Петенька мог бы ответить, что смотрит на руки, глаза, губы Зизи, но промолчал. Он помнил, что ему необходимо раздобыть ее очки. Ему самому неудержимо захотелось увидеть ее в очках. Очки были его последней надеждой. Вот увидит ее вочках — мартышкиных очках (он знал наизусть эту смешную басню), и все пройдет. Наваждение пройдет. И он, как все, поймет, что она «слишком чернява».
— А, вам наговорили…
Она усмехнулась, наморщив нос, вынула из кармана белой холщовой юбки что-то невесомое и показалась ему в двух круглых окулярах, прикрепленных к маленьким ушам медной проволочкой. В ушах краснели кораллы. И на шее коралловая нить.
— Взгляните! В Вене они никого не удивляют. А тут от меня Дуняша шарахается.
Он зажмурился, точно она сбросила юбку, потом быстро взглянул и отвел глаза.
— Дайте-ка мне.
— Вам-то зачем?
— Прошу Вас, дайте!
Она протянула ему свои окуляры. Он надел и увидел весь мир в мельчайших подробностях. Телескоп был кое-где запылен. По столику ползла муха. Очки Зизи ему подошли, но Петенька не решался взглянуть в них на нее. Ему не нужны были складочки, морщинки. Он боялся увидеть ее другой, не такой, какой уже знал и какой она ему понравилась. Ему, в сущности, не мешало, что он близорук.
— Вы читаете в очках газеты?
— Газеты? Опять какие-то сплетни, да? Я пытаюсь переводить. Тут у меня томик Гете. — Она откуда-то извлекла большой зеленоватый фолиант, который Петенька сразу узнал. Он сам переводил Гете по этому изданию, еще прижизненному, с золоченым обрезом. Это было так, словно он внезапно узнал о своем с ней родстве.
Горные пики дремлют в ночи.
Дол среброликий речкой журчит.
Зизи нарочито бесстрастно прочла стихи и захлопнула толстенный том.
— Не хватает таланта, понимаете?! Тут гений нужен, ну, как Пушкин!
— Струговщиков Сашура не гений, а переводит. Мы с ним приятельствовали, когда я еще служил. Я тоже, знаете, переводил это стихотворение. Но у вас вышло лучше. Звонче. Горные пики… И вот это — «среброликий». Мне нравится.
Петенька проваливался в какую-то бездну и жаждал провалиться, чтобы уж никакой Ртищев его не вытащил.
— Могу я к вам прийти…через несколько дней?
— Хоть завтра. Тут так скучно.
— Завтра можно? (Петенька с трудом сдерживал радость). Но что скажут ваши родители? Мне следует им представиться.
— Не следует! Не нужно никаких родителей! Вы не курите?
Зизи деловито вытащила из ящика стола ажурную сумочку, извлекла из нее две длинные, точно бамбуковые, палочки, поднесла к горящей на столике свече и одну из них протянула Петеньке.
— Понюхайте, как хорошо пахнет. Очень, очень приятно. Говорят, этим ароматом освежают покои в шахских гаремах. Страшно люблю всякие экзотические запахи. Нравится?
Петенька не мог не признаться, что нравится. Чуть сладковато, но для гарема, должно быть, в самый раз.
— Мне привозит один арап из Туниса. Приятель отца. А я его за это…
— А вы его за это… (Сердце у Петеньки упало).
— Угощаю московским мороженым. Знаете, тем, что с морковной начинкой. Ему почему-то нравится с морковной.
Петенька рассмеялся гораздо громче, чем смеялся обычно.
— Вернемтесь?
Она стала проворно спускаться с лесенки, высоко поднимая холщовую юбку. Он за ней. Спустившись, оба потоптались в нерешительности на лужайке перед домом.
— Простите, что я так вторгся… А вы без горничной… Самые серьезные…Серьезные намерения…
Прежде Петенька так запинался, лишь находясь в сильном подпитии. Вероятно, восточное курение на него подействовало.
Зизи потянулась с ним распрощаться на венский манер, но он ее опередил, с горячностью схватив обе руки, и стал целовать поочередно то левую, то правую. Кажется, слишком долго.
Коляска с верным Антоном поджидала его у дома купца Колыванова.
— Завтра ждите!
В полуобморочном состоянии, в расслаблении всех чувств, с идиотской улыбкой на румяном лице Петенька был доставлен в ампирный особняк князей Долгоруких, что в Козицком. Но выскочил он из коляски весьма резво, громко позвал слугу, заставив зажечь в гостиной все светильники, срочно вызвал туда родителей и объявил им мрачным тоном, что собирается жениться. Завтра. Или послезавтра. Словом, в ближайшие дни.
Мать пришла в ужас. Отец, отставной генерал, повеселел и покрутил усы.
— И на ком это, мой свет, ты решил жениться? Вероятно, есть особые причины для подобной поспешности?
Княгиня Екатерина любила во всем основательность. Вот и Петеньку она уже много раз сводила на балах с дочерьми своих приятельниц. Да все без толку.
Отец любовался сыном. Лицом в мать, а горячкой души, пылкостью состава в Долгоруких.
Наконец прозвучало имя — Зизи Крюгер. Тут даже храбрый генерал призадумался. Мать из хорошего рода, но дочка чернява, слишком чернява. Смутное что-то в крови, в роду. Петр, не следует ли подумать?
— Одуматься, — поправила мать.
— А впрочем, — размышлял отставной генерал, — где нам держаться за чистоту крови? Вот и про князя Владимира Святого пустили недавно байку, уж не с легкой ли руки Николай Михалыча, — что не без иудейской он кровушки. И тут не обошлось без чернявой чернавки. А Державин, говорят, женился на турчанке, да и сам был азият. А младший Пушкин, которым так гордится Сергей Львович, потомок каких-то темных и по физиономии, и по крови Ганнибалов…
— Что ж, — заключил старший Долгорукий, — ты у нас Петр — малый разумный. Да и в возрасте вполне брачном. В твои годы я уже был полковником. Сражался с французом (этого старший Долгорукий, как ни крепился, не мог не сказать). Мы с матерью не будем преградой твоему счастию.
Сцена завершилась объятиями и поцелуями. Достигший «вполне брачного возраста» Петр носился по дому, как ребенок, целовал Антона, танцевал с ма-терью, — словом, дал себе полную волю.
Препятствия возникли совсем не там, где их ждали.
Назавтра Петенька ехал к Зизи уже как к своей невесте, не сомневаясь, что она с пылкостью откликнется на его предложение. Дурнушка, почти урод, бесприданница (впрочем, Петенька доподлинно ничего не знал о приданом, да и не особенно рвался знать), и что-то судачат об ее отце — не то он немец, не то еще похлеще (Петенька плохо во всем этом разбирался и считал ниже своего достоинства докапываться до таких приватностей). На его вкус, Зизи была очаровательнейшая, умнейшая и талантливейшая девушка в мире! И влекло его к ней с неодолимой силой. Тут так все сошлось, что выход для Петеньки был один — брак.
Он ехал в коляске и напевал:
Горные пики дремлют в ночи,
Дол среброликий речкой журчит.
На лужайке возле Яузы Петенька завидел свою Зизи — она прогуливалась с белой собачонкой. Он радостно ее окликнул, высунувшись из окошка. Она приостановилась, и тогда он велел Антону вынести и поставить рядом вон с той тоненькой девушкой четыре громадных корзины цветов — две корзины роз, и две пионов — благоуханнейших цветов. Зизи хохотала, окруженная корзинами. Беленькая собачка в испуге отбежала к дому и наблюдала за хозяйкой выпуклыми, очень похожими на глаза Зизи глазенками. А Петенька в нетерпении и ознобе чувства целовал Зизи руки и бормотал, что приехал делать предложение, что если за ней ничего не дадут — не беда, он богат, что родители его согласны и он хотел бы не тянуть и уже знает, куда им следует поехать в свадебное путешествие. Во время поездки по Европе он высмотрел в Италии чудеснейший уголок, замок невдалеке от Болоньи, где, рассказывают, жил какой-то безумный поэт. Петр сам мог бы в Болонском университете слушать курс философии, а Зизи — приватным образом — изучать естествознание. Это было бы такое немыслимое…
— Не могу, Питер.
Она назвала его Питер, и в начале он услышал только это. Так никто его не называл. Потом оказалось, что у Зизи в Лондоне был кузен Питер, никогда ею не виденный.
— Что вы сказали, Зизи? Я не понял, прослушал.
Внезапно он обнаружил, что она сидит на траве, вблизи корзины с пионами и плачет, уткнувшись в цветы.
— Вы обручены? Вы кому-то обещались?
Он присел рядом с ней на корточки. Зизи замотала головой. Ее слезы замочили рукав его белой модной рубашки. Он вынул батистовый платок с вышитым семейным гербом и попытался вытереть ей лицо. Она отвернулась, вскочила, перепрыгнула через корзину с пионами и полезла на башню. Он рванулся за ней. Тут он настиг ее у столика, где они вчера нюхали ароматические палочки.
— Я замуж никогда не пойду, Питер.
— То есть как, Зизи? Вы меня пугаете. Объяснитесь.
В эту минуту, полную для него ужаса, он жадно, почти злобно, вглядывался в ее лицо — ну же! Урод! Дурнушка! И ее отказ желанен! Но не получалось. Хотелось без конца смотреть.
— Питер, вы мне очень, просто очень…
Она крепко сжала его пальцы, чтобы показать, как он ей «очень».
— Но я решилась замуж не выходить.
— Уйти в монастырь? Послушницей?
Зизи рассмеялась, смахивая с ресниц слезинки.
— Какой вы глупый, Питер. Я же…Ну, да, в моих жилах течет очень древняя и совсем не христианская кровь. Вам уже доложили, наверное? В Вене я много рылась в наших семейных бумагах. Среди моих отдаленных предков — древние Азры из Аравии. Потом они перебрались в Испанию. Я прочла… Мужчины из этого рода, вступая в брак по любви, — умирают. Потому-то мой отец, страстно влюбившись, бежал из Вены в Россию и тут женился на матери. Живут как кошка с собакой, Питер. А женщины… Я вся в бабку, а та в прабабку. А про них известно, что убегали от мужей в первую брачную ночь. И потом никогда не возвращались!
— Но ваш батюшка… ваш отец все-таки появился на свет…
Пётр невольно усмехнулся. Боже, что они с Зизи обсуждают!
— Не будем в это углубляться, Питер!
Зизи сердито пристукнула маленьким смуглым кулачком по столику.
— Я говорю то, что знаю. Бабка и прабабка чуть ли не сразу после свадьбы убегали от мужей! Питер, я не хочу причинить вам такое горе!