Какое, однако, уморительное зрелище эти романтические дамы. У него светлое лицо! Оно обуглено недовольством, разочарованием, вечной скукой. А ей оно кажется светлым! И уж лучше бы она ему не верила! Впрочем, дело ее. Тут как на охоте. Дело зайца — поверить ли волку. Казину хотелось, чтобы графиня подтвердила свое согласие и любопытно было взглянуть, как она это сделает, какое у нее будет лицо. Но лица он не увидел. Она отвернулась положить стихи Жемчугова на полку, и он расслышал полушепотом выдохнутое:
— Приду.
Тот же старый слуга, который приносил мусс, вывел Казина на улицу. Лил дождь и казался очень холодным. Вероятно, разговор с графиней разгорячил Казина. На душе было муторно. Действительно, лучше бы не верила! По дороге домой он снова забрел к Андрею Яковлевичу Тюнину.
Тот обрадовался.
— Теперь могу вас угостить прелестнейшим Фраскати. Только что из Италии.
Казин не отказался и, закусывая ломтиком осетрины, спросил Тюнина про графиню Ольстен, — что за дама? Он, кажется, будет ее писать.
— Заплатит сполна, ежели вы об этом. А вообще — чудачка, каких мало. Давно за ней слежу — чудачка! Лет семь уже, как вдовеет.
— Наверное, бездна романов.
Казин налил себе еще рюмку, хотя вино ему не понравилось.
— Какие романы! Ведет себя точно монашка. А между тем, желающих много. Непростая дама! Признаться, больше всего мне по душе ее пухлявость, эти ямочки на щеках, на подбородке…
Они чокнулись и выпили.
— Верно, мужа любила.
Казину хотелось прояснить ситуацию.
— Ха-ха, любила. В последние годы они разъехались. Но она продолжала принимать. Что ни говори — загадочная женщина. И не без обаяния. Поверьте мне. В вине и женщинах я толк знаю.
— Стара.
Казин опрокинул последнюю рюмку слабенького Фраскати и двинулся к себе…
Поздней ночью следующего дня слуга Аркашка, улыбчивый и кудрявый, ввел даму под густой вуалью в квартиру, нанимаемую художником Ростиславом Казиным. Дама отдала слуге верхнюю шелковую накидку и шляпку с вуалью, повернулась к большому зеркалу на ножках, стоящему в ярко освещенной гостиной, рассеянно коснулась прически. Из волос упал черепаховый гребень, освободив длинные пышные волосы. Дама не подобрала гребня, не поправила прически и с какой-то лихорадочной поспешностью бросилась к слуге, шурша шелками. Улыбчивый Аркашка подумал было, что дама собралась уходить, может быть, что-то забыла у себя дома. Он стоял в нерешительности между двумя дверями — одной из дома к парадной лестнице и выходу, а другой — в мастерскую, куда велел препроводить даму барин. Он подал ей упавший гребень. Она не взяла. Тогда Аркашка приоткрыл дверь совершенно темной мастерской, и дама, постояв секунду у входа, словно набирая воздух в легкие перед нырянием под воду, скрылась за этой массивной дубовой дверью. Аркашка проворно приложил ухо к двери, — но решительно ничего не услышал. Тогда он сладко зевнул и пошел играть в дурачка с дворником Никиткой. Ему не велено было отлучаться надолго и далеко. А отоспаться он мог и днем…
Сам Казин помнил то, что произошло в ту ночь, какими-то отрывистыми вспышками. Он поджидал графиню в мастерской в злобном раздражении. Ему не терпелось унизить ее, причинить боль, отомстить за все свои прежние разочарования в женщинах. Ее экзальтация бесконечно его раздражала, сама идея таким способом спасти безумца казалась нелепой. Ах, вы не довольствуетесь обычным, нормальным мужчиной, с которым хоть раз в жизни встречались и который оказывал вам знаки внимания, быть может, даже любви?! Вам непременно надобен безумец, которого вы в глаза не видели? Но воображаете вы этакого «ручного» комнатного безумца, наподобие вашей домашней собачонки. А что, если это будет грубое, циническое животное?!
Он хотел обойтись с ней, как с девицей из веселого заведения. Но она-то оказалась совсем другой. Она сама рвалась дать, причем больше, чем он просил. Ведь души у таких девиц не просят! На него обрушился такой шквал нежности, безумных ласк, обожания, она была так безропотна и покорна, что его план мести и унижения как-то сам собою провалился. Напротив, его самого подхватило этой волной. Ему вдруг захотелось приласкать и утешить эту дурочку, которую он так беззастенчиво обманул.
Он помнил, как вдруг подхватил ее на руки и стал носить по темной комнате, утешая и убаюкивая, как дитя…
Он помнил, что она рыдала у него на плече.
Он помнил объятие, столь пылкое, что разъединить их, кажется, могла лишь труба Страшного Суда, — да едва ли они бы ее услыхали.
Она гладила его курчавые волосы, он тщетно пытался в темноте разглядеть ее лицо, которое, наверняка, было прекрасным.
Не было произнесено ни слова. Темнота была полной. Аркашка на славу потрудился, занавешивая окна мастерской.
Наконец, с каким-то мучительным усилием она встала, лихорадочно собрала разбросанные по всей мастерской вещи и скрылась в соседней комнате, где горели свечи. Аркашка, явившись на звук колокольчика, вывел ее через черный ход во двор и посадил в карету. Было часа три ночи…
Казин не мог не признать, что испытал потрясение. Такого он не ожидал. Не ожидал не только от нее, но и от себя. Он таким с женщинами никогда не был!
С ужасом он думал, что нужно встать, заняться делами, ехать к заказчикам. Ему хотелось — только к ней. Но он не мог ей открыться! Ее порыв был обращен вовсе не на него. Она спасала безумного Жемчугова. Казина мучила ревность к другу, который заочно вызвал такую страсть. Ему хотелось снова увидеть ее лицо, которое теперь должно было открыться ему совсем по-новому, и он терзался, что не видел его в темноте…
Раздвинув шторы на окнах (было уже утро), он застонал, потому что понял, что все пропало. Каким детским было прежнее нытье! Теперь спасти его могла только графиня. Но зачем ей его спасать? Это были уже не «ахи» и «охи», не романтический бред и экзальтация, это была сама жизнь, которая рушилась, если из нее исчезала эта маленькая пылкая женщина. Вовсе не желая подражать романным персонажам (публика зачитывалась в это время «Онегиным»!), Казин вынужден был повсюду выслеживать графиню Ольстен и, сталкиваясь с нею на балах, стоять с маской равнодушия на лице, наблюдая, как она с кем-то разговаривает, танцует или ест мороженое. Он видел, что она его избегает. Порой даже вздрагивает, встречаясь с ним глазами. Он знал о ней такое, чего не знал и не должен был знать никто. Их отношения лишились простоты. Не то, чтобы она о чем-то догадывалась или же боялась его языка. По какой-то странной причине (вероятно, это была обманувшая ее на этот раз интуиция — «дар распознавать людей», как она говорила) графиня ему полностью доверяла. Но вид его вызывал в ней, вероятно, такую бурю чувств, столь сильное смущение и смятение, что она спешила пройти мимо, едва кивнув и улыбаясь принужденно. Ни разу на балу она не подошла к Казину, не заговорила, не пыталась узнать о судьбе несчастного безумца. Впрочем, до Казина долетели слухи, что графиня упросила сестру Николая Жемчугова впустить ее в комнату брата. Как ей это уда-лось — было для Казина загадкой. Сестра даже его, ближайшего друга, к брату не пускала, и Казин видел Николая после случившегося лишь однажды, улучив момент, когда сестра была в отъезде, и подкупив слугу. Николай его не узнал и с дикой злобой бросил в него массивным бронзовым подсвечником. К счастью (или к несчастью), не попал. Рассказывали (Тюнин и еще кое-кто из знакомых), что графиня Ольстен, попав к поэту, взглянула на его обезображенное болезнью лицо полного идиота, с наголо остриженной головой, — и с криком выскочила из комнаты. На пороге она упала без чувств.
Долгое время ее нигде не было видно. Казин тоже болел — у него внезапно открылась чахотка. Он не лечился. К чему? Чтобы не последовать примеру Жемчугова (а соблазн был велик!), он стал писать по памяти портрет графини. Он жил только тогда, когда писал этот портрет и когда вспоминал о встрече с графиней. Воспоминания были жгучие, мучительные, но и настолько упоительные, что он и сейчас не отрекался от своего обмана. Без этой встречи, собственно, и жить не стоило. Он только не мог себе представить, как он снова увидит графиню и что она сделает, его увидав. И все же он напряженно, жадно, всей силою души ждал этой новой встречи, как ждут счастья или избавления.
Зимой он снова стал ездить на рауты в надежде где-нибудь увидеть графиню. Говорили (тот же Тюнин), что она стала потихоньку выезжать. Казин узнавал о ней исподволь, глухо упоминая о портрете, который он собирается писать, писал, пишет. (Он путался во временах глагола, как путался во времени, смешивая реальность и сны.)
Ранней весной они случайно встретились на приеме у знаменитого петербургского архитектора — человека прихотливейших вкусов. Тот собирал у себя петербургскую богему, людей, отмеченных художественными талантами, а также наделенных способностью ценить прекрасное. Залы были убраны изысканно. Оркестр играл слаженно и не вызывал иронических улыбок даже у профессионалов (что было редкостью на балах).
Казин издалека увидел графиню. Затянутая в ярко-лиловое платье, красиво причесанная, ладная, — она привлекала все взоры. Графиня взглянула на него с противоположного конца огромной залы, и его словно молнией ударило, — он на ногах едва устоял. О, наконец-то эта безнадежная дурочка догадалась, с кем она была! Его охватило чувство ужаса и немыслимого счастья. Она знает об обмане, но зато теперь она ни с кем его не путает. Никакой Жемчугов не стоит теперь между ними! Он устремился за дразнящим пятном лилового платья. Бежал из комнаты в комнату, сквозь анфиладу. Архитектор сам спроектировал свой дом. План был прихотлив. Дом напоминал лабиринт со множеством лестниц, арок, коридоров. Были тут и потайные двери. Она вбежала в одну из таких дверей, совершенно закрытую проемом лестницы. Графиня была приятельницей архитектора и, вероятно, знала кое-какие секреты его творения. Казин вбежал следом, единым взором окинув стоящую у полукруглого окошка графиню, зеленую лужайку за окном, полоску синего неба с белым облаком. С лужайки доносился лай молодых борзых, радостно носящихся по траве. Бесконечно отрадный, прямо возрожденческий пейзаж…