– Я без тебя не могу. – Мингю готов драться за эти слова. – Без тебя так плохо, что пиздец просто.
– На рекорд идешь, – смеется Чонхо.
– Ты запорол такой момент.
Чонхо смеется еще громче, отворачивается, и Мингю видит, как его взгляд падает на стену у рабочего стола. Чонхо молчит какое-то время, а потом оглядывается с легкой улыбкой.
– Я смотрю, ты повесил наши фотографии, – он снова смотрит на рамки с фото, – и мои.
– Сначала я… – Мингю запинается, – сначала я не мог. То есть… Не хотел. Я имею в виду… Боже. – Он окончательно теряется. – Я хочу сказать, что не мог найти в себе силы видеть твое лицо, но потом, знаешь… Если бы я мог, то сделал бы с ним фотообои, но Санхён бы вряд ли оценил такой интерьер в своем доме, – вырывается у Мингю.
Чонхо так резко оборачивается, что он даже пугается на секунду. А потом замечает на чужих щеках румянец. Яркий такой – прямо как удар его собственного сердца, которое екает от неожиданности и будто бы начинает сходить с ума. Мингю краснеет сам, когда Чонхо подбирает подушку и падает в нее лицом, а после что-то неразборчиво бурчит.
– А я не вешал, – слышит Мингю, – но каждый день пересматривал в телефоне тайком. Хотел распечатать, но…
– Но что? – на автомате спрашивает он.
Чонхо обнимает подушку, смотрит в потолок серьезным взглядом. Не улыбается больше. То ли слова подбирает, то ли просто не знает, что сказать. И когда Мингю думает, что уже не услышит ничего в ответ, на него смотрят – вкрадчиво и осторожно. Словно боясь, что последующие слова могут как-то навредить.
– Я не хотел, чтобы кто-то видел.
– Меня? – сглатывает Мингю.
– Нет. То, насколько мне больно. – Чонхо отводит взгляд. – А мне было. Каждый раз, когда я видел все эти фотографии.
Сердце снова екает, но не замирает, а начинает колотиться как сумасшедшее – от тупого и такого резкого осознания, что все это время они находились по разные концы Вселенной. И не только в прямом смысле, но и в другом – едва уловимом, едва объяснимом. У каждого из них была своя обратная сторона зеркала, но не было отражений.
Мингю хотел жить: сначала потому, что обещал, потом – потому что хотел сам. А Чонхо захлебнулся тем, чем когда-то захлебывался сам Мингю.
– Я такой виртуозный лжец, если подумать. – Чонхо усмехается. – Говорил, что смогу жить, зная, что с тобой все в порядке, что ты существуешь, и пусть ты не рядом. А в итоге оказалось, что не могу. И вот он я: почти целый год пытался отыскать второе зеркало в тайне ото всех. Почти целый год делал вид, что со мной все в порядке. Почти целый год врал всем: и Мингю, и Сонёлю, и Юбину. И Тэёну, который хоть и молчал, но все равно все понимал. Я просто хотел быть сильным в их глазах. Я просто хотел быть сильным в своих глазах. Это плохо? – Чонхо смотрит на него, а Мингю ничего не может с собой поделать – просто тянет руку и зарывается пальцами в его волосы.
– Нет. И тебе не нужно делать вид. Потому что ты сам по себе сильный. Куда сильнее меня, потому что я сдался сразу. – Мингю вздрагивает от собственных слов.
– Иногда своевременная капитуляция куда более сильный поступок, чем тупая борьба до самого конца, который неизвестно каким вообще будет. И я всегда боялся, что там, в конце, ничего нет.
Когда тебе не с кем разделить свои страхи, страхи начинают решать, как бы поделить тебя между собой.
Чужая душа – пазлы. Разбитая на тысячи фрагментов картинка, части которой исчезли, испарились, растворились. Чужая душа – рваные лоскутки голубого полотна. Цвета его неба. Цвета неба Мингю.
(И он думает, что сможет это исправить.)
– Теперь тебе нечего бояться. – Мингю убирает длинную челку с чужого лба. – Потому что в том конце, где ты боялся ничего не найти, есть я. И уже всегда буду. – Он наклоняется ближе, почти вплотную, и шепотом заканчивает: – Даже если ты вдруг передумаешь, то уже все, хуй там плавал.
– Ты запорол такой момент, – ржет Чонхо.
– Это мои слова вообще-то, – улыбаются ему в ответ, но улыбка сразу же пропадает, когда Мингю снова вспоминает о главном. – Ты уверен?
– В чем именно?
– Во всем, – коротко и ясно.
– Неужели ты думаешь, что я был бы здесь, не будь уверен? У меня, знаешь ли, было время подумать.
Чонхо снова смотрит на фотографии на противоположной стене. Мингю почти физически чувствует, как тот взглядом скользит по чужим лицам, задерживается им на отдельных деталях. Еще до того, как проверить самому, знает, что на губах Чонхо улыбка – немного грустная, немного горькая. Но в ней нет ни капли сожаления.
– Я люблю их всех. И я знаю, что они меня любят тоже. Любили, – поправляет он сам себя. – И пусть теперь они меня не помнят – самое главное, что их помню я.
У Мингю в душе одновременно полнейший раздрай и ненормальное спокойствие. Часть его хочет крушить все вокруг, потому что как же так, почему именно Чонхо должен был идти на такие жертвы, почему именно ему пришлось так страдать, почему именно ему пришлось отказаться от всего. А с другой… А с другой, господи. Чонхо рядом. Он рядом. Он близко настолько, что его можно касаться и чувствовать тепло. Его можно касаться сколько угодно и когда угодно. Ему в глаза можно смотреть. В волосы пальцами зарываться. Обнимать. Чонхо рядом. И уже никогда больше не уйдет.
И Мингю не понимает, как можно быть бесконечно счастливым и разбитым до самой сути одновременно.
– Ты уж прости, – Чонхо ухмыляется, и в его взгляде совсем нет вины, – теперь мне придется висеть на твоей шее.
– Ой, ты это еще Тэёну скажи, вот он обрадуется. – Мингю закатывает глаза, но все равно смеется.
– Тэёну? А при чем здесь…
Мингю резко садится на кровати, когда слышит, как хлопает калитка. Шаги он слышит тоже – даже за шумом дождя, даже за пределами дома. Следом за калиткой громыхает дверь.
– О господи, блядь, боже мой, пиздец, – начинает тихо тараторить Мингю, забывая выдерживать паузы между словами, и подскакивает с постели, начиная судорожно искать свои штаны.
– Мингю, блядь! – слышится голос Тэёна со стороны коридора. – Какого черта ты запер кошку на кухне? Она обосрется сейчас!
– У тебя есть кошка? – шепчет Чонхо; Мингю швыряет ему в лицо рубашку, а сам с трудом попадает ногой в штанину, чуть не падая при этом на пол.
В голове – пусто. Он понятия не имеет, что говорить Тэёну. Он понятия не имеет, какой будет чужая реакция. А еще у них, между прочим, было еще несколько часов в запасе, прежде чем тот должен был вернуться с работы. А теперь что? А теперь Мингю подлетает к двери, распахивает ее и выскакивает в коридор с огромными глазами, сразу же сдавая себя с потрохами, потому что так не выглядят люди, у которых все в полном порядке.
Тэён замирает в коридоре, пучит глаза тоже.
– Ты почему не на работе?
– Я… Ну… В общем…
А это сложнее, чем он думал.
– Иди лучше кошатине своей туалет поменяй. – Тэён протискивается мимо него в комнату и оборачивается. – А мне надо срочно забрать бумаги, которые я забыл, и поторопиться при этом, ибо обеденный перерыв не резиновый…
Тэён замирает испуганным попугаем посреди комнаты, когда замечает Чонхо, который в этот момент как раз застегивает последнюю пуговицу на рубашке. Мингю готов орать. Мингю готов сам стать попугаем и повторять без конца «Кеша не молодец», потому что эмоции на лице Тэёна в этот момент меняются настолько быстро, что он даже не может уследить за их сменой.
Чонхо тоже не особо помогает – подпрыгивает только неожиданно, когда в его ноги врезается Кэнди, которая за это время обросла таким количеством шерсти, что стала похожей на огромный белый ком. Он наклоняется, берет кошку на руки и удивленно смотрит на нее, в то время как та не менее удивленно воротит от него нос первые пять секунд, а потом неуверенно нюхает чужие волосы.
Тэён разворачивается на сто восемьдесят и быстро выходит из комнаты, по пути довольно ощутимо задевая Мингю плечом. Тот стоит нахохлившимся воробьем и не может ни одной фразы про себя сформулировать, чтобы кинуть ее Тэёну вслед, но это, кажется, и не нужно, потому что проходит секунд двадцать прежде, чем он слышит, как на кухне хлопает холодильник.
Тэён выходит в коридор с открытой бутылкой виноградного соджу. И клал он на стопки.
– Насяльника, я сегодня уже не вернусь, будьте здоровы. – Мингю только сейчас замечает телефон, прижатый к чужому уху. – Ой, да не ори ты так, чел, знаю я, что ты мой начальник, но за тобой должок. Завтра буду вовремя. Бывай. – Тэён выключает телефон и замирает на пороге. Прикладывается к бутылке. Молчит. Переводит взгляд с Чонхо на Кэнди. Потом на Мингю. Обратно. И так по кругу, пока у самого Мингю не начинает болеть голова.
А потом происходит нечто такое, от чего попросту спирает дыхание к черту: Тэён резко, в три шага, подходит к Чонхо и так крепко его обнимает, что тот от неожиданности разжимает руки, и Кэнди с возмущенным мяуканьем летит на пол. Мингю набирает полную грудь воздуха и думает сам отлучиться за соджу, которого в холодильнике всегда с лихвой. Чонхо упирается взглядом в пол; Мингю видит по его лицу, что слов в нем скопилось куда больше, чем могло показаться сначала. Их там тысячи. Миллионы. Чонхо молчит. Мингю задыхается.
Тэён отпускает Чонхо, который по цвету уже плавно начинает напоминать помидор, и расстроенно смотрит на постель:
– Только не говорите, что вы дрыхли на моей кровати.
– Ты ебнутый? – Мингю подскакивает к нему и на лету отвешивает подзатыльник. – Это серьезно первое, что ты захотел спросить?
– Не, ну а какого черта, я сам эту кровать покупал, я, может, должен знать, мне на ней еще спать придется. – Тэён недовольно чешет затылок, оборачиваясь на него.
– Не придется. Теперь гостиная – твой дом, – бузит Мингю. – Приятно поспать на диване.
– Диван так диван, – на удивление не ругаются ему в ответ.
Чонхо, молчавший все это время, наклоняется и снова берет на руки Кэнди, которая, кажется, всех Чонхо в этой Вселенной любит больше, чем собственных хозяев, потому чт