– Ты ведь знаешь, – шепчет Чонхо ему на ухо, – ты ведь понял, как можешь вернуться.
– Да. – Мингю дышит тяжело, а затем скребет ногтями по чужой спине. – Но мне похуй. Я ни за что и никогда не…
– Ты умираешь, Мингю. – Чонхо отдаляется (на миллионы световых лет), глядит на него потемневшим взглядом. Звезды в его глазах уже не такие яркие. Они затухают. – Этот мир тебя убивает. С самого начала убивал.
– Неправда. – Он мотает головой, от чего по вискам стреляет болью. – Неправда. Он, наоборот, вернул мне меня же. А все, что происходит с моим телом… Я могу это вытерпеть. Мне кажется, что я что угодно смогу теперь, понимаешь? Но только до тех пор… До тех пор, пока я здесь, – Мингю опускает взгляд, – с тобой. Поэтому не заставляй меня… Не заставляй меня уходить.
– Ты правда думаешь, что я буду спокойно смотреть на то, как ты стремительно угасаешь прямо на моих глазах? – Чонхо сжимает кулаки.
– Нет. Нет, но…
Они замирают одновременно, когда несколько тяжелых капель бьют по окну. Мингю в ужасе стынет телом и душой, потому что прекрасно понимает, что может последовать за всем этим. Понимает и отталкивает от себя Чонхо, перекатываясь на противоположную сторону дивана. Осознание, что его действительно могут насильно подтащить к зеркалу, что эти минуты могут стать последними, что он еще совсем-совсем ничего не успел сделать… Осознание всего этого дает такой выброс адреналина, что Мингю больше не чувствует ни капли усталости и рывком перепрыгивает через спинку дивана, но далеко уйти не успевает.
– Блядь. – Чонхо хватает его поперек и встряхивает. – Господи, если бы ты только знал, как я тебя ненавижу иногда.
– Я знаю. – Он вырывается, встает на ноги, но теряет равновесие, впечатываясь спиной в стену. – Я знаю.
– Просто, пожалуйста, – голос Чонхо срывается и ломается где-то на середине фразы, – если ты знаешь, что нужно делать, чтобы ты жил, почему ты не можешь просто взять и сделать это?
– Потому что я не могу! – орет Мингю, и чувство такое, что на последнем издыхании. – Я что угодно, блядь, могу, но только не уйти и оставить тебя!
Часы настолько громко тикают, что крик его кажется шепотом. Он отшатывается к дверному проему и спотыкается по пути. Секундная стрелка врезается в воздух громким ударом.
– Не можешь уйти? А о том, чего не могу я, ты не подумал? – Чонхо подходит ближе, но сам спотыкается, ибо совсем не смотрит под ноги. – Ты думаешь, я хочу, чтобы ты ушел? Чтобы оставил? Думаешь, я сплю и вижу это? Ты прекрасно знаешь, что нет! Но если это единственный выход… – Он не договаривает.
Часовая стрелка замирает. Морозит мертвыми секундами уходящие мгновения. Мингю глядит на настенные часы, а затем срывается с места. Бежит к ванной и вваливается в нее, как мешок картошки. Запирает дверь за собой и подпирает ее спиной, давя рукой новый приступ кашля, который вовремя настолько, что и представить нельзя. В дверь с обратной стороны врезается Чонхо.
– Открой!
Мингю вздрагивает вместе с самой дверью, о которую ударяется чужой кулак.
– Открой, или я ее просто с петель сниму!
Он не отвечает. Хватает пальцами кровь, которая начинает течь из носа так обильно, что первые же капли летят на кафель. Мингю зажимает нос рукавом рубашки и жмурит глаза, пытаясь абстрагироваться от ударов по двери, от голоса Чонхо. От всего мира. Начинает про себя отсчет.
Сто восемьдесят, сто семьдесят девять, сто семьдесят восемь…
– Как был эгоистом, так и остался! – Чонхо шлепает ладонью по дереву и начинает истязать дверную ручку. Та дергается как ненормальная, пару раз врезается Мингю в поясницу.
Он все еще молчит. Сглатывает кровь, стекающую по гортани. Считает. Сто сорок два, сто сорок один. На грудь давит болезненное осознание, что он, черт возьми, закрылся в ванной не от кого-то там, а от Чонхо. Он спрятался в ванной от Чонхо, каждая секунда рядом с которым – бесценна. Они должны быть не по разные стороны этой чертовой двери, они должны быть рядом, но они… Что они?
«Не отпущу», – сказал Чонхо однажды, а теперь умоляет его уйти.
«Я не могу остаться», – сказал Мингю однажды, а сейчас готов умереть, лишь бы не уходить.
Девяносто пять, девяносто четыре, девяносто три…
– Мингю, твою мать, открой сейчас же! – Чонхо пытается сделать голос угрожающим, но какое там – Мингю слышит, что тот напуган. Слышит, что тот на грани истерики. И от этого становится еще страшнее.
На сорока семи рукав рубашки полностью пропитывается кровью, и тяжелые мутные капли начинают капать вниз, разбиваясь о кафель на множество мелких. Он сползает на пол и подтягивает ноги к груди, утыкаясь кровоточащим носом в колени.
– Мингю, пожалуйста. – Чонхо больше не долбится в дверь и звучит совсем тихо. – Пожалуйста, просто открой. Пожалуйста.
На двадцати девяти он понимает, что все это бессмысленно. Он не сможет прятаться вечность. Он не может сидеть здесь и истекать кровью, как полный кретин, заставляя Чонхо проходить через все это. Мингю не досчитывает до нуля – он спотыкается про себя, и все оставшиеся цифры вылетают из головы. Сам не замечает, как тянется к замку и поворачивает его, после медленно отползая к ванне. Опирается на нее спиной и закрывает глаза.
Несколько секунд ничего не происходит. Наверное, Чонхо не сразу понимает, но как только до него доходит, дверь действительно чуть не слетает с петель – прямо как обещали.
Мингю ожидает чего угодно: что его закинут на плечо и потащат в комнату с зеркалом, что начнут кричать, ругаться, может даже по лицу втащат. Чего угодно ждет, но никак не неприятного жжения на лице, будто что-то жесткое скребет по коже. Он открывает глаза, и в этот самый момент весь мир действительно летит прямо в пропасть, потому что Мингю ни разу не видел, чтобы Чонхо плакал. Ни разу не видел, чтобы тот лил слезы градом, задавшись целью заработать себе обезвоживание.
Но Чонхо плачет. Стоит перед ним на коленях, рыдает и трет рукавом своей рубашки его лицо, пытаясь оттереть кровь, в которой он, наверное, весь перепачкан. Мингю в ступоре. Мингю хочет сказать что-нибудь, но даже не может вздохнуть для этого. И чувство такое, что не он умирает, а Чонхо. И это совсем-совсем неправильно.
Мингю тянется руками к чужому лицу и пытается вытереть слезы, но не может. Одно движение только делает и чувствует, что сейчас заплачет уже сам, потому что на щеке Чонхо остается кровавый след от его руки.
– Я понимаю, – говорят ему, – я понимаю, правда. – Голос Чонхо ломается, хрипит. Он сгребает Мингю руками, прижимает к себе, вжимаясь лбом в плечо. – На твоем месте я бы тоже решил скорее сдохнуть, чем уйти. Но я не на твоем месте, Мингю. И я не смогу жить дальше, если с тобой что-то случится.
Ткань на плече намокает; Мингю смотрит немигающим взглядом в стену, отстраненно чувствуя, как трясутся руки. Кровь из носа все еще не остановилась до конца, но он даже не может ее вытереть.
– Ты подумал о том, что будет со мной, если тебя не станет? Во всех мирах не станет, даже в другом. Ты подумал об этом? – Чонхо шмыгает носом, дергает его за рубашку на спине от бессилия.
Мингю вздрагивает. Вспоминает почему-то те часы на крыше больницы и проливной дождь. Тэёна вспоминает. Одиночество в толпе. Те месяцы беспамятства и реабилитационный центр. Сонёля и поле.
Терять кого-то в своей жизни невыносимо. И время ни черта не лечит.
– Пожалуйста, живи. И пусть ты будешь на другом конце Вселенной, пусть я больше никогда тебя не увижу, я смогу жить, зная, что ты есть, что ты существуешь – где-то там, очень далеко. И что ты меня помнишь.
Сердце ударом прознает острая боль. Краткая, молниеносная. Будто точка в конце бесконечного предложения, которое он не мог закончить несколько лет, портя страницу за страницей.
Мингю больше не чувствует пола под ногами. Он проваливается куда-то и душой, и телом словно, потому что наконец-то понимает – и понимание это дается тяжело настолько, что кровь будто снова начинает идти сильнее. Мингю зажимает и нос, и рот рукой, убивает еще не родившийся крик отчаяния в зародыше. Жмурит глаза, позволяя собравшимся в уголках глаз слезам сорваться вниз.
Он решил остаться не из-за Чонхо – он решил остаться из-за себя. Ему была невыносима мысль об уходе, ему надо было быть рядом. А сейчас он сидит на полу ванной комнаты и понимает вдруг, что нет. Он не думал о Чонхо. Он вообще никогда о других не думал – о том, каково им придется, если его вдруг не станет. Не думал, когда с крыши хотел прыгнуть, когда с катушек слетел после, не думал, когда вращался в замкнутом круге своей якобы бессмысленной жизни, не имея желания бороться. Не думал, когда решил остаться, прекрасно понимая, что подписывает этим свой смертный приговор. Мингю ведь нормально было. Потому что он не один.
(Но один потом будет Чонхо.)
Самое сложное решение, которое ты можешь принять, – это не умереть за кого-то.
Это жить ради него.
– Мингю? – Чонхо отстраняется и заглядывает ему в глаза, отводит его руку в сторону, снова вытирает рукавом кровь. Обхватывает влажными ладонями лицо и прижимается своим лбом ко лбу Мингю. – Эй.
– Хорошо, – шепчет тот.
– Что?..
– Я уйду.
Мингю будет жить.
Солнце светит ярко, стелется лучами по паркету и подбирается к ногам Мингю. Куки носится туда-сюда, пытаясь поймать солнечного зайчика на стене, и он наблюдает за ним немигающим взглядом, боясь позволить себе подумать хоть о чем-нибудь. Сегодня среда. Занятия в универе. В который Мингю не идет. Никогда уже не пойдет.
Чонхо все утро держится поодаль. Боится словно. Мингю отчасти понимает его: зная, что скоро ты утратишь нечто важное и тебе придется учиться жить без этого, ты инстинктивно пытаешься оградить себя от боли. Не хочешь сделать хуже. Не хочешь сделать больнее. Мингю знает, потому что проходил через это не один год. Мингю знает, потому что сейчас чувствует то же самое. Но в то же время – прямо противоположное.