но все равно звонко – и держит его одной рукой, второй откидывая в сторону штору на пути обратно в комнату, которой стало слишком много сейчас.
Мингю просто взбешен. От мысли, что он кому-то нужен настолько. От мысли, что ему кто-то нужен настолько. От осознания, что это может стать пеплом от затухшей сигареты в любой миг.
– Нам не стоит… – Сбивчиво пытаются донести до него, но Мингю снова по привычке шлет Чонхо по известному направлению.
Он упирается лбом в сгиб шеи Чонхо и думает, что все. Просто – все. Он столько раз думал, что дальше некуда, но каждая последующая после этого секунда душила его и перекручивала на хер, давая понять, что нет.
Всегда будет, куда. Всегда будет, насколько.
Всегда будет. До тех пор, пока Чонхо.
У Мингю срывает все клапаны. Вырывает всю жизнь с корнем, потому что впервые за много-много лет ему хочется, чтобы жил не он, а тот, кто вдруг решил, что его жизнь не имеет смысла. А она ведь имеет. Она – как нечто волшебное, ниспосланное свыше. Она – дар. Она – чудо, которое не дано познать никому.
Мингю смеется, думая, что пошли к черту все эти чудеса, пошел к черту он сам, потому что ему плевать откровенно, ему три раза и с колокольни, ему бы только обнимать Чонхо до самой долбаной смерти. Ему бы только чувствовать его рядом, ему бы дышать, пока он сам не потеряет свое дыхание.
(Как это называется?)
(Как это называется, Ли Мингю?)
(Ты же понимаешь?)
Чонхо жмется носом куда-то в шею, говорит, что всю жизнь ждал, а Мингю распадается на чертовы молекулы. Хочет кричать, что «я тоже, господи, я тоже», но упрямо молчит, вместо этого царапая чужие предплечья. Он запоздало думает, что как же так. Боже, как же так. Как так получилось, что человек, который был рядом с тобой много лет, сумел вернуть тебе-
желание. Стремления. Жизнь.
Всё.
– Не смей видеть во мне кого-то другого, – яростно шепчут ему на ухо.
И он не видит. Мингю – не видит. Ничего не может разглядеть из того времени, что было до того мгновения, как он оказался под небом, которое такое сиреневое, будто прошло через миллион фильтров. Которое лиловое-лиловое, словно его раздробившееся на составляющие сердце, из которого льется фиолетовая кровь. Мингю пытается удержать ее, прикрывает грудь руками, болезненно морщится, но знает, что оно не нужно.
Ничего не надо. До тех пор, пока рядом тот, кто и есть все то, чего он боялся всю жизнь.
Плечи жгут чужие пальцы, которые давят слишком сильно, но Мингю не против. Он рвется вперед, шарит руками везде, где может дотянуться, и глотает такое нужное «Не отпущу» снова и снова. Брыкается, как дурак, лишь бы ближе оказаться.
Он скользит пальцами по чужим плечам, чувствует, как напрягаются мышцы под его руками, а сам – расслабляется. Падает в неизвестность, обхватив ладонями шею Чонхо, и забывает думать. Думать о том, что так – не очень, что так – неправильно, что так – рано. Мингю плевать. Ему всю его жизнь на все вокруг плевать, но сейчас не плевать на Чонхо, который рядом настолько, что еще миллиметр – и будет лишь один человек.
«Перестань, – сбивчиво говорят ему в ухо, когда он пытается оттолкнуть чисто на инстинктах, – прекрати». И Мингю перестает. Раз и навсегда. И от осознания, что вся его душа находится в руках напротив, хуярит настолько, что он почти начинает выть, вовремя затыкая рот ребром ладони.
«Я тебя…» – слышит Мингю на выдохе, но не может разобрать последнее, потому что в голове шумит, как в самый страшный шторм. Он знает, что дальше, и хочет кричать то же самое в ответ. Господи, так хочет, но боится еще больше. Поэтому обнимает крепко, до хруста фарфоровой души, на которой раны-трещины затягиваются. И ему отвечают так, словно понимают, так, будто понимали всегда, и Мингю просто не хватает. Стремительно краснеющие следы от чужих пальцев становятся крыльями, которых у него никогда не было.
– Ты никуда не уйдешь.
– Не уйду, – со злостью отвечает Мингю. Хочет крикнуть следом «пока могу», но он молчит и дерет ногтями чужую шею сзади, где кожа слишком чистая, чтобы показывать ее другим.
Это похоже на то, как было в прошлый раз. Потому что у Чонхо попросту сшибает мозги. Сшибает, но он все равно бормочет не к месту что-то, что Мингю настырно игнорирует и продолжает сжимать объятия, не пытаясь даже сдерживать голос, который как неуправляемый хочет вырваться наружу и жить отдельно. Мингю хочется тоже.
Ему больно. Ему всегда было больно. Раньше, сейчас, потом. Чонхо знает, потому что сжимает до того сладко, что под ребрами дохнет последний противник из тех, с которыми он сражался все это время. Им всем давно пора было захлебнуться бессмысленным воздухом, на который они не имеют права.
– Подожди, – просит Мингю, откровенно теряясь в пространстве, но до конца не может, потому что:
– Я без тебя не могу.
Он рассыпается. Его больше не существует. И от чувств этих хочется похоронить себя на берегу высохшей реки. Она заберет эти чувства себе и станет источником вечной жизни. Прямо как он сейчас.
«Я без тебя не могу».
Будильник подбрасывает его с кровати. Мингю скатывается куда-то вниз в полудреме, ударяясь по пути лбом о тумбочку, а затем понимает: время.
– Чонхо, – он начинает дергать одеяло, – просыпайся.
Тот не реагирует – продолжает лежать, засунув голову под подушку (что за странная привычка такая?), – и Мингю с размаху шлепает его по спине, после наслаждаясь чужим громким «Ай бля».
– Зато не задохнулся. – Он натягивает на себя штаны с максимально возможной скоростью (получается не очень, честно говоря).
Капли дождя отсчитывают оставшиеся минуты по стеклу. Раскрытая дверь на балкон пару раз дергается от порыва ветра, и Мингю ежится, когда по его ногам пробегает поток холодного воздуха. Теперь он чувствует, что наступила осень.
Из зеркала на него смотрит пока что только его взлохмаченная физиономия; под глазами виднеются отчетливые серые круги, и что-то подсказывает, что дело вовсе не в недосыпе. Мингю чуть наклоняется вперед, в потемках разглядывая покрасневшие белки глаз, бегло думая о том, что выглядит он сейчас очень и очень непривлекательно, но Чонхо рядом сидит и улыбается, глядя на него. Сам он такой же – с беспорядком на голове, немного поплывшим после недолгого сна взглядом и привычным следом от подушки на щеке. И так – хорошо, тепло.
(Какой была бы их жизнь, будь у них впереди вечность?)
– Блин, телефон. Где телефон? – Мингю поражается своей рассеянности.
Не успевает ничего напечатать толком прежде, чем глаза слепит от неожиданности. Он быстро-быстро моргает и понимает, что свет идет от зеркала – в той комнате горят верхние лампы. И первое, что он видит, когда глаза привыкают к непредвиденной яркости, – осунувшееся лицо Мина точно напротив его собственного. Мингю смотрит на впалые щеки, бледные губы, торчащие из ворота футболки ключицы – весь вид Мина кричит о физическом недомогании, однако глаза-
глаза горят.
Он переводит взгляд на Тэёна и коротко улыбается ему, получая в ответ такую же слабую улыбку. В воздухе висит какая-то недосказанность. Она пропитала собою поверхность зеркала, что разделяет сейчас их миры. Мингю опускает голову и стирает все, что успел написать в телефоне, печатая взамен лишь одну короткую фразу, после разворачивая телефон к Мину.
«Ты тоже?»
И они оба понимают, к чему именно относится этот вопрос, потому Мингю в ответ кивают два раза.