были – и это самое главное. Они были. И уже никогда не исчезнут – до тех пор, пока его взгляд будет обращен к небу, которое как янтарь, в котором драгоценное застывает на миллионы лет.
Мингю думает вдруг, что он теперь бессмертный. Потому что до тех пор, пока живет то тепло, что взмыло вверх вместе с огнем бумажного фонарика, будет жив и он. А это – бесконечность.
– Я ушел! – орет Тэён, а после хлопает дверью.
Мингю стоит возле окна и наблюдает за тем, как тот выскакивает на улицу и раскрывает над собой зонт. Стряхивает что-то с рубашки и несется к калитке, которая затем хлопает так громко, что Мингю слышит этот звук даже сквозь ливень. Он отпивает из кружки с чаем огромный глоток и морщится: начинать свой день не с кофе как-то совсем паршиво. Но начинать свой день с максимально утренней смены еще более паршиво, пожалуй.
Он достает из шкафа рубашку со штанами, бросает их на кровать и идет в ванную, чтобы высушить волосы. Разглядывает себя в зеркале несколько минут, отстраненно прислушиваясь к звуку дождя, который слышно даже из ванной, а затем со вздохом берет в руки фен.
Который почти сразу отключает, потому что до него доносится очень знакомый звук хлопающей калитки. Мингю взъерошивает влажные волосы и пытается вспомнить, что мог забыть Тэён, выскакивая из дома, но мысль эта ломается надвое и рассеивается, потому что входная дверь открывается слишком медленно, а затем так же медленно закрывается – так не делает никто, даже Санхён. Мингю оборачивается, бросает непонимающий взгляд в коридор и снова берет в руки фен.
В коридоре – тишина.
– Тэён, если ты забыл дома голову, то я ее искать не буду, – громко говорит он.
Хочет включить фен, но не успевает, потому что взгляд, направленный в зеркало, цепляется за дверной косяк, на котором виднеются чужие пальцы – будто кто-то схватился за него прежде, чем показаться полностью. Мингю удивленно раскрывает рот, чтобы снова позвать Тэёна, но чужое имя так и застревает в горле, потому что следом за пальцами показывается лицо.
Он опускает взгляд в раковину, плотно сжимая губы. Сердце стучит так сильно, не в груди словно, а прямо в голове, норовясь выбить ушные перепонки изнутри. Мингю с усилием сглатывает, боясь поднять взгляд обратно к зеркалу. Думает о бумажном фонарике. О своих кошмарах. О том, сколько раз он выпускал чужую ладонь во сне. И о том, как сильно ему хотелось схватиться за нее снова.
Мингю боится, но взгляд все равно поднимает, и мир просто переворачивается. Делает резкое сальто и плывет на несколько долгих мгновений, не давая сфокусировать взгляд. Потому что там, позади него, в дверном проеме стоит Чонхо.
На нем – одна из тех рубашек, которые Мингю запомнил. У него влажные после дождя волосы, которые отросли так сильно, что почти закрывают глаза. У него взгляд, в котором все чертовы бумажные фонарики сгорают, не долетев до неба. А Мингю – Мингю снова падает взглядом в раковину, потому что нет. Такого не может быть. Ему чудится просто, снится. У него уже бывало такое. У него…
Мингю делает шаг назад. Еще один. И еще. Не отрывает взгляда от пола. Руки трясутся, боясь наткнуться на пустоту в конце, но он все равно делает последний шаг, глубоко-глубоко вздыхая-
а руки упираются не в воздух.
Руки касаются человека. Будто позади Мингю и правда кто-то стоит. Он резко запрокидывает голову и оборачивается – в тот самый момент, когда его крепко хватают поперек и прижимают к себе. Мингю думает, что умер. Умер и просто переродился, а теперь вот она – другая, новая жизнь, в которой они все-таки смогли встретиться.
Он хлопает глазами, смотря через чужое плечо куда-то наверх, и вдруг окончательно осознает, когда чувствует запах миндаля. Он пропитывает собою легкие, а Мингю – Мингю ломает с треском. Он начинает шарить руками по чужой спине, плечам, шее, выше. Хватает Чонхо за лицо, сдавливает ладонями щеки и вглядывается в глаза. Это правда он. Перед ним – Чонхо. Самый настоящий. И это не сон.
– Как… что… ты… – Мингю не может выдавить из себя ничего, кроме рваных обрывков фраз, которым уже не стать чем-то полноценным, потому что он склоняет голову, упираясь лбом в чужое плечо, и начинает рыдать.
Мингю – рыдает. Впервые за все это время, впервые так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он давится слезами так, что те поперек всего существа встают, захлебывается ими и не видит перед собой ничего. Он крепко обнимает Чонхо обеими руками, вжимается лицом в чужую рубашку и рыдает в голос, забывая даже шмыгать носом. У него внутри все бумажные фонарики сгорают и вместе с тем взмывают к небу. У него внутри все космеи мира цвести начинают и увядают в тот же миг.
– Я здесь. – Впервые спустя столько времени Мингю слышит знакомый голос и начинает лить слезы еще сильнее. – Я здесь.
– Да пошел ты на хуй, – воет он. – Что ты тут делаешь, придурка кусок, что ты, блядь, здесь делаешь, какого черта ты здесь…
Чонхо отстраняется, вытирает слезы с его щек, заглядывает в глаза. И в этот момент Мингю замечает, что не один он плачет. От этого хочется разрыдаться с новой силой.
– А я не давал обещания.
– Какого обещания? – Мингю снова чуть не воет.
– Жить дальше, несмотря ни на что.
И все. У Мингю крышу срывает к чертям вместе с каркасом дома, потому что, господи. Потому что, боже, он ведь правда старался. Он пытался так сильно, что ни о чем больше думать не мог. Он красил руки сиреневым каждый раз, когда проводил пальцами по фотографиям на стене, он дышал лавандой всякий раз, стоило вспомнить о днях под фиолетовым небом, он умирал от тепла всегда, когда хотя бы на миг вспоминал, как оно было. И верил, что это – главное. Что оно было. А он – просто должен обвернуть этим свое сердце, будто лентой, и жить, как обещал.
А теперь перед ним стоит Чонхо, который просто взял и сломал надвое все его обещания, потому что они не от него исходили. Потому что он всегда будет поступать по-своему.
Просто потому что он – Чонхо.
Мингю снова склоняет голову и давится слезами, чем уже самого себя пугает, ибо нельзя, катастрофически нельзя столько выплакать за короткий промежуток времени, но Чонхо это не смущает почему-то. Он вновь поднимает его лицо и вытирает слезы.
– Погоди, тебе же нельзя. – Мингю разом втягивает в себя все сопли. – Стой, тебе нельзя тут быть. Нет. Подожди минутку, нет, нельзя никак, ты же…
– Боже, да перестань ты думать хотя бы на пару секунд, я тебя очень прошу. – Чонхо опускает руки на его плечи и легонько встряхивает.
– В смысле, каким образом, ты же, я же, мы же, но ты же… – Мингю давится словами и захлебывается ими, будто соленой водой, начиная идти ко дну.
– Нет. – По его щеке проводят большим пальцем, смахивая слезу, которую сам Мингю уже не заметил даже. – Ничего не будет. Я потом объясню.
– Но…
Оставшиеся и так и не произнесенные слова теряются в тишине. Чонхо обнимает так крепко и с таким теплом, что Мингю уже и не хочется больше ничего говорить. Ни о чем думать. А просто жить в этом мгновении, позволяя себе думать, что теперь так всегда будет. Что не было этого года позади. Что не было кошмаров. Что не было надломленного желания жить, хотя на самом деле жить хотелось не здесь и не с теми, а где-то очень далеко и всего с одним человеком.
Мингю ни о чем не может думать больше, кроме того, что этот человек сейчас прямо тут и держит его в своих руках.
10
Ливень за окном будто бы становится сильнее с каждой минутой. Капли бьют по окну, врезаются в стекла и забиваются в щели, словно хотят проникнуть в комнату и позволить дождю властвовать и здесь. Мингю не слышит шума ливня – лишь биение своего сердца, которое резко срывается в никуда каждый раз, когда чужие ресницы начинают подрагивать. Он просовывает ладонь между щекой и подушкой и продолжает разглядывать лицо Чонхо, которое близко настолько, что он запросто может посчитать все родинки, чем Мингю и занимается вот уже полчаса, храня покорное молчание. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая, чужие ресницы вздрагивают, сердце замирает; Мингю начинает сначала.
Стекла дребезжат от резкого порыва ветра, и где-то тут он не выдерживает – тянет руку к лицу напротив, прижимает ладонь к щеке. Чонхо мгновенно открывает глаза. Смотрит ясно и светло. Будто изнутри светится. Или, может, Мингю действительно умер и видит сейчас самый счастливый сон из всех, что у него были. Чонхо чуть поворачивает голову; Мингю чувствует, как чужие губы вжимаются в его ладонь, и следом закрывает глаза уже сам. Тянется вперед и упирается лбом в грудь Чонхо.
Внутри вспышками расцветает лавандовое поле, забивает сладким терпким запахом легкие. И Мингю думает, что, даже если он умер, даже если это просто сон, он не против. Он не против застыть на века в этом мгновении и больше никогда и никуда не двигаться. Стать вечным в обреченном и позволять лаванде цвести.
– Эй. – Мингю чувствует, как его плечо сжимают. – Перестань.
– Что перестань. – У него даже нет сил придать своим словам вопросительную интонацию.
– Я знаю, о чем ты думаешь.
Мингю жмурит глаза и обнимает Чонхо, заставляя себя ничего не говорить в ответ.
Чонхо смеется и прижимается губами к его лбу. А Мингю просто рассыпается окончательно, потому что почему это все настолько реально, потому что почему он до сих пор не проснулся. Почему Чонхо рядом такой теплый и живой, а он – чувствует запах миндаля, который уже давным-давно заменил собою кислород в легких. Мингю не верит. Он просто не может поверить. Он сделал все – абсолютно все, – для того, чтобы переболеть, отпустить, дальше жить начать, но сейчас лежит на кровати, обнимает свой собственный смысл и не может понять, что делать дальше. Потому что так не бывает. Прямо в руках и пулей в сердце навылет – не бывает. Вселенная его дурачит.
– Пожалуйста, – Мингю скользит пальцами по чужой шее, – скажи мне, что я жив.