– Нашел кое-что, – неопределенно отвечает он, сосредоточив свое внимание на набросках перевода.
– Ты не спал что ли? – Раздается громкий зевок. – Что там у тебя?
– Бумагу нашел за зеркалом. В смысле в зеркале. То есть… Короче, сам смотри. – Мингю указывает на стол. – Эта записка лежала в полости между зеркалом и задней поверхностью, и на вид ей лет двести. Даже дышать рядом с ней стремно. Того и гляди вспотеет от моего дыхания, и все буквы поплывут.
– Погоди, я еще не до конца в себя пришел. – Чонхо тянется, вставая на носочки, и трет глаза.
Минут десять он шатается от ванной до кухни и обратно; Мингю слышит, как скулит Куки, которого срочно надо выгулять, а не то он оскорбленно напрудит точно им под дверь.
– Ну что там? – Чонхо ставит на стол кружку кофе, наклоняется чуть ниже, и одна капля с его мокрой челки капает точно на древнюю бумагу, заставляя Мингю чуть ли не взвизгнуть. – Да забей, ты все равно уже все переписал.
– А вдруг там еще что-то есть? И эта надпись проявляется только под светом полной луны после того, как ты сожрешь перо из жопы полярной совы и три раза раком пройдешь вокруг столетнего дуба?
– О господи, – откровенно ржет Чонхо, – не драматизируй. Получилось что-нибудь? И вообще, почему ты меня сразу не разбудил?
– Тебе надо было выспаться перед универом, – неразборчиво бубнит Мингю, начесывая красные щеки.
– А тебе нет?
– А мне нет.
Чонхо закатывает глаза, и весь его вид буквально кричит неодобрительное «Препираться с тобой – себе дороже».
– Ну, получилось что-нибудь?
Мингю мычит, в сотый раз переписывая последнее предложение. Херня, все херня. Этот короткий текст просто не имеет смысла, сколько бы раз он его ни переписывал. Надо было просто попросить Сонёля найти в кампусе какого-нибудь филолога.
«Смысл есть у всего, что происходит».
Быть может, не нужно раз за разом по-новому переводить эти предложения в надежде сделать их прозрачными, а попытаться найти скрытый смысл в том, что он уже имеет сейчас перед собой на листе?
– Это все, на что меня хватило. – Мингю протягивает раскрытую тетрадь Чонхо, и тот быстро пробегается взглядом по строчкам. А потом еще раз, но уже медленнее.
– Это… – Он чешет подбородок костяшкой указательного пальца. – Ты понимаешь, что это значит?
– Нет, – Мингю качает головой, – но придется понять.
Вопрос «Зачем?» так и висит в воздухе дамокловым мечом, никем не озвученный, потому что у них разные «зачем», и оба это понимают. Но убеждаться в этом наверняка совсем не хочется.
«Вспомни первый вздох и самый темный час, позволь отражению стать тобой.
Следуй за светом маяка, и он выведет тебя из тьмы.
Береги время, и оно повернется вспять».
7
Мингю лениво игнорирует болтающего без умолку Сонёля, из которого слова вылетают будто чертова пулеметная очередь. Он продолжает трещать громким шепотом даже на паре, заковыристо пытаясь выявить причинно-следственные связи, а сам Мингю каменным изваянием сидит над выдранным с утра из блокнота листком бумаги, на котором написал окончательный перевод записки, найденной в зеркале. Окончательный, ну да. Громко сказано, ибо Мингю до сих пор уверен, что откровенно дал маху, хотя все равно отказывается от предложения Сонёля «найти кого-нибудь в кампусе». Если он решил оставить все как есть, значит, так тому и быть.
– То есть, ты прикинь, это же получается, что ты не просто из другого мира, а с другой планеты!
– Мультивселенные, да-да, – устало кивает Мингю, смачно затягиваясь и чуть не приземляясь на задницу. Слишком стар он на кортанах сидеть, колени уже не те.
– Знаешь, что во мне вызывает самое сильное благоговение? – шепотом спрашивает Сонёль, чуть приближая к нему лицо, будто собираясь поведать великую тайну. – Ты не только сквозь миры путешествуешь, но еще и время.
– А? – Пепел падает прямо на выглядывающее из разреза джинсов колено.
– Многие звезды, свет которых мы видим сейчас, уже давно умерли, – пожимают плечами ему в ответ, – и этому свету потребовались миллионы лет, чтобы достигнуть нас. И если твой мир настолько далеко, насколько я думаю…
– Минутку, блядь, что? – Мингю аж весь группируется. – Сонёль, ну побойся бога, зачем ты начал? Мне как спать теперь?
– Никак, – улыбается тот, – да и у тебя есть занятия поинтереснее, я уверен. – И получает подзатыльник.
– Лучше бы помог мне понять, что я за хрень тут напереводил!
Сонёль не помогает – он вообще сегодня какой-то дикий и чуть ли не на студентов бросается (в хорошем смысле, конечно же), – но зато помогает Тэён, который вдруг делает несвойственное ему глубокомысленное лицо и выдает совсем не глубокомысленное: «Первый вздох – это типа когда ты из мамки вылез?»
Юбин на фоне начинает сопеть и отчитывать его, приговаривая, что «Можно было сказать, что родился!», а Мингю совсем-совсем не слушает их пререкания, потому что у него в голове начинают скрипеть давно ржавые винтики, запуская мыслительные процессы, которые в последнее время даже не заходили на чай.
Чонхо в его глубоких раздумьях участия совсем не принимает, даже больше – мешает только. Светит своими большими глазами и взгляда не сводит всю дорогу в метро. Они сидят друг напротив друга, так как свободных мест рядом не оказалось, и взгляд Мингю путешествует по кругу, раз за разом неизменно останавливаясь на Чонхо, который будто и не моргает даже. А у Мингю мысли друг в друга врезаются, и приходится начинать все сначала.
Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал ему, что однажды в его жизни появится человек, который будет смотреть на него вот так, Мингю бы не поверил. Он бы не поверил и в то, что на него будут смотреть так после всего, что между ними произошло. Что так будут смотреть на него. Все сказки для Мингю умерли еще в глубоком детстве, счастливых страниц книги его жизни – считаные единицы.
Но кажется, словно он открыл новую книгу.
(Кто-то открыл ее для него.)
– Собирайся, – бросает Чонхо, едва они заходят в квартиру, – у нас есть где-то час. Я пока Куки выгуляю.
– Что? – Мингю замирает с наполовину снятым правым кедом. Мятным. Кажется, теперь это уже его конверсы. Так странно.
– Пусан, – напоминают ему, – или ты уже забыл?
– Боже. – Он тихо стонет, ведь правда – забыл.
– Как я и думал, – усмехается Чонхо, – поэтому давай откладывай свои бумажки и доставай рюкзак. Вернемся в понедельник утром – и сразу на пары.
– Боже, – во второй раз повторяет Мингю, но уже с другим оттенком в голосе, потому что в очередной раз осознает все то, что до него доходило не одну неделю.
Доставай рюкзак (из нашего шкафа). Вернемся (вместе). И сразу на пары (в наш университет).
Он наблюдает за тем, как Чонхо надевает на Куки поводок, как он покидает квартиру, тихо прикрывая за собой дверь. Стоит так минуты две, прислушиваясь к чему-то теплому и очень-очень светлому, что стремительно заполняет каждый уголок души. Даже самый темный. Вытесняет черное, расстилаясь взамен ослепительно белым.
И так хочется забыть обо всем, перестать пытаться найти ответы, терзаться. И просто жить, как сказал Юбин. Почему Мингю решил, что не имеет на это права?
В комнате Мина он находит пустую банку из-под пива, которую оставил после себя Сонёль. Она стоит на полу возле стола, оставаясь незамеченной целых два дня. Он долго разглядывает ее, глубоко дыша в попытках уловить запах лимона, который так ярко выделялся в аромате одеколона, которым пользовался Сонёль, но чувствует только миндаль. В этой квартире все пахнет так. Даже эта комната теперь. И сам Мингю.
Он смотрит на стену с висящими на ней фотографиями, цепляется взглядом за пустующую шляпку гвоздя. Достает из заднего кармана сложенную вчетверо бумажку с переводом.
Вспомни первый вздох и самый темный час, позволь отражению стать тобой.
Первый вздох. Может ли здесь и правда говориться о моменте твоего рождения, как и предположил Тэён? Но в чем тогда смысл и к чему это в принципе? Мингю резко вскидывает голову, снова упираясь взглядом в стену. А потом подскакивает к письменному столу, рывком открывая нижний ящик, из которого сразу валятся рисунки. Мингю копошится в них, пока не находит несколько – в самом низу стопки. На них фигура Тэёна изображена далеко-далеко. И идет нарисованный дождь. Самый темный час.
Первая строчка – это не объяснение происходящего. Это условия, при которых происходит обмен. Мингю родился ночью. Он не помнит точное время, но теперь почти уверен, что в его медицинской карте значится «1:13». И дождь. Чертов дождь, который шел в тот самый день.
(Рождение и смерть души одновременно. Как иронично.)
Тот день, когда после разговора с Юбин, которая всеми силами пыталась донести до него, что гребаный мир все еще на месте, он пошел на крышу больницы. И стоял там около часа. Мингю помнит, как из густых туч над головой повалил ливень, топя бетон в лужах. Как насквозь промокла его одежда, а сам он – забрался на парапет, покачиваясь из стороны в сторону от выпитых трех бутылок соджу. Помнит, как задрал голову и таращился на гудроновое небо, плюющее ему прямо в лицо. Как занес ногу, Мингю помнит тоже. И как его схватили сзади, рывком стаскивая с парапета.
– Ты долбаный кретин! – орал Тэён. – Еще раз выкинешь нечто подобное, и я тебе ноги переломаю!
Это был первый раз, когда Мингю увидел Тэёна в ярости. Первый и не последний. Их потом много было. И в каждый такой раз – Мингю знает – в Тэёне что-то ломалось. С хрустом и треском, до слез из глаз. Но Тэён продолжал быть рядом, продолжал пытаться быть для него опорой и тем самым человеком, что всегда будет – где угодно и что бы ни случилось.
И в итоге он остался со сломанным пальцем и гипсом на месяц.
Мингю трет глаза, когда понимает, что их жжет. Жжет так сильно, будто глазные яблоки собрались сгореть в огне прямо сейчас. В уголках глаз собираются слезы, но он не успевает их вытереть, потому что к горлу подкатывает приступ кашля, и его рука мгновенно перемещается ко рту, не давая хрипу вырваться наружу. Першение усиливается, и Мингю все-таки кашляет. И запускает цепную реакцию. Кашель становится похожим не на борьбу с самим собой, а на попытку вздохнуть хоть раз, потому что распирает так, словно в легких ни грамма кислорода не осталось.