Пускай Мингю будет мудаком. Пускай станет самым последним моральным ублюдком. Плевать. Зато он будет уверен.
Он идет с конвертом на балкон, закрывает за собой дверь, нервно закуривает. И только на второй сигарете решается достать сложенный вчетверо листок.
Привет, Тэён.
Наверное, если бы ты читал эти письма, то давно бы от них устал. Но ты ни одно из них никогда не прочтешь, поэтому я обладаю непозволительной роскошью – писать совершенно обо всем, не боясь быть непонятым, не боясь быть отвергнутым. Кажется, я трус даже сейчас – могу говорить о своих чувствах, только когда уверен, что о них никто не узнает.
Сегодня после учебы я гулял в том парке, где мы часто бывали. Ты – пинал листья, а я – украдкой делал наброски в блокноте, который ты отдал мне на третий день нашего знакомства. Но сегодня я даже не смог взять в руки карандаш. Я не видел ничего, что мне хотелось бы запечатлеть на бумаге. Я не видел тебя. Кажется, я больше никогда не смогу пойти туда. Больно? Наверное. Больно понимать, что больше никогда во мне не будет желания рисовать – и не кого-то, а именно тебя. Тебя, Тэён. Мне так жаль, что я не успел сказать тебе. Не успел дать тебе понять, что ты такой один. Только ты. Говорил же: я трус. Всегда им был и останусь.
Если подумать, я так за многое должен попросить у тебя прощения: за то, что не переставал тебя отталкивать. Я боялся всего на свете. Но больше всего – себя самого. Того, что мои чувства могут быть ненастоящими. Что они – лишь эхо моего прошлого. Калька событий, к которым я не хотел бы возвращаться. Суррогат, который я вырастил сам, надеясь на счастливый конец. Прости меня. Я слишком поздно понял, что ты – это ты, и ты не имеешь ничего общего со всем, от чего я так долго пытался сбежать.
Я хотел остаться. Хотел доказать себе, что все может быть иначе. Но я трус, Тэён, и я сбежал сразу же, как представилась такая возможность. Если бы ты только знал, как мне жаль. Если бы ты только знал, насколько мне тебя не хватает. Если бы ты только знал, как сильно я хочу повернуть время вспять и поступить иначе. Отречься от того, кем я был, отречься от всего, во что я так свято верил. И просто чувствовать – не сквозь призму прошлого, а просто. Просто чувствовать.
Я совсем ничего не успел. Не успел в полной мере испытать счастье от того, что ты рядом. Не успел дать тебе понять, что хочу, чтобы ты был рядом. Не успел отпустить себя и сказать тебе, насколько ты мне важен. Казалось бы – всего лишь месяц. Что может произойти за такой короткий срок? Но ты помог мне поверить: в других, в то, что еще не все потеряно. В себя. И в то, что это – далеко не конец. Что впереди еще много всего.
И в любовь. Я снова верю в любовь, Тэён. Но слишком поздно. Слишком… Да, поздно. Прости меня за то, что я так и не смог сказать тебе спасибо за все, что ты сделал для меня.
Если бы я мог отправиться за тобой, я бы сделал это. Лучше спустя месяц умереть рядом с тобой, чем прожить эту жизнь без тебя. Ты – лучшее, что было в моей жизни.
Мингю.
Он не помнит, когда его руки в последний раз дрожали настолько сильно. Его всего лихорадит. Зажигалка вспыхивает огоньком только с пятой попытки. Сигареты кажутся отвратительными на вкус, но он силой заталкивает в себя дым, надеясь, что тот сможет вытеснить другое. Не вытесняет – лишь добавляет тошноту и привкус желчи во рту.
Мингю наклоняет голову, пряча лицо в руках, и громко смеется. Опирается спиной о стену балкона и медленно сползает вниз. Так сильно вдавливает основания ладоней в глазницы, что становится больно. Сигарета, зажатая меж пальцев, тухнет, когда уголек достигает фильтра.
Слезы приходят не сразу; выжидают, собравшись жжением возле переносицы. Выжидают удобного момента, когда он ослабит оборону, когда окончательно сдастся под напором осознания. И Мингю сдается – когда поднимает голову и смотрит в сторону неба, сидя на холодном полу балкона. В сторону неба, которое темно-синее, но никак не фиолетовое.
Он рыдает в голос, захлебываясь слезами и собственной виной. Рыдает, жалея о том, что не может ничего, что бесполезен и никчемен. Рыдает от осознания того, насколько мир несправедлив. Он этот мир проклинает сто и один раз, а затем сто и два раза щелкает зажигалкой, поднося огонек к конверту. Так сильно хочет сжечь его, так сильно хочет спрятать все, что прочитал, так до боли желает, чтобы Тэёну не пришлось больше стоять на краю пропасти. Чем он так провинился перед Вселенной, что она заставляет его проходить через все это?
Чонхо его так и находит: в слезах на полу балкона, с зажигалкой в одной руке и конвертом – в другой. Повторяющего бессвязное «Это несправедливо» по кругу. Мингю поднимают на ноги, забирают и письмо, и зажигалку. Обнимают крепко, но в этот раз этим только хуже делают – он заливает слезами чужое плечо, чувствуя вину за то, что у него есть все, в то время как у кого-то – нет ничего.
– Все хорошо, – пытается успокоить его Чонхо, – все в порядке, – гладит по спине, – я рядом.
А Мингю так абсурдно разрывается от противоречащих друг другу чувств: от благодарности – к Чонхо, от боли – за Тэёна, от ненависти – к себе.
Он засыпает, глотая последние слезы, и просыпается с опухшими глазами. Берет отгул, сославшись на болезнь, и полдня сидит на кровати, смотря в одну точку. В голове – пустота, под сердцем – тянет, ноет, пульсирует тупой болью. На телефон то и дело приходят сообщения от Чонхо; Мингю читает их, но не находит в себе сил ответить.
Ближе к вечеру он, сморгнув с глаз отрешенность, встает и достает коробку – ту самую, последнюю, так и не разобранную. И которую, если честно, разбирать никогда и не собирался.
Мингю перекладывает рисунки из одной стопки в другую; разглядывает Тэёна, что вот сейчас – лишь фигура вдали, а затем – уже лицо, на котором тщательно нарисована каждая деталь, каждая черта, и даже ресницы настолько настоящие, что руку протяни – и коснешься. Мингю перекладывает чужие рисунки и думает отстранено, что, кажется, уже видел нечто подобное – когда-то давно, когда-то в те дни, когда, будто переживший аварию человек, учился ходить заново.
Он видел нечто подобное, но в то же время не может рассмотреть ничего схожего. И дело не в красках, дело не в штрихах, дело в самом лице. Мингю просто знает, что это – Тэён. Его глупый Тэён, который, как и он, погнался за несбыточным, но догнать так и не сумел. Который остался стоять у обрыва, глядя вниз, а там – что там? Есть ли там хоть что-то? Есть ли то, за что стоит бороться? До сих пор? Сейчас?
Через час напротив него на пол садится Чонхо; Мингю бросает на него поплывший взгляд и сразу же опускает его обратно к рисункам. Даже не ждет, что ему скажут что-нибудь, – это не нужно. Чонхо берет в руки блокнот – кажется, тот самый, о котором писал Мин. Мингю наблюдает за чужими пальцами, что переворачивают страницу за страницей, а внутри вновь образовывается вакуум. Когда Чонхо доходит до конца блокнота, сердце делает громкий удар и будто перестает биться.
Вакуум – пустота, из которой родилась Вселенная. Мингю живет в той, что предназначалась ему. И он понимает вдруг, что хочет, чтобы у Тэёна эта Вселенная тоже была – та, в которой он будет счастлив.
– Ему нужно знать, – нарушает тишину Мингю, – он должен знать, – твердо произносит он.
Чонхо осторожно кладет блокнот поверх стопки рисунков и лишь после этого поднимает взгляд. Рассматривает наверняка бледное лицо Мингю, пытается заглянуть в глаза, которые снова на мокром месте. Не сдается, не отворачивается – все еще смотрит, давая понять, что все в порядке, необязательно смотреть в глаза, все в порядке, Мингю, ты можешь позволить себе перестать быть сильным – хотя бы на минуту, хотя бы на мгновение.
– Помнишь, когда-то год назад ты сказал мне, что «он не мог без него»? – Мингю тянет руку к папке и начинает медленно засовывать в нее рисунки вместе с блокнотом. – Я и так это знал. И именно поэтому он так долго не мог отпустить. Наверняка терзался про себя вопросом, а было ли это взаимно. – Руки замирают; он делает глубокий вздох и смотрит Чонхо в глаза. – Было. Без него тоже не могли.
– Да, – Чонхо слабо улыбается, – ты прав. Он должен это знать.
Даже если ему придется развернуться и вновь пойти в сторону обрыва, о котором хотелось забыть, но который стал родным. Даже если ему придется расковырять свои свежие раны и пустить самому себе кровь. Даже если, даже если, даже если.
Мингю засыпает с набитой рисунками папкой в обнимку, думая о небе, о море, думая о другом мире и о Чонхо. О том, кем он был два года назад и кто он есть сейчас. Вспоминая свою душу, что была испещренным грязью листом, где ничего нового не добавить, даже его перевернув, вспоминая то мгновение, когда осознал, что хочет жить – не только ради кого-то другого, но и ради себя самого.
А утром идет на работу с единственной мыслью в голове. И отправляет Тэёну короткое «Приезжай вечером».
Тэён не отвечает – это в порядке вещей. Это означает, что «понято, принято, уже в пути». Мингю, вернувшись домой, медленно переодевается в домашнюю одежду, пытаясь абстрагироваться вообще от всего. Пытаясь настроить себя. Ни хуя не получается. Зато получается стоять у Чонхо над душой, который впервые за прошедшую неделю решил сесть поиграть за компьютер.
– Ты лучшее, что есть в моей жизни, – одновременно спонтанно и обдуманно говорит Мингю.
Чонхо разглядывает его и снимает наушники, непонимающе хлопая глазами:
– Ты что-то сказал?
Мингю лишь улыбается в ответ.
Тэён приезжает поздно; названивает в дверь долго и протяжно, но только потому, что Мингю стоит перед этой самой дверью и никак не может ее открыть. Пытается унять колотящееся сердце, придать себе спокойный вид. Не получается ни черта, и с этим приходится иметь дело.
– Эй, задрот! – орет Тэён с порога гостиной, предпринимая попытку докричаться до Чонхо; тот оборачивается, машет рукой и сразу же возвращает свой взгляд к экрану компьютера. – Вот говнюк, а я думал, мы тут посидим чинно-семейно.