Благодаря длительной связи со сводницей Харкендер немедленно узнал её версию «Похотливого турка». Он спокойно наблюдал сцену порки Софи, ожидая последующей интерлюдии, когда он сможет увидеть Гекату.
Её выход поначалу его разочаровал — такой перепуганной она казалась, но он сосредоточился и крайне внимательно изучал её лицо. Он заворожено смотрел, как калека играет свою роль, утешая подругу, и увидел теплившуюся искренность, с которой она выполняла свою работу. Растущий энтузиазм её игры перекрыл неестественную театральность, и он начал ощущать скрытое в ней волшебство — жар её души. Он мог видеть — хотя сомневался, что это видят остальные зрители, — как чистосердечно она играла роль и как неподдельны были чувства, которые она испытывала.
Он не засмеялся, когда за сценой что-то рухнуло. Напротив, легкие мурашки побежали по его спине, когда он почувствовал ощутимую силу магического потока, нараставшего и волновавшегося с эмоциональным приливом во время её представления. Когда зажегся свет, он снова расслабился.
Миссис Муррелл предложила ему выпить, и он отказался, но вскоре пожалел о своей резкости. Он приехал сюда со срочной миссией, но это не лишало его обыкновенных побуждений и импульсов. Когда-то эта женщина была его подругой, и хотя он использовал её довольно цинично, приятно было снова услышать её голос.
Ему не хотелось её пугать, так что он начал беседу, задав невинный вежливый вопрос о ней самой, затем перешел к не менее невинному вопросу по поводу девушки. Она сразу поняла, кого он имел в виду, и легко согласилась рассказать уже известную ему историю.
Разговаривать с ней оказалось неожиданно приятно, и Харкендер подумал, не смягчила ли странная любовная связь с Корделией Таллентайр его сердце по отношению ко всем женщинам. Но, к сожалению, их разговор быстро прервался.
Досматривая пьесу, чья слабо отыгранная кульминация оставила его равнодушным, он подумал, не выкупить ли на аукционе Гекату, чтобы получить возможность встретиться с ней лично. Однако затем Харкендер передумал. Он хорошо знал устройство дома, и знал не только, как найти её, но и как тайно пронаблюдать за ней. Миссис Муррелл с радостью потворствовала вуайеристам, и комнаты в её заведении были в большом количестве снабжены скрытыми кабинками и щелями для подсматривания.
Он выскользнул из зала до начала аукциона и прошел наверх — в тайную комнату, откуда он мог наблюдать за Гекатой.
Он знал, что она вернется не одна, а также знал, что теперь, когда она стояла на пороге открытия своей истинной природы, любое интенсивной переживание может подстегнуть события. Ему бы не хотелось оказаться причиной этого открытия, но он хотел увидеть, как оно произойдет, так что открывавшуюся возможность сложно было переоценить.
Ему не пришлось долго ждать.
Геката вернулась в свою спальню в обществе невысокого человека лет шестидесяти, с примечательно налитыми кровью глазами. Его волосы уже поседели, но лысеть он не начал, и был явно не склонен к полноте.
Мужчина приказал Гекате раздеться, и когда она это сделала, тщательно изучил её, измеряя искривленность её спины как взглядом, так и руками. Он велел ей лечь на спину, осмотрел её бесформенное лицо и маленькую грудь, а затем грубо засунул пальцы в её влагалище, двигая и шевеля ими бесцельным образом, что она переносила с замечательной стойкостью.
Он явно предпочел бы, чтобы она откликалась на его действия, так как нахмурился и велел ей улыбаться. Она попыталась механически улыбнуться, но это было довольно жалкое зрелище, и он ударил её — достаточно сильно, чтобы слезы навернулись ей на глаза.
Затем он сам стал раздеваться, уделяя большое внимание тому, чтобы одежда не помялась. Когда она на миг отвернулась, он резко велел ей смотреть на него, не отрывая взгляда от его лица.
Раздетым он представлял собой не лучшее зрелище. Его кожа была бледной, изрытой старыми оспинами, и уродливо свисала на талии, показывая, что раньше этот человек был гораздо крупнее. Съежившийся член был нисколько не возбужден.
Человек сел на кровать и перевернул проститутку так, чтобы можно было водить костлявыми указательными пальцами по её искривленной спине, периодически ударяя её. На некоторое время он остановился, чтобы раздвинуть её ягодицы и посмотреть на её анальное отверстие. Затем он начал очень подробно рассказывать ей, какой уродливой и отвратительной она является. Слова изливались из его рта потоком оскорблений — казалось, он скорее выплевывал, чем выговаривал их; осмысленные фразы сопровождались разнообразно составленными непристойностями. Рассказ приобрел определенный ритм, он выходил легко и машинально, выдавая заведенную практику. Слышала ли Геката этот монолог раньше, или он испытывался на ком-то другом — этого наблюдавший Харкендер сказать не мог.
Девушка никак не показывала, что понимает сказанное. Казалось, поток ругани истекает, не касаясь её, словно он адресован кому-то другому, а Гекату просто используют в качестве детали обстановки.
Отсутствие реакции раздражало человека — или это было именно то, что ему требовалось? Постепенно град оскорблений стал ещё более яростным, более злобным, пока человек не потянулся и не схватил Гекату за волосы, и начал дергать, а потом выкручивать её голову в разные стороны, грубо и ритмично.
Это, должно быть, было очень больно, но девушка не закричала и сдерживала слезы. Мужчина сел на неё верхом, продолжая дергать её за волосы. Словно она была лошадью, с которой следовало жестоко обращаться, чтобы объездить.
Теперь у него возникла эрекция, хотя член пока недостаточно отвердел. Мужчина начал возбуждаться, что явно достигалось с большим трудом. Его лицо стало маской порочной твари, получающей наказание от своего хозяина: дикое, полное страха и жестокой боли.
Харкендер оторвался от смотровой щели, возвращаясь в спокойную темноту. Его сердце колотилось, но его бы стошнило от наблюдения за завершением унизительного действа. Он обнаружил, что находится на пределе возбуждения, но это не имело отношения к похоти или чему-то подобному. В душе он кричал Гекате, требуя, чтобы она сопротивлялась и ударила в ответ. Он желал, чтобы она стала тем, кем воистину была, скинула слабое и грязное существо с постели и разорвала на тысячу частей, превратив в кровавое месиво на прокорм лондонским оборотням или крысам, заполнившим тесные и темные подвалы столицы.
Харкендер не думал, что способен на такое отвращение. Он скорее ожидал от себя циничного интереса и был уверен, что когда он снова окажется в большом мире, в этом будет заключаться его первая и единственная реакция.
«Что ты сделал со мной, Зиофелон? — возопил он молча. — Не вселил ли ты в меня душу Корделии вместо моей собственной? Где моя сила, которую ты так ценил? Где способность переносить грязь и низость мира?»
В его укрытии ему не явилось никакой подсказки. В комнате, куда он не желал заглядывать, не было ничего, кроме пота и горя, ничто не мешало уродливому совокуплению, которое совершалось только благодаря расчетливой жестокости и извращенности, за отсутствием каких-либо естественных возможностей.
Сверхъестественная сила не пробуждалась в несчастной шлюхе, в измученном теле не осознающей себя ведьмы не рождалась магическая власть.
Когда Харкендер, наконец, снова приник к смотровой щели, Геката была одна. Она молча лежала ничком на кровати. Она бы показалась мертвой, если бы не её кривые плечи, слабо подымавшиеся и опускавшиеся, что доказывало, что она все ещё жива и дышит. Не было ни крови, ни самых малых синяков.
В доме стояла тишина. Так продолжалось около дюжины минут.
Затем из комнаты напротив послышался приглушенный звук розги, ритмично опускающейся на кожу. По звуку Харкендер понял, что удары наносились с большой силой, и не удивился, различив сдавленные стоны боли — которые наверняка были бы криками, если бы их не сдерживал кляп.
Сначала Геката, казалось, не слышала звуков, но неожиданно она словно поняла, что они означали. Горбунья вскочила с кровати, словно испуганный зверь. Она вся затряслась, её скрюченные пальцы рук разорвали воздух так, словно это были когти. Наблюдателю показалось, что некоторое время она не понимала, человек она или дикое животное — он думал даже не о волках или кошках, а о чем-то гораздо более свирепом и неслыханном.
Когда она спрыгнула с кровати и подбежала к двери, семеня, как гигантский паук, Харкендер понял, что час пришел. Он почувствовал пронизывающий горячий порыв ветра и отошел от смотровой щели, сглотнув от неожиданного приступа тошноты. Его зрение помутнело, и он не сразу смог нащупать замок, закрывавший дверь тайной комнаты. К тому времени, когда он, наконец, выбрался в коридор и подошел к комнате напротив, дверь её уже была открыта, и Геката зашла внутрь. Он услышал рёв, достойный какого-нибудь легендарного чудовища.
Харкендер немедленно отшатнулся, как только заглянул внутрь, и спрятался за дверью, тесно прижавшись к стене. Он не мог пройти в комнату.
Софи, вся в кровоточащих ранах от розги, лежала на полу и извивалась как червь, не находя присутствия духа, чтобы встать и сбежать.
Геката больше не выглядела диким зверем. Она вернулась к прежнему облику и казалась спокойной, даже безмятежной, но её глаза были холодны и тверды, как камень, и слепы ко всему, кроме лица, на которое она смотрела. Она вытянула руки, будто бы желая помочь Софи — но без помощи глаз, занятых своей работой, руки лишь бессмысленно хватали воздух.
Палач Софи завис над полом, словно подвешенный на невидимой виселице. Его взгляд был прикован к горгоньему взору Гекаты, а тело начало вращаться, жестоко сворачивая его шею. Розга в его руке начала извиваться как живая, как посох Аарона, превратившийся в змею.
Затем появилась миссис Муррелл и попыталась войти в комнату, но Харкендер схватил её за руку и не пустил туда; он не знал, что сделала бы Геката, реши кто-либо вмешаться. Вместе они наблюдали за продолжением пытки. Харкендер снова онемел от ужаса — как и тогда, когда наблюдал за развратными действиями красноглазого мужчины; почему так случилось, он не понимал.