Я понял его, и мы поменялись: он взял несчастливый автомат, я камеру. Репортер показал, на что нажимать, я научил его, как обращаться с оружием.
Пуля взрыла землю возле нас, с холма донесся выстрел – раз, два, три, четыре, пять, вышел снайпер погулять!
– Вы сейчас очень рискуете, – я сделал попытку остановить очкастого.
– Знаю, – сказал он и шагнул на застолбленный смертью участок.
Я вскинул камеру, хотя уже не помнил, как снимать…
Командир
Памяти Андрея Козаева
Поздней осенью девяносто второго героя абхазской войны и просто крутого парня Андрейку Козаева назначили начальником цхинвальской таможни. Я был в числе первых служащих этой военизированной организации. Тогда мало кто отваживался там работать: запросто можно было нарваться на пулю оголтелого бандита. Мы ведь сопровождали проезжающие транзитом через нашу непризнанную республику колонны, а эти головорезы нападали на фуры. Отчаянные были ребята, ничего не скажешь, со многими из них я мерз в засадах. Но работа есть работа, и фронтовое наше товарищество переросло в непримиримую вражду. Не раз между нами вспыхивали перестрелки. Вот тут-то и появлялся Андрейка на белом «Москвиче»-каблуке. Не обращая внимания на стрельбу, он шел на грабителя, отнимал у него автомат и ломал бандюге челюсть. Мы только диву давались, откуда в девятнадцатилетнем парне столько силы духа, и гордились нашим командиром. Нападения на колонны стали реже, дело как будто налаживалось, и мы вздохнули свободней. Штаб-квартира таможни располагалась тогда на седьмом этаже дома правительства, и по утрам, бряцая оружием, мы набивались в одну из неотапливаемых комнат. Андрейка распределял, кому на какой пост идти. Четыре человека ехали в Ванел, четверо оставшихся топали на ТЭК. Дружный коллектив, общее дело, один за всех и все против мародеров, уважаемый командир – что еще нужно? Живи, таможня!
Как-то Андрейка привез меня к турбазе, возле которой выстроилась колонна фур, и сказал:
– Я в Тамарес, посмотрю, а ты здесь постой, и до моего возвращения чтобы ни одна машина с места не сдвинулась.
– Как скажешь, – я не хотел облажаться перед командиром, с которым прошел войну, и держался бодрячком. – А ты скоро?
– Не знаю, как получится, – он передал мне свой автомат с тяжелым дисковым, как у ППШ, магазином. – На вот, бери и стреляй, если что.
Андрейка уехал, а я подошел к головной фуре, постучался в дверь, стекло спустилось, из окна выглянул пожилой небритый армянин и заныл:
– Когда поедем? Уже сутки тут стоим, устали…
– Будем стоять здесь, сколько нужно, – сказал я жестко. – И без моего разрешения никто не трогается с места!
Я отошел за обочину, прислонился к сосне, осмотрел оружие и, передернув затвор, поставил автомат на предохранитель. Было холодно, я стал мерзнуть и уже хотел погреться в кабине КамАЗа, но тут возле меня притормозила иномарка, оттуда выскочил К., и мы, поздоровавшись, обнялись по цхинвальскому обычаю. Он спросил, правда ли, что я собираюсь жениться. Ну да, вот только накоплю деньжат на обручальное кольцо из белого золота. А обычное желтое не подойдет, у меня есть пара штук, продам недорого. О нет, что ты, моя девушка сама необычная, пусть и кольцо у нее будет такое же. А хочешь, мы похитим ее, предложил К., помолчав, ты только скажи, и вечером она будет у тебя дома, а то пока накопишь, то да се, она может за другого замуж выскочить. Да зачем же красть девушку, которая уже и так согласна? Верно, слушай, ничего, если я заберу один КамАЗик?
– В смысле – заберешь? – сердце мое застучало за афганкой. – Эй, погоди!
Но К. уже не слушал, он подбежал к головной машине, поговорил с водителем, тот завел двигатель, и груженый КамАЗ тронулся с места тяжело, как танк. Сам К. прыгнул в иномарку, погнал вперед и, высунув из окна руку, махал: дескать, дуй за мной!
– Эй, глуши мотор! – крикнул я водителю, но тот проигнорировал меня. Пришлось стрелять сначала в воздух, а потом уже в кузов. Фура остановилась, из кабины вылез водитель и, увидев на борту следы от пуль, схватился за голову:
– Там же коньяк внутри, ара, что ты делаешь?
– Да плевать на коньяк! Ты хоть знаешь, кто твой гид?
– Знаю, он обещал сопровождать меня до Владикавказа!
– Да ничего ты не знаешь! Он тебя ограбит, без штанов оставит, а если окажешь сопротивление, искалечит или убьет! Тебе это надо?
– Нет, ара, не надо…
– Мы не просто так вас собрали в колонну, а чтобы защитить от мародеров, а человек, за которым ты хотел поехать, и есть мародер, усек?
Подлетел К. и начал орать, что мы больше не друзья, что отныне он знать меня не желает. Мы с ним наговорили друг другу гадостей, хорошо до стрельбы не дошло. Он пожалел, что вытащил меня из одной передряги, типа пригрел змею, и она уже кусается, ядом, тварь, плюется. Я, конечно, в долгу не остался и напомнил К., что из-за него погиб наш товарищ: ты его под пули подвел на ровном месте! Ох и взбеленился же он! Конечно, я перегнул палку, но замечу, что К. никогда ниоткуда меня не вытаскивал, просто вообразил, будто спас мою задницу в одном бою. На самом деле К. в этой перестрелке близко не было, может, кто-то и вырвал меня из когтей смерти, но только не он, пусть рассказывает сказки другому!
Наконец К. прыгнул в свою иномарку и умчал. Только уселась пыль, как появился «Москвич»-каблук, оттуда вылез Андрейка, осмотрел колонну и спросил, все ли в порядке. Как обычно, говорю.
Командир понимающе кивнул и велел мне сесть в его машину, я залез в тесный салон «каблучка» и, спустив стекло на окне, закурил. Андрейка сел за руль, завел авто, и мы тронулись.
– Поедем через Тамарес, – сказал он. – И если грузины остановят колонну, стреляй, вали их нахер, по-хорошему они все равно не понимают.
– Ладно, – я хотел придать себе вид хладнокровного, на все готового бойца, хотя меня колбасило и плющило от страха. Впрочем, я знал, как справиться с собой и настроиться на встречу. Я вытащил из кармана не четки, не транквилизаторы, а целую горсть патронов калибра 7,62 и принялся набивать ими диск лежащего на коленях автомата. Машина подпрыгнула на рытвине, и я коснулся прикладом Андрейки. Он взглянул на оружие, и если бы дуло было повернуто в его сторону, он, наверное, вышвырнул бы меня из кабины. А так досталось только вражеским минометчикам, вспахавшим осколочно-фугасными дорогу. Я не обращал внимания на мат, набивал патронами диск, несколько последних уже не помещалось, пришлось их убрать в карман. Зато дрожь в теле прошла, пересохшие губы, к которым приклеилась сигарета, снова увлажнились, рот наполнился слюной, и я выплюнул в окошко потухший вонючий окурок.
Теперь я точно знал, что буду делать, если нам перекроют дорогу в Тамаресе, Чъехе или Ачабете, и мне не терпелось поскорей встретиться с мародерами на не подвластной нам территории. Самое главное не застрять в кабине и успеть выскочить из машины, не дать им очухаться. Хотя можно стрелять и через ветровое стекло, если ублюдки соберутся в кучу, но они ведь тоже не лыком шиты, обстрелянные, поди. И не надо сбрасывать со счетов, что главари грузинских мародеров, Накухджын (Безрукий) и Сауджыны лаппу (Сын Священника), – отчаянные люди, говорят, они тоже участвовали в зарской бойне.
– Ты чего на посту палил-то? – спросил Андрейка. Он притормозил возле универмага на Богири и наблюдал в зеркало заднего вида за отставшей колонной грузовиков.
– К. хотел пограбить, да я не позволил.
– Правильно сделал, говно он, а брат его Ч. – настоящий псих. В Абхазии он такое творил. – Андрейка оглянулся, заметил кого-то и открыл дверцу. – Посиди-ка тут, я сейчас.
Он вылез из кабины и, прихрамывая, направился на другую сторону улицы к легковушке с затемненными стеклами, сел в нее, а мне вспомнилась дикая история на похоронах. Мы с Ч. оказались тогда за одним поминальным столом, он сидел напротив, а я наливал в его стакан вино, водку, минералку, короче, был с ним очень вежлив, будто за барышней ухаживал. Блюда менялись, как и полагается на поминках, лагкадканджыта[1] положили в тарелку каждого по большому куску горячего вареного мяса. Я вынул из кармана складной нож, порезал жирный шмат на кусочки, вытер о штаны лезвие, сложил и уже хотел спрятать, как поймал на себе взгляд Ч. Можно я воспользуюсь твоим холодным оружием, спросил он тихо. Конечно, я был рад услужить, только не забудь вернуть, никому другому не дал бы, но как отказать тебе, мы же на баррикадах были вместе в 91-м. Я протянул ему нож, он взял да как всадит его в себя! Я просто охренел. Люди повскакивали со своих мест и отбежали на безопасное расстояние, за столом остались я, пьяный карлик Исмел и городской сумасшедший Борик. А Ч. продолжал колоть себя и резать. Этак он и до меня доберется, подумал я и, вытащив из кармана пушку, наставил ствол под столом в брюхо этому долбанутому. Иной упадет, ударится башкой об какой-нибудь выступ бордюра – и все, нет человека, а этот гляди, что творит, суицидальный тип. Гецци, мой приятель, тоже пытался покончить с собой, хотя на войне он мог легко проскочить на тот свет, но все дело в том, что тогда он отчаянно трусил. Как-то во время перестрелки я попросил его дотащить бачки с патронами в парк к насыпи, на мою излюбленную позицию. Как можно, воскликнул он, там же стреляют! Его возмутила моя просьба, а спустя месяц после войны он выстрелил себе в грудь из автомата. Пуля проскочила в сантиметре от сердца, говорили, что он хотел покончить с собой из-за несчастной любви, однако выжил и теперь пьет не просыхая…
Борик, следивший за тем, как Ч. режет себя на ремешки, покрутил пальцем у виска и обратился к Исмелу: меня называют сумасшедшим, а посмотри, что делает нормальный, да на таких, как он, смирительную рубашку надо надевать до конца жизни, он же, мать его, опасен для общества, что молчишь, коротышка, я с тобой говорю. Отстань от меня, псих, дай помянуть человека. Карлик наклонил стакан над ломтем хлеба, вылил немного вина, потом повернул ко мне свою большую, в кепке-аэродроме голову с единственным глазом и спросил: а ты случайно не знаешь, как звали покойного? Ясаром