Андрейка Козаев сам, говорят, тоже отличился, он один захватил БРДМ. Но что стало с экипажем? Убил он их или они убежали? Андрейка вернулся из Абхазии совсем другим человеком, он будто повзрослел лет на двадцать, рассуждал как государственный муж. Он, кстати, тоже тут лежит. Аца Маргиев, бедняга, погиб в том бою. А от Петрова ничего не осталось, говорят, на него, раненного, наехал танк и кружился на нем, будто в вальсе.
Беса встал и начал прощаться: ну я пойду, братишка, спасибо тому, кто присматривает за твоей могилкой, гляжу, и у Виталика чисто, аж сердцу приятно, а вот к Эрику Кабулову никто не ходит. Я сейчас к нему потопаю, давненько у него не был, боюсь, как бы он опять не зарос.
Но, к удивлению Бесы, могила Эрика была убрана, мало того, кто-то положил к его памятнику букет цветов и бутылку шампанского. Беса расчувствовался, хлебнул водки, и тут к нему подбежал мальчишка и спросил:
– Дядя, а вы знали Эрика?
– Конечно знал, – ответил Беса дрогнувшим голосом. – Мы были друзья, воевали вместе.
– Моя сестра хочет поговорить с вами.
– Какая сестра? – Беса оглянулся по сторонам, пространство перед ним расплылось, будто он нырнул в Лиахву и открыл под водой глаза.
– Она вон там стоит, у забора, видите?
Пошатываясь, Беса побрел за мальчиком и остановился перед девушкой, одетой в желтое платье. Та протянула ему руку, Беса пожал ее своей потной ладонью и сглотнул подступивший к горлу тяжеленный горький ком.
– Здравствуйте, – сказала девушка. – Вы знали Эрика?
Беса не мог говорить, только кивнул.
– Мы с Эриком планировали свадьбу на сегодня.
Бутылка упала на землю, и почва под ногами жадно поглощала лившуюся из горлышка водку, пьянела и шатала опухшего от боли Бесу.
– А Эрик спел вам? – спросил мальчишка Бесу, не дождался ответа и, открыв щербатый рот, восторженно продолжал: – Он классно играл на гитаре, она теперь у нас дома лежит.
Беса и представить не мог Эрика с гитарой, его друг всегда ходил с пулеметом на плече.
– Эрик сочинил песню – реквием по ушедшим, – сказала девушка. – Но кто его споет? У вас случайно нет знакомых музыкантов?
Беса отрицательно мотнул головой и, опустив взгляд, смотрел на сгибающуюся под каплями травинку, хоть и не было дождя, в Цхинвал пришло бабье лето, и небо над городом было ясное.
Отцы
Все здесь так – и все иначе…
Проснулся я ночью и не сразу определил, где нахожусь. Уж не в плену ли? О нет, придется резать сонную артерию. Только чем? Надо подумать, хотя в голове такая муть. Впрочем, стоит поднапрячься… Ну разве что сломаю наручные часы и чирк стеклышком по шее. Облом врагам – не будут мучить! Трудно, конечно, поднять на себя руку, ну да это того стоит.
А что если я во Владикавказе у Софочки? Трезвый я редко к ней прихожу. Бедняжка хочет залететь от меня, второй год стараемся, но пока результатов никаких. А бывший Софочкин бешеный, крыша у чувака едет конкретно, возит в багажнике своего «мерса» автомат. Иногда он является к Софочке посреди ночи, хотя давно женат на другой, и давай выламывать дверь. Кричит, что соскучился по деткам, а сам, гад, просто хочет трахнуть Софочку. И та не может отказать ему, кормильцу, от меня-то проку как от козла молока, потому что я бродяга, солдат удачи, поэт.
Говорит моя подруга:
– Ты писатель-голодранец.
– Что же делать? – отвечаю. –
Но зато я не слуга.
Не лижу зад сильному,
на войне – трусливому.
Стихом вольным, прозой черной
я пишу о том, что видел…
Сам я тоже на войне
не остался в стороне,
и сегодня спит с тобою
нищий рыцарь-трубадур.
Софочка находит мои вирши гениальными. Когда ее бывший долбится в дверь, она быстренько затаскивает меня, упившегося до бесчувствия, в другую комнату и запирает на ключ.
Ладно, чуток еще полежу до полного прояснения мыслей и обстоятельств.
Прежде, конечно, я вскакивал с дивана или на чем там дрых, рычал и бил кулаками страшную маску тьмы или вступал в бой со стеной, которая внезапно вырастала передо мной, и утром просыпался дома или где застанет ночь с разбитыми костяшками на руках и шишками на лбу. Но со временем я стал спокойней, да и ночка сдружилась со мной и вместо жутких рож лепит из тьмы аппетитных телок. А девки зовут, манят, но пока не пойму, где валяюсь, с места не сдвинусь. Кстати, на соседней койке кто-то храпит – надеюсь, это не бывший Софочки.
Электронные часы на запястье показывают половину третьего.
Выпивши, я всегда просыпаюсь в одно и то же время и до самого утра страдаю от похмелья. К обеду обычно прихожу в себя, а вечером, свеженький, сижу с друзьями за пиршественным столом, хотя мне больше нравится бухать на берегу Лиахвы. А сейчас я как объевшийся удав сползаю с кровати на пол, открываю мерзко пахнущую пасть и блюю на паркет. В голове проясняется: я на войне в Абхазии! Неделю назад мы с Худым Бакке прибыли сюда, записались в штабе конфедератов добровольцами, и нас поселили в этом пансионате. Понятно теперь, кто выводит рулады на соседней койке – Худой Бакке, верный мой товарищ, надо бы перевернуть его на другой бок, но он тяжелый, хоть и тощий.
По утрам мне всегда бывает стыдно за пьяные выходки накануне, если еще помню о них. Вчера познакомился с бойцами из армянского батальона, замечательные ребята, их здесь, в Новом Афоне, все уважают. Они угостили меня чачей. От алкоголя и общества крутых вояк я разгорячился и стал хвастать, как на родине, в Осетии, уложил из пулемета кучу вражеских солдат. Армяне засмеялись, видно, не поверили, и это меня задело, ведь я не врал: грузины хотели сфотографироваться на самом виду, у большого металлического щита на высоте, которую они захватили. Я и скосил их одной длинной очередью из пулемета. Любой на моем месте поступил бы так же, мне просто повезло, вот и все.
Когда я завалил этих бедолаг, чуть не кончил от радости, прибежал к нашим и растрезвонил, будто убил восьмерых солдат, а на самом деле у щита осталось четыре трупа, пятому с фотоаппаратом удалось уйти. Однако восторга на лицах товарищей я не увидел, напротив, вдруг наступило гробовое молчание, как будто я не врагов уничтожил, а родных и близких однополчан. Я даже сцепился со своим одноклассником, который после жуткой паузы объявил меня лжецом. Ты ответишь за свои слова, сказал я ему, возьми бинокль и иди за мной сейчас, я, мать твою, покажу тебе трупы! Но он вместо бинокля схватил меня за грудки, забыв, что на моем плече висел пулемет, ствол которого уперся ему в живот. Кусок, мой напарник, смекнув, что сейчас прольется кровь, оттащил меня от этого подонка. После, конечно, я помирился со своим одноклассником, и он рассказал мне одну историю:
– Шел я как-то на пост и у дома Пезо услышал грузинскую речь. Я офигел от неожиданности, остановился, смотрю: а дверь-то в хату приоткрыта. Подкрался ближе и в щель увидел шесть грузинских солдат. Они сидели в комнате вокруг стола, вооруженные до зубов, перед ними стояла большая рация, и они, похоже, кого-то ждали.
– И что ты сделал? – спросил я одноклассника.
– А что я мог сделать? Дернул оттуда!
– У тебя было оружие?
– Автомат и две гранаты.
– И ты, мать его, не убил их? Бог дал тебе шанс совершить подвиг без всякого для себя риска, а ты не подумал воспользоваться им, просто взял и удрал. Гранату хотя бы закинул! Нет, лучше сначала из автомата перестрелял бы гадов, с такого расстояния не промазал бы, а потом уже лимонками воспользовался бы. Просто покатил бы гранату по полу, как шар в боулинге…
Бойцы из армянского батальона решили меня проверить и спросили, поеду ли я с ними на линию фронта прямо сейчас. У них там что-то случилось с пулеметчиком: то ли он погиб, то ли заболел. Да всегда пожалуйста, мы сели в УАЗ без верха и покатили к позициям. И по дороге я пил коньяк из фляжки, потихоньку набираясь отваги. В окопе все сначала офигели, потому что, как только я увидел пулемет, сразу же кинулся к нему, схватил и, выбравшись с ним наверх, стал палить. Армяне здорово разозлились и, когда закончились патроны, отняли у меня оружие и, наверное, побили бы, может, даже пустили бы в расход… Но я, предвидя это, вытащил из кармана гранату и стал крутить ее на пальце с таким видом, что мне налили еще чачи и повезли обратно на базу, в пансионат.
…Мне полегчало настолько, что я подгреб к кровати Худого Бакке, перевернул его на другой бок, стянул с него дорогую кожаную куртку и надел на себя. Не хотелось, чтобы кожан с друга снял чужой, я-то верну, только прогуляюсь по берегу моря, подышу йодом, а то кадык сильно выпирает, будто птицу с большим клювом проглотил и она застряла в глотке. И знакомые при встрече сначала смотрят на мою шею, потом спрашивают, не зоб ли у меня, почему так похудел? Неприятно слышать такие вопросы, болезненно очень на них реагирую, приходится, мать его, улыбаться и отвечать, что все у меня ништяк. Вот вернусь домой, обязательно запишусь к эндокринологу.
Я выбрался из пансионата, перешел дорогу и побрел по пляжу. Под ногами хрустела галька, а у берега с пеной лопались волны. Миллионы лет без сна и передышки море своими щупальцами гладит сушу: то нежно, любовно, то, рассвирепев, берет штурмом то, что, считает, принадлежит ему по праву. Непонятно, откуда моря-океаны берут столько энергии?
Я решил сделать небольшую пробежку, но выдохся через сто метров. Остановившись, сунул руки в карманы куртки, нащупал в правом пачку сигарет, хотел закурить и, конечно, не нашел спичек. Оглянувшись по сторонам, я заметил костер и пошел на огонек. На полдороге, однако, я сбавил скорость, уставившись на безмолвно стоящих вокруг костра седобородых старцев. Уж не нарты ли они, подумал я, как некстати началась белая горячка. От пламени веяло теплом, значит, можно прикурить, а со стариками я попозже разберусь. Я подошел к костру, поздоровался с нартами и, вытащив из огня горящую ветку, поднес к сигарете, задымил.