Профессор Томас Бакстли, занимающийся историей семьи баронов Крюгеров в Западной Европе, предположил даже, что Питер умер в день собственной свадьбы, что вполне соответствует духу семейных преданий.
Неизвестная в лиловом
Графиня Екатерина Ольстен вызвала художника Ростислава Казина к себе домой запиской, переданной через посыльного. Казин был модным светским портретистом и почти не сомневался, что графине вздумалось заказать ему свой портрет. С некоторых пор его стали приглашать на светские рауты, и хотя рода он был захудалого и небогат, ореол успехов в Академии, путешествие в Италию, из которого привез он несколько шумно расхваленных в журналах полотен, изображающих то живописного итальянского нищего, то озорную девочку из римского предместья, — все это создало ему если не славу, то репутацию «преотличного мастера». А несколько написанных в Москве и Петербурге «будуарных» портретов сделали его особу бесконечно притягательной для дам, считающих себя неотразимыми.
Казин попытался представить внешность графини, которую несколько раз мельком видел на балах, — кажется, маленькая, пухленькая, немолодая, но не «со следами былой красоты», как говорят в таких случаях (красавицей, вероятно, никогда и не была), а не без ощутимой и ныне какой-то горьковатой, волнующей прелести. Впрочем, и это скучно.
Вообще, Казин что-то заскучал в последнее время. Рвался в Италию, пытаясь накопить светскими портретами деньжат для зимовки на вилле близ Ареццо. Но смутно ощущал, что и Италия не поможет. Байронизм он, кажется, перерос и внутренне издевался над всеми этими романтическими «меланхолиями», но ничего не мог поделать с тупым недовольством собой, своей жизнью, своими картинами, людьми, которых приходилось писать и которые сплошь представлялись ничтожными. О собственном живописном таланте, поглядев в Италии на Джотто, а в Эрмитаже как следует рассмотрев Рембрандта, в особенности его «Девочку с метлой», в сравнении с которой его собственная девочка казалась тряпичной куклой, — остался он мнения невысокого. Оттого и слава портретиста его только раздражала. Нужно было, наверное, бросить писать портреты, а, возможно, и писать вообще. Но необходимы были деньги, жизнь затягивала, заказчики теребили и так восхищались его полотнами, что порой и ему начинало казаться, что они недурны. Но не надолго.
Прежде он рассеивался в компании друга — известного стихотворца. Но друг, вернувшись из их совместного путешествия по Италии, возьми да и свихнись. Сидел дома, не выпускаемый заботливыми родственниками. Иногда Казин даже завидовал другу, — легко отделался, переложил все на плечи родственников. А тут живи, мысли! И мысли все какие-то ядовито-безотрадные.
К графине Казин явился только к вечеру и немного навеселе. Перед тем он забегал к одному из прежних своих заказчиков, пожилому аристократу Андрею Яковлевичу Тюнину, с которым свел нечто вроде приятельства, — тем более, что Тюнин жил одиноко и любил поболтать (но в меру, приличествующую мужчине). Тюнин-то и угостил его отменным шампанским. Горничная у него была недурна и в который раз уже строила Казину глазки. Видно, и ей хотелось, чтобы ее запечатлели. Вообще, женщинам Казин нравился — высокий, с чуть вьющимися темно-каштановыми волосами, всегда элегантный и немного отстраненный — не подходи! Не тронь! Дамы хотели видеть в нем модного романтического героя, не подозревая, до какой степени самому Казину были чужды все эти романтические «ахи» и «охи», напыщенность и приподнятость чувств. В жизни и искусстве он ценил простоту и искренность, которых никто уже не понимал и не ценил.
Графиня приняла его в небольшой, строго обставленной комнате, забитой шкафами с книгами. Видимо, это был библиотечный кабинет. Одета она была в черное, и ее волнение бросалось в глаза. Казин при входе в кабинет окинул холодным злым взглядом ее круглое лицо с ямочкой на подбородке, бледное какой-то уже болезненной бледностью, и заскучал сильнее. Откажется писать, уверит, что завален заказами. Но графиня неожиданно заговорила о другом. Умеет ли он хранить тайны? У нее дар распознавать людей. И дар этот ее всю жизнь не подводил. Она надеется на мужское благородство Казина. Разговор щекотлив. Правда ли, что он был ближайшим другом поэта Жемчугова? И верен ли слух, что с поэтом приключилось страшное несчастье?
Казин подтвердил и первое, и второе.
Графиня, все так же волнуясь, отчего все ее движения были резкими и судорожными, схватила с изящного лакового столика на одной ножке томик стихотворений (Казин хорошо знал этот сборник Жемчугова) и произнесла, не глядя в книгу, несколько поэтических строк. Нечто вроде:
О, даль воспоминаний!
Страна очарований!
Этим бредом Жемчугов морочил и себя, и своих восторженных читателей вплоть до случившегося с ним несчастья. Само событие еще раз показало Казину, как ничтожны и нежизненны были все эти романтические воспарения.
— Из моих любимых. — Графиня прижала томик к груди.
Казин едва не рассмеялся.
— А правда ли, что причиной стала несчастная любовная страсть? И что поэт в этом отношении был на редкость неудачлив? Только несчастливая безответная любовь?
Казин едва успевал отвечать на вопросы графини, да и не очень знал, что отвечать. Причина сумасшествия Жемчугова была и ему не ясна. Но меньше всего он склонен был связывать его с женщиной и любовью. Несчастная физическая конституция, приступы агрессии, которые временами находили на Жемчугова, создав ему романтическую славу «бешеного». Своими размышлениями на эту тему Казин не склонен был делиться с графиней. Да она его и не очень слушала, поглощенная какой-то своей, неотступной мыслью.
— Что говорят врачи?
— Безнадежен.
Ответ Казина словно придал графине сил. Она выговорила наконец то, что нуждалось в мужском благородстве и строжайшей тайне.
Она решилась помочь страдальцу. Там, где врачи отказываются от больного, начинают действовать другие силы, другие средства. Бедняга не знал женской любви? Она готова с ним встретиться. Разумеется, тайно, ночью. Если вы ему друг, вы сумеете этому помочь. И опять Казин едва не рассмеялся. Что за экзальтация у далеко не юной дамы? Не хватает светских романов? И ведь наверняка представляет себе какое-то «высокое», красивое безумие, любовную «лихорадку» с пылающим взором и разбросанными по полу клочьями сюжетов. А тут случай, увы, самый примитивный, клинический.
— Да видели ли вы его когда-нибудь?
Графиня вновь раскрыла сборник Жемчугова и издалека показала Казину первую страницу, на которой красовался очень хорошо известный Казину литографированный портрет поэта. Литография делалась с казинского портрета Жемчугова, писанного маслом. На ней поэт был строгим, суровым и чем-то глубоко опечаленным, с копной вьющихся волос и чуть вздернутым волевым подбородком. Казину хотелось найти какое-то «твердое ядро» внешности Жемчугова, который в стихах, а порой и в жизни, раскиселивался и впадал в полное младенчество или же, напротив, становился диким и необузданным. Впрочем, как это часто бывает, писал Казин не столько портрет, сколько автопортрет. Таким ему самому хотелось выглядеть в хорошие минуты.
Казин внутренне усмехнулся. Видела бы эта дама Николая Жемчугова теперь — с текущей по «волевому подбородку» слюной, наголо обритого! Но от комментариев он удержался. Портрет друга, столь похожий на его собственный, навел Казина на некоторые опасные размышления. Житейская скука, его одолевающая, была уже такова, что он готов был воспользоваться любым случаем взволновать холодеющую кровь. А не поможет ли этому глупая экзальтация дуры графини?
— Я могу вам это устроить. Если вы говорите всерьез.
Он взглянул на графиню, но та промолчала, спрятав лицо в черную ажурную шаль.
Казин произносил слова очень медленно, на ходу обдумывая план авантюры.
— Николая сторожат родственники. Но я постараюсь вывезти его из заключения и доставлю к себе в дом. Вы не шутили? Вы и вправду готовы?
— Я готова.
Голос графини дрогнул, и она плотнее закуталась в черную ажурную шаль, которая едва ли ее согревала.
— Когда, графиня?
Казин увидел, как из бледной она становится розовой. Она молчала, но это был какой-то нервный спазм, сдавивший горло. Бедная женщина, сколько волнений из-за Жемчугова, которому сейчас так спокойно!
— Завтра!
Ему, как азартному охотнику, уже нетерпелось приступить к охоте. И снова она молчала. Тогда он заговорил сам, гипнотически повелительным твердым голосом.
— Завтра в полночь я доставлю Николая к себе. Если все пройдет благополучно, я пошлю с нарочным записку к вам. В час ночи с тем же нарочным — он вас прово-дит — соблаговолите быть у меня. К этому времени сам я уеду к приятелю — играть в вист. Вас встретит слуга Аркашка. Он будет обо всем уведомлен. То есть, разумеется, не обо всем. Обойдусь без имен и подробностей. К тому же он глуп как пробка. Да, должен вас предупредить. В комнате будет темно, — бедняга не выносит никакого света. Прошу вас не зажигать свечей. В девять утра я вернусь. Аркашка вас выпустит, когда вам вздумается. Что скажете?
Графиня молчала, опустив темноволосую голову и обматывая плечи шалью. Сейчас, в сильном волнении, порозовевшая, в черной ажурной шали, стягивающей узкие плечи и высокую грудь, смущенная, как институтка, — она была почти хороша. На нее интересно было смотреть, и Казин смотрел.
— Раздумали?
Ему захотелось вдруг, чтобы она рассмеялась и заказала ему свой портрет. А он бы уклонился, уверив ее, что занят. Когда-нибудь в будущем…
Графиня не ответила, рассеянно позвонила в колокольчик и тихим вздрагивающим голосом попросила слугу подать яблочного мусса. Слуга принес на блюде два хрустальных бокала с охлажденным муссом. Казин выпил разом. Графиня глотнула, поперхнулась, вынула кружевной платочек и стала прижимать его к губам. Вероятно, из-за этого и еще из-за волнения ее слова звучали неотчетливо.
— Я вам верю. Сердце мне говорит, что вы меня не выдадите. У вас светлое лицо.