– Я не… – Он не договаривает.
Вспоминает вдруг: как пошел в университет вместо Мина, потому что Чонхо переживал, что у того будут проблемы; как помирил всю их компанию, потому что, как он думал, его попросту бесила вся эта ситуация; как продолжал писать матери Мина смски, потому что та волновалась, а Чонхо это знал; как поехал в тот загородный дом; как говорил Чонхо, что он должен увидеться с матерью. Как раз за разом повторял ему, что он не один, что он нужен, необходим, любим.
– Из меня дерьмовый спасатель, – все же говорит Мингю.
– Но все же. Столько лет тебе казалось, что ты мертв внутри, но на самом деле, – Чонхо приближается к нему, кладет руку на его грудь, – на самом деле внутри тебя куда больше, чем во многих других. Ты живой. Всегда был.
Мингю думает, что пиздец. Нет, правда: пиздец. Тлеющая сигарета обжигает пальцы, и он отбрасывает ее в сторону их крошечного сада. Не может оторвать взгляда от Чонхо. Смотрит во все глаза и думает, что как же так?
Как так: думал, что умер внутри миллионы лет назад, что прогнил до основания, что его прах давно ветер унес, а теперь кто-то стоит перед ним, светит своими яркими глазами и говорит, что – живой. Всегда был. Просто Мингю – дурак. Может. Может, и вправду дурак. Какая разница, был ли он жив раньше, – самое главное, что сейчас он живее, чем все семь миллиардов людей на планете, вместе взятые, если судить по ощущениям.
– В своем письме ты сказал мне, «спасибо за то, что вернул мне меня», помнишь? – Чонхо обнимает его, прижимается щекой к виску. – Я хочу сказать тебе то же самое. Спасибо. Спасибо за то, что напомнил мне, каково это – быть собой. Спасибо за то, что вернул мне меня, хён.
Где-то здесь Мингю рвет по швам. Он дергает Чонхо на себя и обнимает. Падает в эти объятия, как чертов самоубийца, прыгнувший в пропасть с самого высокого небоскреба на планете, забыв парашют за земле, с разбега ныряет в толщу воды без дна, послав к черту акваланг. Растворяется в ком-то другом и будто бы хочет исчезнуть, но это же невозможно, потому что – Чонхо.
Умри Мингю тысячу раз, его все равно вытянут, его все равно найдут, его вытащат на поверхность, и он будет жить. Он вздохнет лихорадочно, он вздохнет припадочно, и первое, что он увидит, – его лицо.
Они сидят на скамейке до самого утра. Кутаются в один плед, как два дурака, смотря на звезды, которых мало, так мало на небе над столицей, но Мингю все равно, потому что у него внутри ярче, чем в любом уголке Вселенной. Они обнимаются, греют руки друг друга свои дыханием, смеются.
Мингю уже не помнит. Правда – не помнит. Как было раньше. Насколько больно было, как хотелось сделать шаг вперед, стоя на парапете на крыше больницы, как хотелось выдрать свои вены, нависая над раковиной на кухне, как хотелось проломить череп любому, кто осмелился сказать, что «все будет хорошо». Мингю не помнит. Ничего. У него есть только здесь и сейчас. У него есть только Чонхо и это бесконечное тепло внутри, которому он верит, господи, он верит.
Верит.
Мингю не знает, сколько времени. Он видит рваные лоскутки сиреневого на небе. Рассвет. Шевелится немного, чтобы достать руки из пледа и найти сигареты на скамейке сбоку, но замирает, когда Чонхо мычит. Он поворачивает голову и видит, что тот не дремлет – сидит запрокинув голову. Смотрит на небо, которое с каждой секундой все быстрее теряет краски рассвета. Становится привычно голубым. Мингю закуривает и тоже смотрит. Спустя пару минут солнце застилает лучами небо, взрывается буквально, забирает себе сиреневое до следующего вечера. Он выдыхает дым и прикрывает глаза.
– Голубое, – слышит Мингю и поворачивает голову вбок.
– Что?
– Небо.
– А каким еще оно должно быть?
Он не выдерживает и улыбается, потому что помнит, боже, он помнит, как когда-то давно Чонхо спросил у него нечто подобное. В их первую встречу.
– Не знаю, может, сиреневым? – подхватывает Чонхо, глядя на него.
– Звучит странно, – улыбается Мингю, – но я бы посмотрел.
– Ты уже видел, – шепчут ему в ответ.
– Видел. Оно красивое. Но, знаешь, сейчас я думаю, что без разницы, какого цвета небо над нами. – Мингю роняет едва раскуренную сигарету на землю. – Мне уже нет дела до него. – Он тянется вперед, чтобы упереться своим лбом в чужое плечо.
Мингю чувствует, что Чонхо улыбается.
– Почему?
– Потому что мое небо – это ты.
– Я хотел сказать то же самое.
Эпилог
Мингю сидит над открытой коробкой уже полчаса, так и не начав ее разбирать; едва он тянет руки к содержимому, как сразу же опускает их, устремляя взгляд в окно, под которым сидит. То ли дело в четырнадцатом этаже, то ли солнце в этой квартире и правда светит ярче. Оно таким назойливым стало последние две недели – будто пытается помочь Сеулу оправиться от сезона дождей. Мингю прикладывает ко лбу ладонь и думает, что завтра первым делом нужно будет купить жалюзи.
– Она опрокинула горшок с цветком, – слышится разочарованное позади.
Чонхо стоит в дверном проеме гостиной с Кэнди на руках; на белых кошачьих лапах виднеется земля, в зубах – клочок зеленого листка. Мингю хмыкает, ногой отодвигая от себя коробку, и тянет вперед руки.
– Наверное, ей не понравилось, что мы переехали, не спросив у нее разрешения.
Ему вручают чумазую кошку и, пока он отряхивает ее лапы и отбирает то, что осталось от фикуса, выразительно смотрят на коробку, которую Мингю уже давно должен был разобрать. Он на нее, если честно, смотрит тоже, но ничего не говорит. Кэнди извивается в его руках и выскальзывает на свободу; обиженно вздернув хвост, убегает в коридор. Мингю по привычке елозит ладонями по черным джинсам, скатывая оставшуюся на них белую шерсть.
– Хочешь, я разберу? – предлагает Чонхо.
– Лучше займись своей одеждой. – Мингю поднимается с пола и открывает другую коробку – ту, в которой сложена посуда. – Потому что свою я уже повесил в шкаф. Если завтра в шесть утра опять будешь топать по комнате в поисках белой рубашки, на работу пойдешь в пижаме.
– Ты ведь знаешь, что я могу, – улыбаются ему.
– Знаю, – соглашается Мингю, – но Тэён сразу же тебя выпроводит.
Чонхо бубнит что-то в ответ, но послушно уходит, снова оставляя его одного. Он распаковывает посуду, столовые приборы, не без труда устанавливает на кухонную стойку кофемашину, которая заняла целую коробку. Думает, что лучше бы они еще пару дней подождали, пока оставшуюся мебель не привезут, но жить и дальше в доме Санхёна Мингю уже просто не мог. И пускай это всего лишь дурацкие два дня.
У него с таким трудом получилось выбить этот договор на аренду, что грех было не уцепиться за подобную возможность. Да, пришлось самим покупать половину мебели, да, стоимость аренды за три года вышла баснословной, но Мингю пока не готов иметь собственную квартиру. Тэён назвал их дураками, аргументируя данный выпад тем, что «чонсэ[10] – это уже прошлый век, сейчас все предпочитают либо сразу покупать свое жилье, либо платить помесячную аренду», а Мингю просто нравится мысль, что он не привязан ни к какому месту. Что спустя три года он получит все деньги обратно и сможет с чистой совестью отправиться куда-нибудь еще.
Мингю просто нравится мысль, что он привязан не к месту, а к человеку.
Тэён же, пробухтев целую неделю, оплатил почти треть аренды, потому что, сколько бы денег ни притащил с собой Чонхо, этого все равно не хватало на ту квартиру, которая понравилась им обоим. На вопрос, не идиот ли он, Тэён ответил, что делает заначку на будущее. И заявил, что оставит какие-то свои вещи в гостевой комнате, с чем, конечно же, никто и не подумал спорить.
Чонхо разбирает свою одежду, но Мингю все равно приходится делать все по-новому. Когда он вешает обратно в шкаф уже третью толстовку, болтающуюся на вешалке наизнанку, его начинает распирать от смеха. За последний год он так привык к тому, что Чонхо совершенный неряха в некоторых вопросах, что уже забывает ругаться – просто на автомате делает следом так, как надо. Зато за этот год Чонхо научился готовить, в то время как высший кулинарный шедевр Мингю по-прежнему переваренные макароны.
– Санхён написал, – говорят Мингю, когда он заходит обратно в гостиную, – спросил, когда завезти… оставшееся.
Он какое-то время наблюдает за тем, как Чонхо усердно устанавливает на одно из окон подвесную лежанку для Кэнди, а затем нервно жмет плечами. Они решили забрать с собой зеркало – «на всякий случай», как сказал Чонхо. Какой такой «всякий», Мингю решил не уточнять. Предпочитает думать, что таким образом они заметают следы своих преступлений.
Солнце сместилось вбок и больше не бьет по глазам; он подходит к окну, возле которого все еще возится Чонхо, и в сотый раз поражается виду. Только ради него стоило арендовать эту квартиру. Если присмотреться, отсюда даже видно тот самый парк с кроликами, за которым прячется мост Шелкопряда. Мингю улыбается. Быть может, они выбрали это место отнюдь не из-за вида.
Столько времени уже прошло. Столько всего увидено, пережито, испытано. Меняется совершенно все, но все же что-то остается неизменным. И Мингю верит, что таким оно будет и впредь – близким, родным и настолько настоящим, что он, наверное, и через десять лет не сможет свыкнуться. Свыкнуться с тем, что даже для таких, как он, мир хранит свой уголок неба.
– Что? – неловко спрашивает Чонхо, ловя на себе его пристальный взгляд.
– Ничего, – жмет плечами Мингю, сдавленно улыбаясь, и, наклонившись, поднимает с пола Кэнди, которая уже минуту терлась о его ноги. Сажает кошку на лежанку, а та – смешно пучит глаза, не ожидавшая настолько резкой смены обстановки.
– Ей не нравится, – расстраивается Чонхо.
– Мне иногда кажется, что ты за нее переживаешь больше, чем за того же Тэёна. – Мингю издает ироничный смешок.
– Неправда!
Столько времени уже прошло, действительно. Мингю успешно завершил свое обучение в университете и получил диплом, Чонхо около полугода работает вместе с Тэёном, которого тот протащил в свою фирму буквально по блату и сделал своим помощником. У мелкого родилась сестра, которую, конечно же, назвали Дасом, а Санхён уже несколько месяцев встречается с Юбин, с которой Мингю когда-то волей случая продолжил общение, а однажды позвал выпить вместе с ними. И кто бы мог подумать, кто бы мог.