Мингю садится на корточки и яростно кашляет, не позволяя себе отстранить руку с натянутым рукавом рубашки. Горло жжет, грудь жжет еще сильнее, и это такая пытка – пытаться выкашлять из себя жизнь, которая в тебе, оказывается, есть.
Приступ сходит на нет так же резко, как и начался, и спустя несколько долгих секунд Мингю смотрит на рукав рубашки, который заляпан кровью. Прикрывает глаза на секунду, а затем аккуратно складывает рисунки, после задвигая ящик обратно. И идет в ванную застирывать рубашку.
– Ты не собрал вещи? – Чонхо заглядывает в ванную, а Мингю застывает, как белка в парке, которой показали орешек, но подбегать слишком страшно.
– Я, мм, я сейчас. – Он выжимает рубашку, встряхивает пару раз и хочет выйти из ванной, но Чонхо делает это первым с тяжелым вздохом.
А потом собирает вещи Мингю сам. Не то чтобы там уж так много надо собирать, но рюкзак все равно оказывается полным, а сам Мингю не понимает, как умудрился обзавестись всеми этими вещами и когда они успели стать его собственными.
– Ты, ну, – он мнется немного, – матери позвонил?
– Вчера. – Чонхо застегивает свой рюкзак и легко улыбается. – Она нас встретит на вокзале.
– И все хорошо?
– И все хорошо.
На Сеульском вокзале Куки начинает нервничать и жаться к его ногам, поэтому на платформе Мингю поднимает его на руки. Кряхтит так, будто собирается умереть от его тяжести, но все равно держит, на что пес благодарно скулит и кладет морду на его плечо. Чонхо стоит рядом, чешет Куки за ухом и тянет губы в улыбке.
– Ты знаешь, – осторожно начинает Мингю, когда они садятся на свои места в только что прибывшем поезде, – я, кажется, понял, что означает послание из зеркала.
Чонхо слишком очевидно напрягается. Быстро стреляет глазами в его сторону и нервно ведет плечами.
– И что же?
– В первой строчке говорится про время нашего рождения и самый тяжелый момент в жизни. Не про него даже, а про то, в каких условиях он происходил. Я родился в 1:13 ночи, не удивлюсь, если твой Мингю тоже. – Он тянет руку вниз, чтобы погладить корги, который прижался к его ногам. – А в самый темный эпизод моей жизни шел дождь. И было лето. Тогда я… Тогда я был на волоске от того, чтобы все закончить, – негромко заканчивает он.
Чонхо резко поворачивается к нему.
– Что значит закончить?
– То и значит. – Мингю поджимает губы, а затем издает нервный смешок, переводя взгляд в окно. – С крыши сигануть хотел. Это было спустя пару дней после того, как бабушка умерла.
На его плечо опускается чужая голова.
– Почему ты не?..
– Тэён.
По запястью скользит рука; Мингю берут за руку и переплетают пальцы, крепко сжимая и заставляя его по-доброму ухмыльнуться. Сейчас бы еще к Тэёну ревновать.
Поезд трогается, и минут десять они едут в полной тишине, которая не тишина вовсе, а какой-то балаган, потому что школьники из передней части вагона решили поиграть в тупые игры, горланя на весь поезд.
– Где-то в начале августа Мингю ушел из дома вечером и не вернулся, – тихо говорит Чонхо, – сначала я решил, что он пошел выгулять Куки, но тот был на месте и… Мне ни слова не сказали. Но это нормально. Было нормальным до тех пор, пока я не понял, что уже глубокая ночь, а у него отключен телефон. Помню, как звонил и Сонёлю, и Юбину, и Тэёну, но те ничего не знали.
Мимо проносятся зеленые деревья с редкой проседью желтого. Мимо проносятся дома, поля, ветряные мельницы. Мимо проносится вся жизнь.
– Он вернулся спустя два дня. Я до сих пор не знаю, где он был и что делал. Он не рассказал мне. – Чонхо немного приподнимает голову. – Все те два дня, пока его не было, шел дождь.
– Самый темный час, – одними губами говорит Мингю.
– Знаешь, я не понимаю, зачем тебе так все это нужно. – Чонхо жмется щекой к его плечу. – Понять, что в записке, разобраться во всем этом. Потому что для чего? Ты решил остаться, он решил остаться. Какая разница, как и почему все это произошло. Оно случилось – и это самое главное. Остальное не важно.
– Нет, важно, потому что… – Он запинается и непроизвольно напрягает плечи, что не остается незамеченным.
– Потому что… Что?
Внутри зреет новый приступ кашля, но Мингю давит его так, как давил в себе жизнь на протяжении двух последних лет. Вроде получается.
– Чонхо, – зовет он, – я никуда не собираюсь уходить. По своей воле точно. Но я просто хочу… разобраться. Понимаешь?
– Понимаю, наверное, – следует ответ.
– Почему ты… Почему ты так легко отнесся к решению Мина остаться? Он твой близкий друг и… Я просто…
– А как ты смог решить остаться, когда по ту сторону зеркала есть человек, благодаря которому ты до сих пор жив?
Руке больно. Но боль эта приятная и отзывается теплом до самого плеча. Чонхо напрягает пальцы, сжимая его собственные, стискивает ладонь и шумно выдыхает, вздохом этим все мысли из головы выбивая.
– Вы бы были хорошей парой. Такое глубокое взаимопонимание. Мне даже завидно.
– О господи, ты серьезно? – Мингю едва не начинает смеяться. – Ты правда сейчас на полном серьезе?
– Почему нет? До сих пор не понимаю, почему между вами ничего не было.
– А то, почему я тебе до сих пор по башке не дал, ты не понимаешь? – Мингю закатывает глаза, разом теряя весь серьезный настрой. – Он для меня как брат, которого я никогда не хотел. У меня таких два, если ты не забыл. А когда ты смотришь на члена семьи, у тебя те самые бабочки в животе не летают, окей?
– А когда на меня смотришь, летают? – Чонхо поднимает голову и таращится, да так близко, что чуть носом в щеку не тычется.
– Птеродактили разве что.
– Ой, все.
За пятнадцать минут до прибытия в Пусан Чонхо начинает нервничать. Садится то так, то эдак, постоянно гладит Куки, который не особо этому рад, ибо дремлет в их ногах, дергает Мингю за руку и высоким голосом комментирует то, что происходит за окном. Мингю на чужую нервозность реагирует предельно спокойно и то и дело хлопает Чонхо по колену, чтобы тот перестал вертеться. Вертеться тот перестает, но вместо этого начинает елозить пальцем по экрану смартфона, как сумасшедший.
– Последний раз мы виделись, когда мне было четырнадцать, – дергается Чонхо. – Черт возьми, я не думал, что это будет настолько сложно, я просто…
– Все будет хорошо. – Мингю зарывается в его волосы ладонью. – Просто полежи на моем плече спокойно последние минуты и попробуй успокоиться.
Они покидают вагон самыми последними. Идут к выходу с вокзала так долго, что Мингю начинает казаться, будто идти они будут до вечера. Чонхо то и дело останавливается, нервно вытирает руки о штаны, вздыхает глубоко и рвано, а он просто стоит рядом и ждет, всегда готовый протянуть руку, чтобы за нее могли схватиться.
– Чонхо!
Они оба замирают на лестнице. Мингю смотрит вниз и видит у ее подножия молодую женщину с высветленными волосами, обрезанными по плечи. Такие же огромные глаза, как и у Чонхо. Острые плечи и тонкие запястья, на которых звенят браслеты, когда она поднимает руки и машет им.
– Кажется, меня сейчас вырвет, – шепчет Чонхо.
– Тихо, спокойно, все нормально, – начинает тараторить Мингю и тянет его за собой.
Сначала он подумал, что Чонхо внешностью пошел в отца, но теперь, когда прямо перед ним стоит его мать, Мингю окончательно убеждается, что самое красивое он взял от нее. Глаза особенно. Просто один в один. И как он раньше не замечал, что у Чонхо настолько красивая мать? Она многим отличается от той женщины, которую он привык видеть в своем мире, но все равно… Они так до боли похожи.
– Хорошо добрались? – спрашивают у них осторожно; Куки заинтересованно ведет носом и начинает вилять хвостом.
– Да, спасибо, – отвечает Мингю вместо Чонхо, который неловко отводит взгляд, стремительно зеленея. – Простите, что так долго, поезд уже давно приехал, но мы…
– Ничего страшного, – с энтузиазмом заверяют его. – Пойдемте, моя машина припаркована совсем рядом. Ты ведь Мингю, верно? Прости, что знаю только твое имя, так неловко. Надеюсь, смогу узнать тебя получше за эти выходные.
– Я тоже, – кивает он, незаметно шлепая Чонхо по спине.
– Меня зовут Пак Дахён, но ты можешь звать меня мамой, – улыбается женщина, с беспокойством поглядывая на Чонхо.
Мингю вежливо улыбается в ответ, снова кивает. А потом немного смущается, когда наблюдает за тем, как к Чонхо неловко подступают и берут за руки, так же неловко пожимая. Тот теряется, бегая глазами. Его губы подрагивают в попытке выдавить из себя улыбку. Мингю понимает, правда. Понимает, насколько сложно вот так лицом к лицу встретиться с человеком, который вообще-то был для тебя всем. А потом вдруг взял и исчез.
– Я купила тебе печенье с арахисовой пастой, – мягко улыбается Дахён. – Помню, как ты любил их в детстве, а мы никогда не могли позволить себе покупать их много, ибо в то время импортные продукты стоили слишком дорого.
– Спасибо. – Чонхо немного оттаивает, но продолжает смотреть вниз, а не на свою мать. – Прости, я просто немного…
– Все в порядке. – Его пару раз мягко хлопают по щеке. – У нас есть время. – Она наклоняется и ласково тормошит Куки по шерсти.
Машина Дахён огромная и очень просторная (Мингю про себя называет ее гробовозкой). Чонхо садится назад, и он садится рядом с ним, хотя сначала хотел сесть вперед, чтобы Дахён не чувствовала себя слишком неуютно, но в итоге решает, что держать Чонхо за руку в этой ситуации куда важнее.
Они едут довольно долго – минут сорок. Мать Чонхо рассказывает обо всем подряд без умолку: о погоде, которая прояснилась вчера, хотя до этого неделю шли дожди, о том, что живут они в частном доме на окраине города, что ее муж на неделю уехал в командировку в соседний Ульсан, что она уже приготовила ужин, который пытались растаскать ее дочери.
Чонхо всю дорогу молчит, лишь изредка вставляя обрывистые «да» и «хорошо», а Мингю прилагает все усилия, чтобы поддержать разговор, напрочь забыв про свою социальную неловкость, которая обычно выражается в угрюмом взгляде и потоке мата через слово. У Мингю, признаться, колет в груди и скребется за сердцем, потому что он понимает, что готов что угодно сделать, лишь бы Чонхо наконец пришел в себя и просто начал