Анфиса вспомнила, как столик советовал сторониться всего тусклого, и посторонилась: мир дэвов прошел стороной, а Анфиса спустилась в подземный переход. В подземном ей преградил дорогу бхагаван Ратна-Самбава, держащий в руке драгоценный камень желтого цвета. Этот бхагаван сидел на лошади, по бокам которой работала телохранителями пара бодисатв с женами, несущими непопсовые гирлянды и «родные» благовония, а не те дешевки, что продаются в переходе. Все пятеро так светили в глаза желтым, что Анфисе стало нехорошо: «Может, у них у всех гепатит?» – подумала она, но успела остановить поток сознания. Анфиса посмотрела на проходивших мимо людей: те тоже казались желтыми, но тускло-желтыми, и Анфиса снова вспомнила про шпаргалку столика не привязываться к тусклому – так и спаслась.
Подойдя к концу перехода, Анфиса заметила еще одного бхагавана – Амитабу. Он был весь красный, как свареный живьем (по соображениям гуманности) рак, а в руке держал лотос, к тому же сидел на троне павлина. С ним рядом были бодисатвы Авалокитешвара, постоянно опускающий глаза вниз, и Маньчжушри с женами. Одна из них, Гирдхима, понравилась Анфисе больше, и они даже разговорились:
– На самом деле меня зовут Гита, – сказала Гирдхима. – Я пишу музыку и стихи, – и покрутила в руках лиру.
Анфиса чуть было не попросила послушать диск, но посчитала это бестактным и не стала, тем более, красный цвет Гиты и всей красной свиты ослепил ее; заметив же тусклое, грязновато-розовое свечение где-то справа, Анфиса развернулась и гордо вышла из перехода на дорогу.
…Улица оказалась зеленой. На зеленой улице появился очередной бхагаван – Амога-Сидхи. Он сидел на антикварном троне типа трона Шан-Шан, на котором любили посидеть в Греции гарпии с головогрудью женщины и птичьим тазом, косящим под пернатский. Амога-Сидхи держал в руках что-то непонятное с четырьмя зубцами, а за этими зубцами методично проглядывались трое Бодисатв с женами, изображавшими мудрость. Зеленый цвет ослеплял; Анфиса опустила глаза и, будучи подкованной, сразу отвернулась от тусклого зеленого и пошла по направлению к ресторану «Прага», где никогда не была.
А в «Праге» в это время тусовались 42 божества, которые предлагали познать Анфисе Очень Внутренний Голос.
– Что значит познать 42 божества? – спросила Анфиса, и ей не очень захотелось идти в ресторан, где все пили и закусывали в невероятных количествах. Но Голос был, и Анфиса решила не трусить.
«Все равно они мне уже ничего не смогут сделать, раз я ни жива, ни мертва», – резонно заметила она, а, хлопнув три раза в ладоши, чудесным образом поменяла одежду и с удовольствием посмотрела в витрину: роскошный финикийский костюм из пурпурной ткани с красновато-фиолетовым оттенком шел Анфисе гораздо больше инкубаторского облегающего сарафана, в которых ходило пол-Москвы. На голове у Анфисы появился чепец, вокруг которого шла лента, спадающая на затылок обоими концами. Плечевой воротник был совершенно прозрачен, и Анфиса вспомнила о том, что давно забыла о своих хрупких плечах…Миновав дорогу и швейцара, она поднялась в зал, где для нее уже был заказан столик.
– Кофе со льдом, – попросила она официанта и принялась рассматривать присутствующих. Оказалось, что за соседним столиком сидит жена бодисатвы Маньчжушри. Гита скучающе перебирала струны лиры. Анфиса подошла к ней; на ее столике лежала маленькая книжечка Псапфы.
– Нравится? – Спросила Гита Анфису.
– Да, ее слова такие же нежные, как лепестки хризантемы. Помнишь?
Я не знаю, как быть:
У меня два решения.
– Помнишь, – улыбнулась Гита и прочитала:
Лира, Лира священная!
Ты подай мне свой Голос!
При слове «голос» на Анфису как будто повеяло холодом, но, помня, что это всего лишь проекция ее мыслей, она перестала проецировать, и холод исчез.
– Расскажи, как вы живете. Или не живете… Просто не знаю, как это назвать, – замялась Анфиса. – Да и на свой счет уже давно непонятно: то ли живу, то ли умираю.
– Ты существуешь, – серьезно сказала Гита, пристально глядя в глаза Анфисе. – Решай сама, как быть тебе дальше. А мы… – она обвела рукой зал, полный божеств в экзотических костюмах, что напоминало выставку одежды земного шара, – мы тоже сами. Ты туда не лезь. Давай кофе пить.
– Давай, – согласилась Анфиса. Ей понравилась Гита – может, именно тем, что у нее была лира, или тем, что она могла наизусть прочитать что-нибудь из Псапфы, кто знает. – А как там Эвтерпа поживает?
– Да сочиняет все, мечтательница, – вздохнула Гита. – Диск выпустила, сейчас вот хочет с Терпсихорой клип снять, а Мельпомена говорит, что это – трагедия: клип. Что раньше без клипов обходились.
– Теперь интеграция, – сказала Анфиса, поправляя чепец. – Послушай, все-таки у меня ощущение, будто я сплю. Ну не может, чтобы это все на самом деле… – Анфиса посмотрела вокруг.
– Не бери в голову, – сказала Гита. – И рот на всякий случай тоже не разевай, а то Аполлон на подхвате, а неизвестно, здоров он или болен.
– А что, у вас тоже болеют? – поинтересовалась Анфиса.
– Где это у вас? – возмутилась Гита. – А ты, по-твоему, где сейчас?
– В полной жопе я сейчас, – выдавила Анфиса.
– Нет, ты сейчас в Москве, в дорогущем ресторане «Прага», ты молода и небезынтересна, – сосредоточила ее Гита. – Поэтому с Аполлоном никакого орального, поняла?
Анфиса передернула плечами:
– Да я не то, что с Аполлоном, я вообще не хочу…
– И правильно. А вот когда твой нищий принц тебя поцелует и ото сна летаргически-затянувшегося избавит, тогда – пожалуйста.
– А он обязательно будет нищим? – обреченно вздохнула Анфиса.
– Все принцы – нищие на самом деле, – успокоила ее Гита и добавила приглушенно: – Зато как поцелует…
Анфиса от этих слов зажмурилась и даже представила, как и кто ее поцелует, но это «как» и «кто» никак не вязалось с образом прекрасного нищего принца, готового пожертвовать «честью мундира» ради ее, Анфисы Прекрасной, спасения, и она заказала штоф по случаю.
– Никогда не пила эту вашу водку, – поморщилась Гита. – Ну ладно, наливай уж, раз такое дело – принца все-таки обмываем. А ты почаще думай о мечте, как о реальности. Тогда все само собой и случится, – выдохнула Гита и залпом опрокинула сотку.
– Ну, как?
– Как, как. Как будто в трехмерность возвращаешься, вот как, – засмеялась Гита, и пошла искать мужа.
…Анфиса осталась вдвоем со штофом и обвела глазами зал: у каждого божества было свое украшение, цвет, собственный столик с троном и символом власти на спинке. Группы божеств образовывали подгруппы из пяти пар, и каждая подгруппа окружалась пятикратным радужным ореолом.
Ореолы голубого цвета были мудры и не напрягали подобно тому, как не напрягает бирюзовая чаша, отгороженная в музее – ниткой – от посетителей. У ореолов голубого цвета не было ни центра, ни границ.
Белый ореол мудрости казался Зеркалом: именно с таким ореолом бежала когда-то мимо Анфисы Белка.
Желтый ореол Равенства был подобен золотой музейной чаше, а красный, сияющий из сердца Амитабы, – коралловой музейной чаше, тоже опрокинутой.
У каждого ореола имелись собственные спутники предельно простого типа «Луна-Земля», но не имелось ни конца, ни начала: Анфисе даже стало казаться, что сами стены «Праги», расширившись до неузнаваемости, никогда не имели ни конца, ни начала, а родились сразу где-то в конфуцианской середине, которую Анфиса с некоторых пор (одной ей известно, за что), недолюбливала.
Вдруг внутренний голос оборвал мысли Анфисы и она поняла, что все эти 42 божества, засветившиеся в Тибетской книге мертвых – порождение чьего-то, а не ее собственного, ума! И как только она это поняла, все божества переместились назад на свои страницы, как когда-то – персонажи «Королевского крокета», отправившиеся на историческую родину, в колоду карт.
Анфиса снова вспомнила о все порождающих мыслях и, прогнав видения, расстроилась немного от той чертовщины, которую вызывала собственной головой лет двадцать.
«Принца пора материализовывать, – гордо, печально, одиноко и медленно соображала Анфиса. – Или нищего. Разницы нет, главное, чтоб разбудил, собака. Поцелуй не обязателен, но запланирован. Фрейд и тут успел…»
Анфиса хотела потрогать себя за рукав, но наткнулась на голое тело: чудесный финикийский костюм пурпурного цвета исчез, оставив вместо себя инкубаторский узкий сарафан, в котором ходило пол-Москвы.
Анфиса вышла из «Праги» и пошла прямо по Калининскому, морщась от грохота и выхлопных газов. Ей показалось, что те образуют не столь отдаленное подобие замкнутого круга, оказавшегося мандалой: Анфиса присвистнула. В центре мандалы сидел лотосоподобный Бог Танца с кривым ножом и черепом, наполненным кровью. Анфиса вспомнила, что череп с кровью означает отречение от жизни – уход от Сансары, и стала ждать, кого увидит дальше.
В восточной части круга появился Хранитель Земного знания, в южной – тот, кто продолжает или укорачивает жизнь, в западной – Хранитель Великого Символа с «Практическим курсом йоги» в руках, в северной – Хранитель Чего-то Особого, очень сложного, и для Анфисы засемьюпечатанного.
Все эти хранители находились в обществе дакинь, похожих на древних манекенщиц, если те существовали, а на самом деле – фей, увлекающихся по молодости тантрической эротикой.
Вслед за хранителями шли, из смога материализовавшиеся, герои и героини небесного труда с бубнами, барабанами и флейтами, поэтому на Калининском стало еще более шумно, чем обычно.
Вся эта процессия светилась и переливалась так бирюзово, что Анфиса впервые по-настоящему испугалась, но на тусклый цвет не соблазнилась, а по кармическому закону, после видения такой демонстрации Анфису могли реинкарнировать на более высокую ступень, а то и вовсе оставить в покое, как она мечтала.
«Как я замучалась, – подумала Анфиса, заходя в метро, – как замучалась! Как они меня все за…» – но не договорила и проснулась на конечной станции, где Щелковский автовокзал подмигивал ей фарами.