– Я хочу попрощаться, – говорит он, все-таки поднимая голову.
Чонхо замирает, хотя и до этого казался абсолютно бездвижным. Он откладывает телефон, который все это время чернел потухшим экраном, и переводит взгляд на Мингю. Кофе на столе перед ним давно остыл, тарелка с хлопьями – нетронута.
– С кем?
– С семьей. – Мингю тянет руку к Куки, и тот сразу лижет ее пару раз. – С Сонёлем, Юбином, Тэёном. С этим миром.
Где-то в мусорке валяются две пустые коробки из-под салфеток и полотенце, почти полностью испачканное в его крови, которая до сих пор чернеет спекшимся тут и там под ногтями самого Мингю. Он думает, что любой другой человек уже давно бы умер от такого, потому что невозможно терять столько крови раз за разом, но все еще стоять на ногах – и пусть неуверенно. Он думает, что именно это и произойдет через несколько дней, если он не вернется.
(Но что, если возвращение в свой мир ничего не изменит?)
Их такси стоит в пробке почти целый час. Целый час, который Мингю мог бы обнимать Чонхо и рассыпаться на составляющие, но тот сидит, плотно прижавшись к двери, а Мингю понимает, что этот час ничего бы не дал. Им обоим страшно настолько, что других эмоций за белым шумом просто не чувствуется.
Он матери Мина звонит сразу почти, едва озвучивает свое желание попрощаться. Та трубку подхватывает после второго гудка, говорит что-то, говорит, а Мингю не хочется ее прерывать, но он все-таки делает это. «Да, я дома. Бабуля тоже. Приезжай, конечно», – слышит в ответ и не может сдержать облегченного вздоха.
А теперь он сидит в такси, вжимает пустую ладонь в обшивку сиденья и понимает, что не так должны прощаться люди, которые жизни друг без друга не видят. Не так они должны проводить последний день вместе – по разные стороны баррикад, реки, континента, миров. Вселенной.
Мингю вгрызается взглядом в затылок Чонхо, не замечает даже, что его рука сама скользит дальше и хватает чужую. Чонхо не вздрагивает, не оборачивается. Только молча сжимает его ладонь в ответ.
– Ты плохо выглядишь, – с порога говорит мать. – Опять приболел?
– Просто не выспался и устал. Осень, момсаль[7], ты знаешь, как это бывает, – через силу улыбается Мингю, пытаясь отогнать от себя картину, как он стоит в ванной и в попытках скрыть неестественную бледность намазывает на лицо тональник, который явно принадлежит Мину. Не помогло.
– Почему вы не на занятиях?
– Отменили, – с ходу врет Мингю, – да и хорошо. Выдалось время к вам заехать.
Мать Мина качает головой и расстроено вздыхает – явно недовольна тем, насколько прибито он выглядит. Он может ее понять – ему самому не нравится это осунувшееся лицо в зеркале. А ведь казалось всегда, что хуже не станет.
Чонхо молчит, улыбается только изредка: когда из гостиной выходит бабушка, после крепко обняв их обоих; когда их усаживают в столовой, Чонхо молчит. Мингю – рассыпается в пыль. Мингю смотрит на мать, которая его, но в то же время нет, Мингю помогает бабуле, когда та возится с посудой, он сам достает приборы, едва не выронив их по пути, но никто не замечает.
Мингю – рассыпается, распадается, растворяется. Он смотрит на проекции людей, которые когда-то были самыми важными в его жизни, но затем безвозвратно исчезли, обратившись прахом, он рассматривает черты их лиц, будто впервые видит и не узнает совсем, а на самом деле пытается впитать в себя каждую эмоцию, чтобы никогда не забывать. Мингю смотрит на Чонхо, который мягко улыбается на любой адресованный ему вопрос, который взглядов прямых избегает, но все равно внимательно наблюдает, потому что знает, что Мингю в любой момент может шлепнуться.
Он глядит на Чонхо, и будто бы каждая новая секунда, каждый вздох заранее наполнены смыслом.
Сможет ли он так же потом?
(Этих чувств так много, что на них, как на вечном огне, можно будет бесконечно жить, ведь правда?)
Все, во что он верил раньше, обратилось пустым звуком.
– Вы такие молодцы, – бабуля с размаху шлепает ложкой, наваливая Мингю еще риса, – что заехали. А то все учеба, вечеринки, девки всякие.
– Матушка! – возмущаются ей в ответ.
– А что? Ты на них глянь, у них молодость через задницу ветром свищет, но они все равно время на нас нашли, молодцы же.
Мингю не выдерживает и начинает смеяться. Откладывает ложку и едва не хохочет, низко склонив голову. Понимает вдруг, что это не смех вовсе, а приступ истерики, которая слезами собирается в уголках глаз. Плеча касается чужая теплая ладонь. Мингю знает, что это Чонхо.
– Простите, – он трет глаза, – просто это смешно прозвучало.
Мингю слишком долго обнимает мать перед тем, как уйти. Он жмурит глаза, дышит глубоко и чуть не срывается на каждом выдохе. Впитывает в себя знакомый запах. Мать смеется, хлопает его по спине, говорит, мол, чего ты, могу заехать на днях, чтобы ты не грустил. Где-то здесь Мингю почти взрывается. Он буквально чувствует, как срывает клапан, и эмоции вот-вот хлынут бешеным потоком, но не успевает даже гримасу сделать и, может, икнуть, потому что бабуля отвешивает ему легкий подзатыльник.
– Ишь разнюнился, – ворчит она, – нормально все будет, чего бы там у тебя ни случилось. Понял? Так что давай, втяни в себя сопли и будь мужиком.
– Матушка! – в который раз за последние пару часов слышится чужое восклицание.
Чонхо начинает смеяться, тем самым вгоняя Мингю в еще больший ступор. То есть серьезно, он стоит и ржет, неловко прикрывая рот рукой, чтобы не совсем позорно выглядело.
– Ого, хохотун какой. – Бабуля радостно улыбается. – Похохочешь у меня еще, если за этим чудом не уследишь.
Лицо Чонхо становится серьезным, а глаза разом теряют все смешинки. Он кивает.
– Не волнуйтесь. Я прослежу за тем, чтобы он был цел и здоров, потому что для меня это сейчас самое главное.
Мингю едва не накрывает глаза ладонью, потому что, черт, это не то, что следовало бы говорить в присутствии его семьи, ибо мимо оно точно не пройдет. И верно – взгляд бабушки резко меняется, становясь таким же вдумчивым, как и у Чонхо.
– Хорошо, – только и говорит она.
А потом обнимает его и тоже отвешивает подзатыльник. Мингю думает, что да. Та самая бабушка, какой он ее и запомнил. Проницательная и прямолинейная. Веселая и добрая. Если бы не она, Мингю бы здесь не было. Его бы вообще нигде не было. И он счастлив, что его воспитал именно этот человек.
(«Не губи то единственное, что является главным напоминанием того, что она была в этом мире». – «И что же это?» – «Жизнь твоя, идиот».)
Господи, о чем он только думал.
Небо над головой высокое, такое далекое. Оседает сиреневой пылью на дне легких. И не давит больше. Мингю смотрит на него из окна такси и чувствует всем своим существом, что он все еще жив.
– Они приедут через пару часов, – оповещает его Чонхо, крутя телефон в руке. – Как только занятия закончатся.
– Хорошо.
Мингю сразу понимает, о ком речь. Запивает водой горсть таблеток, которые врач успел дать ему перед уходом из больницы со словами «Принимайте по одной, если совсем плохо станет, должно помочь». А не превысил ли он этим свои полномочия? Мингю усмехается, проглатывая таблетки. Какая разница.
– Расскажешь им?
– Нет. – Он громко ставит стакан на стол.
Чонхо все еще держится стороной. Мингю – тоже. И струна, натянутая между ними, звенит каждый раз, когда кто-то из них бросает взгляд на другого. Это слишком остро ощущается, чувствуется, слышится в каждом вздохе.
Только во тьме можно увидеть звезды. Только во тьме можно увидеть свет маяка.
Мингю из тьмы вышел. Но свет видит все равно. Однажды увидев, невозможно перестать смотреть.
Он долго перекидывает все сделанные фотографии на свой старый телефон. Старается не смотреть на мелькающие кадры, чтобы не сделать себе больнее. Выкладывает стопкой на стол тетради с лекциями, которые вел почти месяц. Глядит на них несколько минут, а потом садится на стул, выдвигает ящик и достает оттуда несколько листов.
Мингю берет ручку и начинает писать.
Через час один сложенный в несколько раз листок отправляется в одну из тетрадей. Три – кладутся по разным конвертам и остаются на столе рядом. А последний Мингю прячет в задний карман джинсов.
Он только выходит из комнаты, чтобы налить себе кофе, потому что энергия будто бы на исходе, как раздается дверной звонок, а Чонхо, тусовавшийся у холодильника, сразу идет в прихожую. Несколько секунд проходит, прежде чем до Мингю доносится такое знакомое и уже почти родное:
– Ну, где там наш болезный?
– Сам ты болезный, – слышится в ответ.
– Приветики. – Сонёль заходит в гостиную, бросает рюкзак на пол и растопыривает руки: – Обнимашки?
Мингю улыбается и позволяет себя обнять, а затем легонько шлепнуть по спине. Легонько – потому что, кажется, у него на лице написано, что чувствует он себя не очень.
– Даров, – Тэён кивает ему, – живой?
– Вполне. – Он усмехается. Даже и не знает, что еще в ответ сказать.
– А я уж подумал, что вы решили в Пусане остаться, когда на занятия в понедельник не пришли. – Тэён ставит на обеденный стол рюкзак и расстегивает его.
– А от вас только в Пусане и спрячешься, да? – Чонхо хмыкает, садясь на соседний стул.
– Ой, да ладно, чего начал. Сам же нас позвал. – Тэён корчит гримасу и вдруг достает из рюкзака двухлитровую бутылку соджу. Громко ставит ее на стол под общие удивленные взгляды и разводит руками. – А что? Я думал, никто не будет против.
– Ты что, сдурел? – Юбин, которого в коридоре атаковал Куки, неожиданно оказывается рядом. – Мингю болеет и на таблетках сидит, а ты приволок алкоголь?
– А кто сказал, что мы ему дадим?
– Я сказал. – Мингю забирает бутылку и уворачивается от Чонхо, ныряя под его выставленную руку. Он просто взорвется сейчас, если не выпьет. Уже даже плевать, что. Ракетное топливо бы тоже подошло.
– Ну, раз пошла такая пьянка… – Сонёль достает из своего рюкзака похожую бутылку соджу, но со вкусо