— Боится сбежать от мужа, потому что так поступали все женщины из ее рода.
Петр проговорил это очень быстро, точно за ним гнались.
— Что за род?
Доктор наклонился ближе к Петру.
— О, это неважно. Это уведет нас в сторону.
— Как знаете.
Врач не скрывал раздражения.
— У меня нет полной картины.
Он помолчал, выдерживая паузу.
— Я бы посоветовал вашему другу перед тем, как пойти к невесте, выпить стакан настойки китайского щавеля. И все будет в порядке. Настойку можно приобрести у моего фармацевта. Великолепная вещь, между нами говоря.
Петру показалось оскорбительным, что лекарь отнесся к тому, что стало мукой его жизни, столь легкомысленно и даже фривольно.
— Убежит!
— Тогда пусть запрет двери и не выпускает из спальной.
— В окно выпрыгнет!
В голосе Петра звучала странная убежденность.
— Ну, не знаю… Мистифицируете вы меня, что ли, сударь?
— А что бы сделали вы… на месте моего друга?
Петр попытался поймать взгляд лекаря, но не сумел.
— Я, милостивый государь, поступил бы очень просто. Я не женился бы на этой даме.
Петр порывисто встал, отсчитал ассигнации, положил их на инкрустированный изумрудами столик и откланялся.
Он ехал в карете назад в Москву, раздвинув шторку, глядел на ночное небо, на звезды, представлял лицо Зизи, каким он впервые увидел его на балу, и повторял застрявшие в голове строки, совпадающие с толчками кареты:
Горные пики тра-та-та-та,
Дол среброликий тра-та-та-та…
Он вспомнил, как Зизи сказала, что счастлива. И он тоже, он тоже, возвращаясь в Москву, был бесконечно счастлив. Он любил…
Молва утверждает, что решительный разговор князя Петра Долгорукова с баронессой Зизи Крюгер произошел на гулянье в Дорогомилове. Петр прогуливался под руку с матерью, Зизи — с отцом. Оба держали в руках модные зонтики, так как накрапывал мелкий дождик.
Молодые люди оставили своих стариков под этими зонтиками беседовать о погоде, а сами скрылись в липовой аллее. Дождь охлаждал их не в меру разгоряченные головы. Петр долго не знал, с чего начать. Зизи ему не помогала.
— Надеюсь, вы еще не сосватаны?
— Еще нет, Питер. Но отец настаивает.
— Если вашего отца интересуют деньги, то у меня их гораздо больше. И приданого не надо.
— Питер, я вам уже объясняла. Разница в том…
— Не продолжайте, Зизи. Я помню каждое ваше слово. Я вас еще… воспламеняю?
— О, да!
— Зизи, я согласен. Если нам с вами суждено лишь одно мгновенье счастья, пусть оно будет.
Зизи горячо сжала Петру руку и шепнула, наклонившись к самому его уху, — так, что от ее дыхания взметнулись его легкие светлые волосы.
— Как мне страшно, Питер! И как я рада! Сегодня после десяти в обсерватории. Отец в последнее время стал за мною очень следить. Боится, наверное, потерять деньги. О, Питер! Я буду как настоящая свободная женщина, а не как местная клуша, годная только под венец.
— Зизи!
Петр вскричал таким отчаянным голосом, что она в испуге разжала руку и отскочила в сторону.
— Что случилось, Питер?
— Вы меня с ума сведёте! Я же просил вас, умолял! Вы не желаете меня понять. Я хочу на вас жениться. Хотите, будет два обряда — православный и католический? Вы ведь католичка?
— Я католичка, но моя кровь ничему этому не подчиняется. Она древнее. Я из рода неистовых Азров. Я иудейка, мавританка, испанка, русская. Во мне столько всяких кровей, Питер, даже страшно! И она жгучая, горячая, она делает со мной, что хочет!
— Вот и убегайте, если вашей крови этого захочется, сумасбродка вы этакая! Но у нас все же будет миг счастья.
— Миг счастья? Вы мне обещаете, Питер?
— Обещаю, Зизи.
— Я согласна, Питер. Я выйду за вас замуж, но тайно, хорошо? Ужасно не хочется, чтобы все об этом судачили, в особенности, если…
Петр поморщился, да делать было нечего. Он решился на все.
— Поцелуемся, Питер? Тут так прекрасно пахнут липы!
Петр дрогнул, но опомнился и твердым голосом сказал, что не сейчас, не здесь. Ему хочется религиозного освящения, потому что то, что с ним случилось, представляется ему чудом. Божьим даром. Он и не надеялся никогда…
Зизи все же кинулась к нему. Он обнял ее и долго не отпускал. Кто-то шел по аллее. Они разомкнули руки. Обоих пошатывало.
— Когда?
От волнения у Зизи почти пропал голос.
— Давайте послезавтра. Постараюсь найти священника и ксендза. Зизи, вы меня?..
— О, да, Питер, да! А вы?
Петр только рукой махнул.
— Ах, Питер, как мне горько, что я из этого злосчастного рода!
— Не горюйте, Зизи. Может, оттого-то вы мне и понравились.
Они присоединились к родителям, мирно беседующим у фонтана. Родители представляли пару довольно живописную — горбоносый, стройный, яркоглазый барон и вся в белом, нежная и румяная княгиня. Они все еще обсуждали неустойчивую летнюю погоду в обеих столицах. И впрямь — дождик кончился, выглянуло солнце и стало сильно припекать.
Петр метнул в сторону Зизи взгляд, которого не знали за ним ни друзья, ни родители, ни временные подруги, усадил порозовевшую и помолодевшую мать в карету, уселся сам, и они покатили в Козицкий. Мать оживленно обсуждала встречу с Крюгерами, впечатление от барона, от Зизи, смеялась совсем молодо и тормошила своего Петеньку. Тот отвечал невпопад, так как не слышал ни слова.
Рассказывают, что тайный обряд пришлось все-таки отложить на несколько дней, — главным образом потому, что Петру Долгорукому взбрело в голову заказать к свадьбе какую-то совершенно необыкновенную карету, очень поместительную и внутри напоминающую будуар. Лучшие московские каретных дел мастера братья-близнецы Кирилл и Семен Овсовы выполняли этот необычный заказ. А Петр Долгорукий наведывался к ним по несколько раз на дню, привозя сдобных печеньев, ореховую нугу, французский шоколад, — богатыри-братья оказались ужаснейшими сластенами. Он их не торопил, но они сами понимали срочность заказа и пока «сочиняли» эту карету, почти побратались с Петром, вместе ели нугу и пили крепкий чаек из толстых глиняных кружек.
…Доктор Избах, уже лет десять страдающий бессоницей и поднявшийся в одну звездную августовскую ночь в обсерваторию для наблюдения за Марсом и Венерой, стал свидетелем довольно неожиданного зрелища, происходящего на земле. К дому купца Колыванова, где мирно почивало (как надеялся доктор) семейство барона Крюгера (дочь барона, Зизи, была любимой ученицей доктора), примерно каждые два часа подъезжала красная карета с плотно задернутой шторкой. Кучер на две-три минуты останавливал лошадей (при слабом свете масляного фонаря можно было все же разглядеть, что это красавцы каурой и гнедой масти), затем бодро разворачивал своих красавцев и, сдерживая их прыть, ехал медленно и осторожно, точно вез какие-то драгоценные хрупкие сосуды…
— Душа моя, мы вновь возле твоего дома. Если твоя кровь тебя зовет, ты можешь…
— О, нет, Питер, повременим. Я еще успею. Мы ведь тут еще будем?
— Будем, будем. Не открывай глаз, я тебе сам скажу, когда подъедем к Яузе. А сейчас Антон повезет нас в Козицкий.
Замирающий голос Зизи бормотал в темноте кареты.
— Я так люблю дорогу, Питер, так люблю! И как ты догадался? Может, ты тоже из рода Азров? Или между нами просто избирательное сродство? Помнишь старичка Гёте?
Петр ничего не отвечал, и Зизи умолкала.
Антон грешным делом навострял слух, но слышал только вой ночного ветра с Яузы, да какие-то неясные шорохи, шепоты, смешки, звон бокалов и что-то похожее на плач. Но все это, возможно, слышалось ему с похмелья. Молодой барин Петр Александрович хорошо его угостил, прямо на славу. А сам не пил, но был точно пьяный, то суровый, сумрачный, то вдруг весь засияет, загорится. На глазах вырос и возмужал. Не Петенька уже, а Петр Александрович. Красавец! Но все какие-то новомодные затеи. Вот кружат по городу цельную ночь, вместо того чтобы по-людски. А когда Петр Александрович вносил девицу в карету, Антон глянул и обмер — до чего же хороша. Вся смуглая, глаза быстрые, уста пунцовые. Прежде-то он ее все издалека видел. Хороша девка, да не наших кровей. Персиянка или турчанка, а может, и вовсе из незнаемых земель. И опять вскрики, смех, шепот и что-то вроде безутешного плача, сливающегося с воем ветра. В ушах, должно, звенит.
В четверг у Вязьмитиновых давали бал. Два франта возле колонны обменялись быстрыми взглядами и заключили пари, что один из них (жребий пал на Ивана Ртищева) попытается достать какой-то немыслимый чепец, который надевала, по слухам, дома недавно приехавшая из Германии Натали Красулина. Говорили, что ее мать — дочь гамбургского банкира. Внешность Натали была странной. «Слишком экзотична», — заключила светская молва. «Урод» — уточнил Иван Ртищев. Молодому князю Щербатову не нравилось, что Ртищев не дает ему высказаться.
— Почему же урод? У нее взор огненный.
— Две щелочки, а не взор. Взгляните на Оленину. Вот это взор так взор!
Ртищев на днях получил письмецо из Италии, в котором его друг Петенька Долгорукий захлебывался дурацкими восторгами. Решил сделаться философом, а рассудительности ни на грош. Женился на этой чернявой Крюгер — и вот результат.
— Если выиграю, отдашь мне своего пегого.
Ртищев уставился в лорнет на ту, что казалась в свете «слишком экзотичной», и смутное чувство, что судьба его вот-вот перевернется, шевельнулось в его пока что младенчески безмятежной душе.
Потомки князей Долгоруких, оказавшиеся после революции в Англии, предприняли попытки отыскать архивы баронов Крюгеров в Австрии и Германии. Но то ли эти архивы пропали во время многочисленных войн, то ли они были уничтожены владельцами, то ли явились плодом бурного воображения Зинаиды Крюгер, упоминавшей о них в своих неопубликованных записках, — короче, разыскать их не удалось.
Между тем миниатюрный портрет Амалии Крюгер работы Рейтерна был обнаружен профессором Томасом Бакстли в Лондонской Национальной галерее как дар некоего барона Питера Крюгера. Видимо, это и был кузен Зизи, также упоминаемый в её записках. Из кратких сведений о дарителе известно, что он был талантливым художником, в 30-е годы ХIХ века посетил Россию (где и получил в подарок портрет), а затем, вернувшись в Лондон, женился. При этом год женитьбы и смерти Питера Крюгера совпадают.