Уже втроем мы спешим к другому берегу, чтоб оттуда, из засады, расстрелять в спину вражеских солдат, как вдруг Беса останавливается и подбирает с дороги раздавленную иссохшую лягушку. Он смотрит на нее, как Гамлет на череп Йорика, и бормочет: «Я вижу эту лягушку здесь уже несколько лет, и с каждым годом она становится все тоньше и суше, но когда-то она была живая, и я наверняка слышал ее пение в хоре с другими. Может, она была рок-певицей и спешила на свой концерт, и какой-то гад нарочно наступил на бедняжку и раздавил. Мы все умрем, и чем я буду отличаться от этой лягушки? Тем ли, что надо мной будут плакать родители – на войне я вряд ли переживу их, а кто знает, какие чувства испытывали родные лягушки, узнав про ее гибель. Должно быть они раздувались от горя и лопались, как шарики. Нет, я не хочу превращать живых людей в мертвых лягушек, идите сами, я возвращаюсь домой». «Да ты обкурился, что ли?» – спрашиваю Бесу, но он, безмолвный, как дух, разворачивается и уходит. Уговаривать его нет смысла, и я бегу за Рябым.
Мы перебираемся через деревянный мост на другой берег и сквозь заросли ивняка крадемся к карьеру. Корзину с джонджоли Рябой аккуратно ставит на большой плоский камень, снимает с себя рубашку и накрывает сверху, чтобы ветер не засыпал цветки песком. После этого мы бежим к куче гравия, прячемся за ней и готовим оружие к бою.
А за рекой, братцы мои, горит дом, и, судя по крикам и стрельбе, солдаты все еще думают, что мы находимся внутри. Рябой начинает палить из винтовки. Отстрелявшись, он перезаряжает оружие и говорит, что завалил двоих, один вон в траве под орешником лежит, другой в кустах, сейчас их начнут вытаскивать, так что не зевай, Таме. Я щурю глаза, но, кроме догорающего дома и дыма над ним, ничего не вижу, а Рябой уже кричит, и, братцы мои, более страшного голоса я никогда еще не слышал:
– Стреляй, Таме, гляди, сколько их собралось у орешника! Ты заснул, что ли, черт тебя подери!
Я не понимаю, куда жарить, но тем не менее даю несколько очередей просто так, наудачу, и Рябой осыпает меня бранью, и грудь моя разрывается от обиды. И тогда я открываю свою великую тайну:
– Не ори на меня! Я плохо вижу, у меня минус три с половиной!
– Чего? – Рябой оборачивается и смотрит на меня с нескрываемым презрением. – Так что ты тут делаешь? Давай дуй отсюда! И чтобы духу твоего здесь не было!
– Ты кому это говоришь? – я встаю и понимаю, что сейчас совершу нечто ужасное. – Сегодня я дважды спасал твой зад от смерти, и вместо спасибо ты орешь на меня?! Сам иди на хрен! Понял?
Я выхожу из-за кучи гравия, останавливаюсь перед корзиной с джонджоли и пинаю ее с такой силой, что она переворачивается в воздухе и цветки сыплются на песок…
Пароль
Алану Чехоеву
Двое суток мы добирались до села Дменис, и все время лил дождь вперемежку со снегом и градом. Но отряд наш, нагруженный боеприпасами, следовал цепью за проводником в бурой плащ-палатке. Он был ровесник моей бабушки, но пер словно мустанг. Сам я брел в хвосте и от души желал проводнику сорваться в пропасть. Ведь, сдохни он, мы, не зная дороги в горах, вернулись бы обратно, домой, в Цхинвал. Впрочем, ехавший за нами на красном гусеничном тракторе Парпат нашел бы нового следопыта, более молодого и резвого. И тогда бы я точно отстал и потерялся бы в облаках, как ежик в мультяшке. Но колючая тварь заблудилась в поле, а тут шаг в сторону – и ты летишь с обрыва без парашюта.
Я-то думал, мы на машине доедем до места, и как дурак влез в чертов трехосный КамАЗ. И всю дорогу ощущал себя крутым парнем с большими яйцами. Я очень надеялся, что обратно мы вернемся на этом же вездеходе и дома нас будут встречать как героев-освободителей. Тряска меня убаюкала, и в полусне я представлял себя идущим по весенней улице, нагруженным трофейными автоматами. Нет, пусть лучше со мной будет заложник, который будет нести оружие, хотя на кой черт он мне сдался? Потом корми его, пои, и мать будет мозг выносить, да пошел он на хрен. Так-то лучше. Ну вот шагаю я, значит, по улице один, без вонючего пленника, а соседи все прячутся, потому что никто не выдерживает моего сурового, жесткого взгляда воина, зато спину приятно щекочет шепот: смотрите-ка, Таме вернулся из Дмениса, он там убил кучу врагов и спас от смерти самого Парпата! А я даже не оборачиваюсь и пру дальше, купаясь в лучах славы. И тут, черт подери, я останавливаюсь перед большим кирпичным домом Беллы, и она вылетает из ворот, моя прекрасная леди, и вешается мне на шею. Мы целуемся и идем к ее отцу, отставному генералу Таракану. Раньше он ни за что бы не отдал за меня свою единственную дочь и наследницу. Но теперь совсем другое дело, и Таракан, вздохнув, – нет, уж лучше пусть улыбается и благословляет нас – дарит нам квартиру во Владикавказе, набитую классной мебелью, и новенький «Мерседес-Бенц»…
КамАЗ остановился, и водитель, открыв с грохотом задний борт кузова, произнес:
– Дальше придется идти пешком.
– Почему? – спросил кто-то потерянным голосом. – Это же трехосный КамАЗ, на таких, говорят, на Эверест поднимались.
– Про Эверест ничего не знаю, но на таком склоне машина сломается через сто метров.
Парпат выслушал шофера, но вместо того, чтобы надрать ему задницу, построил нас и сказал:
– Не получилось на машине, ну да ничего, пойдем в Дменис пешком. Вы все знаете, как там туго приходится нашим братьям, они сражаются отважно, но у них кончаются боеприпасы, а враг сжимает кольцо окружения. В селе много женщин, стариков и детей, и надо вывести их оттуда. Короче, это очень благородное дело! А теперь каждый берет по ящику патронов, – и в путь, за нашим уважаемым проводником!
Не знаю, чем я досадил Парпату: он повесил на мое больное плечо тяжелую переносную радиостанцию с длинной, достающей до набитого тучами неба антенной. Может, он разозлился на меня из-за неуместной реплики про Эверест?
Но, как говорится, мир не без добрых людей, и Коста Шыхуырбаты, заметив, как меня выворачивает на подъеме, вызвался нести мою радиостанцию. А Беса вырвал из моих рук ящик с патронами, отбросил в сторону и сказал:
– Подберем его на обратном пути.
– А если Парпат спросит, где патроны? – возразил я, вытирая с губ остатки блевотины.
– А тебе не насрать? Мы тут под дождем мокнем, а он на тракторе едет. Ну как, можешь идти?
– Попробую. Спасибо тебе!
– Поблагодаришь, когда вернемся домой.
К вечеру ноги перестали слушаться, и я сел в грязь в надежде, что скоро появится Парпат на тракторе и подберет меня. Но рев трактора стал уходить куда-то в сторону, пока совсем не стих. Наверное, поехали другой дорогой. Дикий, животный страх овладел мною: отряд уже не догнать, а это значит – мучительная смерть, потому что по этой дороге никто не ходит, да еще ранней весной. Впрочем, я мог подстрелить какую-нибудь дичь из своего Туг-Каласа (кровавая глотка), так я любовно назвал свой карабин. А что потом? Я стал кричать, потом заплакал, собираясь покончить с собой, как вдруг услышал шаги, и вскоре передо мной появился Эрик Кабулов. Он сказал, что все хорошо, тут недалеко осетинское село и мы всем отрядом заночуем там. Я пытался встать, но плюхался обратно, в теплую лужу под собой. Тогда Эрик просунул свою светлую курчавую голову под мою мокрую вонючую мышку, поднял и потащил на себе.
Утром следующего дня жители села позвали нас в хажар (дом, где устраиваются празднества, поминки в непогожий день). Там уже был накрыт стол, и голодные парни набросились на пироги и горячее вареное мясо. Сам я едва притронулся к еде, так плохо себя чувствовал, и под столом массировал ноги, пока какой-то остряк не догадался спросить, не мастурбирую ли я.
После завтрака Парпат построил нас возле хажара и попросил какого-то мальчишку принести тетрадь и ручку, тот мигом исполнил его просьбу. Командир прошелся взглядом по отряду, остановился на мне и сказал:
– Таме, возьми-ка тетрадь и ручку и запиши имена и фамилии всех, кто в отряде.
Я все еще массировал ноги, слегка даже пританцовывал, и так как приказ командира сбил меня с ритма, недовольно промямлил:
– А почему я? У меня ужасный почерк, сам черт его не разберет…
– Ты даже не спорь, потому что будешь писать, хочешь ты того или нет.
Я взял тетрадь и ручку, подошел к бородатому Парчи, остановился напротив него и попросил дать автограф.
– Санакоев Алан Черменович, – сказал Парчи своим густым голосом.
После него я записал Саксафа, Бесу, Заура Гуычмазты, Колу Дзигойты, Эрика Кабулова, Пучу, Тото Дыгуызты, Аца Кабысты, Косту Шыхуырбаты, Славика Кабысты, Борика Плиты, Мориса Санакоева, Красавчика, Вячеслава Чугуйты, Мельса Кошты… Последним внес в список самого Парпата, он был двадцать девятым по счету: Джиоев Алан Сократович.
В обед мы выступили из гостеприимного осетинского села и глубокой ночью, сопровождаемые дождем, достигли села Сарабук. Дома здесь больше напоминали склепы, и жизни в них было не больше, чем на кладбище, куда мы вошли и остановились. Ниже под нами пролегала Ередская трасса (Еред – грузинское село, жители которого отличались особой жестокостью по отношению к пленным осетинам и заложникам), за ней – Малая Лиахва, а на другом берегу реки виднелись редкие огни большого села Дменис. Парпат спросил проводника, как далеко отсюда мост.
– Он как раз напротив, – сказал проводник. – Но надо быть поосторожней, ведь Еред рядом, может, суки уже прознали про то, что мы идем на помощь, и ждут нас в засаде.
Мокрый, как утопленник, я сел у могильной плиты и решил заглушить свои страдания обезболевающим. Закинув в рот пять таблеток, я сложил ладони лодочкой, дождался, пока она не наполнится небесной субстанцией, и запил лекарство.
– Тогда разделимся на две части, – произнес Парпат, подумав. – Мы первыми пройдем мост, остальные будут прикрывать нас отсюда, с кладбища. Если все будет хорошо, я сообщу по рации, и вы сразу же сделаете марш-бросок через мост.