– Сдал? – с ходу спрашивает Тэён, когда Мингю поднимает голову; на его щеке виднеется отпечаток сложенных страниц. Он сонно хлопает глазами, не сразу понимая, о чем речь, а потом взгляд падает на календарь на стене, который он повесил вечером того дня, когда ходил с Чонхо в «Лотте Ворлд».
– Мне дадут ответ только в феврале.
Он зевает и тоскливо смотрит на тетради с конспектами из учебников, которых за последние две недели собралось аж две стопки.
– А зубришь тогда зачем?
– Готовлюсь. Потому знаю, что сдал. – Мингю хмыкает. – Да и надо как-то память освежить, знаешь ли.
Звучит самонадеянно. Немного абсурдно. Как и в принципе сама идея восстановиться на последний курс обучения, чтобы все-таки получить диплом. Раньше Мингю бы подумал: зачем ему это все? Раньше Мингю бы подумал: все уже потеряно, какой смысл пытаться? Но тот Мингю остался в прошлом – на крыше больницы под проливным дождем. А этот, который сидит сейчас перед Тэёном, несколько дней подряд ходил в свой старый университет, умоляя дать ему шанс. И ему его дали – Мингю не намерен пускать его по ветру, как прошедшие два года. Он пойдет до конца.
И дело уже даже не в том, кому и что он обещал. Дело в том, что его жизнь больше не мусор – и никогда им не была. Его жизнь – самый ценный подарок из всех, что он когда-либо получал.
(Дважды.)
Мингю больше не бегает от мыслей о сентябре – он принимает их целиком и полностью. Он позволяет себе вспоминать, прокручивать в голове картинки, кадры, чужие лица. И эта кинопленка никогда уже не выцветет, потому что космея вечна. Так же, как и этот шторм внутри, который не топит, а раз за разом подталкивает ближе к берегу, помогая выхватить из тьмы свет маяка.
Но иногда свет внутри затухает. Всегда по ночам. Мингю чувствует это всегда заранее, поэтому сидит допоздна в гостиной за ноутбуком и заталкивает в себя статьи пачками, лишь бы не думать. Повторяет материал первых курсов снова, опять, по кругу. Оттягивает как может тот момент, когда все-таки придется идти спать, но в итоге засыпает прямо на диване с ноутбуком на коленях, съехав вниз.
И ему снится это. Всегда одно и то же. Как его руку отпускают. Вновь и вновь. Сжимают его пальцы и отпускают. А Мингю – Мингю падает. Вниз куда-то, и там глубоко очень, темно, страшно, удушающе пусто. Он падает вечность целую и с застывшим теплом на кончиках пальцев, которое тлеет тусклым огнем, но спасти все равно не может. Не может поднять твою руку вместо тебя, чтобы помочь ухватиться, зацепиться, спастись. Оно лишь тлеет и делает только больнее.
За несколько дней до Рождества Мингю вытаскивает из этого кошмара чужой крик. Он подскакивает на диване, едва успевая подхватить соскользающий с коленей ноутбук, и несется в спальню. Почти готов заплакать, когда голова немного проясняется после сна, и он понимает, что опять.
Тэён мечется на постели так, будто его со всех сторон прижигают раскаленным железом; одеяло и подушка валяются на полу. Мингю с порога комнаты видит, насколько бледное его лицо. Слышит не только сдавленный крик, но и как чужие пальцы короткими ногтями скребут по простыням в попытке ухватиться за что-нибудь.
Им кошмары снятся одновременно. Но у Тэёна всегда хуже.
– Тихо, тихо. – Мингю обхватывает его поперек туловища, пытается прижать к себе, но тот брыкается. – Я здесь, Тэён, я тут, все хорошо.
Чужая истерика резко сходит на нет – будто человек в руках Мингю закаменел. Он обнимает Тэёна крепко, но в то же время осторожно, гладит по волосам и яростно жмурится, потому что нестерпимо больно – не за себя, а за Тэёна, которого кошмары преследуют так часто, что просыпаться от его криков уже вошло в привычку. Такую, которой бы лучше никогда не было. И Мингю уже нет дела до того, что и как снится ему самому до того мгновения, как его сознание вдоль прорезает крик Тэёна за пределами пропасти во сне. Мингю плевать. Он свое бесконечное падение принял и понял, он сможет с ним жить, потому что оно – самое живое, что есть в нем, но Тэён…
У Тэёна не так.
Мингю забирается на кровать и перехватывает его поудобнее, упирается подбородком в макушку и размеренно дышит, надеясь, что его наигранное спокойствие сможет чем-то помочь. И оно действительно помогает – по-своему, в странной манере. Тэён больше не кричит, не машет руками и не пытается схватиться за призрачного кого-то – он держится за Мингю. И рыдает – тихо совсем, молча запредельно, не издавая ни звука. И от этого хочется рассыпаться на части.
– Все хорошо, я здесь, – повторяет Мингю.
А сам про себя думает, что не его присутствие необходимо. Не за него держаться хотят. Не он должен сидеть сейчас на этой кровати и прижимать Тэёна к себе, раз за разом повторяя, что все хорошо.
Он опускает взгляд и натыкается на чужой – сонный, но осмысленный. Туманный и ясный одновременно. Мингю вытирает слезы с лица Тэёна и обхватывает его щеки обеими ладонями. Прижимается губами ко лбу осторожно, всего на мгновение, но этого хватает для того, чтобы Тэён снова закрыл глаза и положил голову на его плечо, тихо выдыхая.
Иногда Мингю думает, что он – все, что у Тэёна осталось. Потому что у самого Мингю есть звезды внутри и желание быть всем и для всех, в то время как у Тэёна есть лишь крики в беспамятстве и желание обнимать кого-то, кем Мингю никогда не будет. Но порой ему хочется. Если это – все, что может спасти Тэёна от кошмаров, он бы попытался.
– Ненавижу Рождество.
– Это потому что ты – унылое говно, – выносит вердикт Санхён, и в него летит диванная подушка.
– Сам ты такое слово! – возмущается Тэён в ответ.
– Тебе пять лет, что ли? – спрашивает Санхён, как ни в чем ни бывало отпивая глинтвейн из прозрачного стакана.
Мингю зачерпывает полную горсть чипсов из тарелки и обреченно вздыхает, пытаясь вспомнить, куда засунул сигареты. Не то чтобы идея провести Сочельник вместе была такой уж неожиданной: они почти каждое Рождество были вместе, за исключением прошлого года, когда Санхён со своей бывшей девушкой уехали в путешествие, – но почему-то именно в этом году все это ощущалось как-то странно и чуточку наигранно. Возможно, роль сыграли эти дурацкие гирлянды, которыми Санхён зачем-то завесил всю гостиную, объясняя свои душевные порывы тем, что «у вас будто ведьма в доме повесилась, задолбало как на похороны приходить». Возможно, роль сыграл настрой самого Мингю, который хотел лишь выспаться и, может, почитать учебник, но никак не сидеть поздно вечером в гостиной и делать вид, что он бодр и весел.
– Серьезно, вся эта шумиха начинается еще во время Хэллоуина, – продолжает тем временем Тэён. – Ты считаешь, что это нормально – приходить в «Старбакс» за тыквенным латте, а тебе предлагают попробовать «специальный рождественский моккачино»? Да пошли вы в жопу, я, может, хотел этот сраный тыквенный латте, который продают только в Хэллоуин.
– Твоя зона комфорта когда-нибудь загонит тебя в могилу. – Санхён вскрывает новую пачку чипсов и высыпает ее в тарелку. – Иметь ее, конечно, классно, но, если никогда не выходить за ее пределы, можно так и остаться сморщенным стручком, у которого главное впечатление жизни – попить тыквенный латте.
Мингю не выдерживает и коротко смеется. Иногда он поражался способности Санхёна говорить интересные вещи, не скупясь при этом на острые словечки. Если бы существовала профессия «специалист по умению говорить цепляющие фразочки», Санхён бы точно получил докторскую степень, потому что если даже Тэён проглатывает ответное возмущение и делает задумчивое лицо, явно решая про себя логарифмические уравнения, то ты точно бог как минимум.
Мингю бросает беглый взгляд на Санхёна и делает несколько глотков глинтвейна. За все это время он так ни разу и не задал ему самый тревожащий его вопрос: как и тогда. Как Санхён понял, когда он понял, сказал ли Тэён сразу или все стало ясно уже потом. Они никогда не поднимали тему с обменом (тему того, что целый месяц вместо Мингю в этом доме жил Мин), но почему-то между ними негласно воцарилось абсолютное взаимопонимание – будто и объяснять ничего не нужно. Будто Санхён сразу воспринял все это как должное: без воплей, криков и неверия, а теперь просто… А теперь просто сидит вот и хлебает глинтвейн, варя который Мингю чуть не спалил кухню.
– И все равно я не люблю Рождество. – Тэён с обиженным видом втягивает в себя сопли и тянется к плошке с чипсами.
За окном падает снег; кажется, это всего лишь второй крупный снегопад за месяц. Мингю глядит в окно и не может не подумать это предательское «Уже три месяца». Уже три месяца прошло. Так много и так мало, чтобы научить себя перестать искать знакомое лицо в тысячах других. Или в одном только. Он вздыхает.
Мать Чонхо отправила его на каникулы к бабушке, но не то чтобы Мингю был этому рад или испытывал облегчение по этому поводу. Было лишь желание поскорее разобраться в себе окончательно. Было лишь желание смириться с тем, что сиреневый сентябрь навсегда остался позади. Что нужно вперед смотреть. Что надо всеми силами стараться слепить из себя человека – не только потому, что от тебя этого ждут, а потому что хочется самому. А то, что Чонхо внешне похож на того, кто подарил ему звезды внутри, лишь забавное и ничего не значащее совпадение. Не более того.
– Что ж, скоро полночь, поэтому держите. – Санхён расстегивает рюкзак и достает оттуда две небольшие коробки. Вручает одну Тэёну, другую – Мингю.
Тот свою берет с настороженностью и легким неверием – просто не знает, чего ждать, да и Санхён подарки такие вот уже сто лет как им не дарил, а теперь вдруг коробочка с лентой поверх. Сиреневой, блядь.
Мингю открывает коробку и застывает. Улыбается сначала, а потом начинает сдавленно смеяться. Потому что, боже, серьезно? Господи, серьезно, блядь?
– Я не знал, что тебе подарить, поэтому не ори. – Санхён чешет нос, а потом тянется к кастрюле с глинтвейном, чтобы черпануть оттуда себе в стакан.
Мингю глядит на два билета до Пусана и обратно, упаковку краски для волос и небольшой альбом для фотографий. Хочет не то заплакать, не то заорать в голос, но вместо этого поднимается с места, чтобы сходить покурить. Тэён заглядывает в его коробку и встает тоже. Все встают, чего уж там.