Он рассмотрел семь гвоздей внутри гроба и застежки, которые удержат его на месте. На этот раз лезвия располагались иначе. Два пронзят глаза, два — брюшную полость, один — пах и два — колени. Ни один не был достаточно длинным, чтобы нанести смертельную рану, жертвы этого орудия пытки должны были умирать медленно.
Дэвид изучил свои руки, потер их, наслаждаясь осязанием. Ничто не напоминало сон, и только логика подсказывала ему, что он не на самом деле не бодрствовал, не находился в этой комнате. Но пусть все вокруг было фальшивым, плоть его оставалась настоящей: плотной, чувствительной и, несомненно, его собственной. Только интеллект уверял его: ты в руках богов, и это не тот настоящий мир, в котором ты был рожден. Ты в руках богов, и что бы ни произошло, ты можешь быть исцелен, восстановлен, воскрешен.
Некому было заставлять его забираться внутрь, некому было затягивать замки. Ему следовало зайти в машину пытки самостоятельно и держаться на месте, пока лезвия пронзают его. Он почувствует, как они войдут в его тело, точно так же, как если бы он был в пыточном подземелье какого-нибудь охотника за еретиками. Он будет чувствовать их, даже несмотря на то, что поток видений унесет его из этого грубого подобия места и времени в хаос бесконечности, он все равно будет чувствовать, как они прокладывают свой путь внутри него, медленно разрывая его внутренности. Даже когда Ангел Боли слетит к нему со звезд, как она делала это раньше, чтобы унести его в пестрое небо, он будет чувствовать жестокую плотность гвоздей внутри себя, поддающихся под его собственным весом: насилующих, уродующих и загрязняющих его.
Он почувствует все, как Сатана в облике Прометея — его второе «я» — однажды чувствовал, как орлы разрывают его плоть, снова и снова вырывая из неё сердце, и нет никакой надежды на спасение…
Он должен добровольно принять ласку лезвий. Он должен добровольно принять объятия Ангела Боли. Он должен добровольно подкинуть игральные кости волшебства, и невозможно полагаться на то, что повезет ему, его детям или всему человечеству. Это была его сделка с богами, единственная сделка, которую они позволили ему заключить.
Медленно, почти машинально, он перекрестился, прикоснувшись ко лбу, к сердцу, к обоим плечам. Хотя он давно уже не был христианином, в его движении не было насмешки или иронии. Однажды он видел, как распяли маленького ангела, и он видел, как ангел восстал с креста, чтобы совершить чудо милосердия. Он не пренебрег этим примером и искал в нем источник силы и решительности. Затем он зашел в «железную деву», осторожно разместился в ней и потянул на себя крышку.
В последний момент мужество отказало ему, но это уже не имело значения. Оказалось достаточно малейшего толчка, чтобы крышка пришла в движение, и сила инерции закончила работу, приковав его в полной темноте.
В первое мгновение ощущение лезвий, вонзающихся в его плоть, было абсурдно лишено боли, и у него возникло чудное предположение, что он как-то обманул тех, кто собирался его использовать, восстановив в себе способность к анестетическому шоку, которую утратило человечество… но это мгновение прошло.
Пришла невыносимая боль, и с ней пришел свет.
Люк Кэптхорн никогда не участвовал в коллективном поклонении Дьяволу, и потому никогда не строил ему алтаря. Он не хранил иконы, на которой было бы изображение его Повелителя. Он также не был оригинален — его мнение по поводу внешности Сатаны и порядка служения ему были полностью заимствованы у других.
От монахинь Хадлстона, от Джейкоба Харкендера и Джейсона Стерлинга — никто из них, впрочем, не предполагал, каким целям послужат их идеи — Люк почерпнул собирательный смутный образ шабаша, на котором Повелитель Ада с радостью встречал своих преданных слуг, принимая кровавые жертвы и награждая их дьявольской содомией. Он верил, что у Дьявола козлиная голова, а иногда голова летучей мыши, что его хвост раздвоен, а ноги поросли шерстью. Он также представлял, что глаза Дьявола светятся как горящие угли.
Ничто в фальшивом Эдеме Гекаты не переубедило его, также как и встреча с Баст, богиней с головой кошки. В отличие от Дэвида Лидиарда, он был вполне готов поверить, как только все закончилось, что пережил какое-то пьяное видение. В отличие от Дэвида Лидиарда, он был полностью уверен, вернувшись в мнимую реальность, что находится в собственном теле и в собственном мире.
Как ни странно, единственное, что беспокоило его в привидевшемся сне, так это то, что он застрелил сэра Эдварда Таллентайра. Но не сожалел об этом, так как знал, что во сне мы можем застрелить кого угодно и не окажемся виновными. Однако его настораживал тот факт, что он вообще сделал это, учитывая, что старик и так был весь изранен, и что его хозяин — к которому он испытывал искреннее уважение — пытался спасти Таллентайра.
Но его тревога длилась недолго. Она быстро сменилась изумлением по поводу окружающей обстановки. Он был в лаборатории, где Стерлинг держал свой электрический механизм, и не помнил, как пришел туда и что там делал. Он был полностью одет, стоял прямо и явно очнулся от своего странного сна совсем недавно, но не помнил, с какой целью отправился сюда, когда потерял контроль над собой.
Он огляделся в поисках какой-нибудь подсказки. Заметив тень движения в темном углу, он понял, что какое-то из животных Стерлинга, должно быть, убежало. Возможно, это была лягушка или одна из мышей, которыми ученый кормил пиявок. Он предположил, что находится здесь, чтобы поймать животное, и немедленно пошел туда, где заметил движение.
Ничего не было видно, но он неожиданно почувствовал сильное волнение. Он тихо выругался вслед невидимому существу, затем он обругал свое несчастное положение и своего проклятого нанимателя. Затем, предложив истинному Повелителю и хозяину забрать души всех тех, кто когда-либо обижал его, он развернулся и уставился на входную дверь.
И оцепенел от вида того, что ждало его там.
У него не было ни козлиных черт, ни облика летучей мыши, но были рога, и оно обернулось плащом, странно схожим со сложенными крыльями летучей мыши. У него не было ни копыт, ни хвоста. Но его глаза пылали, как горящие угли.
— Твои желания исполнены, — сказало оно. — Твой господин проклят, и все изменилось. Твоя служба завершена, и я пришел наградить моего любимого сына.
Его лицо было цвета бронзы, но не уродливо. Язык раздвоен, как у змеи, но когда он нежно облизал свои черные губы, то сделал это с таким изяществом, что Люк испытал нечистое желание почувствовать, как этот язык облизывает его собственные губы и проникает в его рот. Ярко горевшие глаза были похожи на глаза ребенка…
Покрытые ностальгической патиной, самые счастливые воспоминания Люка касались Хадлстона, где он впервые научился удовлетворять свою похоть за счет детей, доверенных его заботам. Он чаще использовал мальчиков, чем девочек, потому что мальчики легче переносили плохое обращение, и он всегда боялся, что девочки могут оказаться достаточно пугливыми, чтобы рассказать о своих грехах на исповеди. Теперь, несмотря на то, что он иногда покупал услуги проституток, его удовольствие казалось гораздо более слабым. Оно было лишено волшебства, лишено прекрасной, нечистой радости.
— Кто ты? — спросил Люк благоговейным шепотом, догадываясь, какой последует ответ.
— Я создатель материального мира, — ответил незнакомец. — Я создатель плоти и всех её желаний. Я архитектор похоти и алчности, чувственности и экстаза. Я Властелин Свободных, Защитник Проклинающих, а ты мой преданный слуга, моя верная плоть, мой сын.
— Ты настоящий? — спросил Люк, имея в виду: «Ты материален? Ты здесь во плоти?»
— Навеки и навсегда, — ответил Дьявол. — Я не исчезаю при свете и не торгуюсь из-за червоточин, что люди называют душами. Я во плоти и из плоти, и я являюсь моим преданным слугам в осязаемой форме, чтобы показать им, кто я. Моя любовь честна и материальна, а не призрачна и холодна Сын мой, желаешь ли ты моей любви?
Люк знал, что он вправе сказать «Да». Он знал, что он хочет сказать «Да». Он знал, что не скажи он «Да», щедрость хозяина превратится в оскорбленное достоинство.
Но почему-то он не мог заставить себя выговорить это слово.
Поэтому он был рад, что Дьявол, кажется, понял его колебания. Когда он увидел, что Дьявол улыбается ему, то испытал облегчение. И когда Дьявол подошел к нему, он почувствовал наслаждение поражением: знать, что слова не нужны, достаточно лишь отдаться.
Он знал, что член Дьявола будет огромным и холодным, но ему было все равно. Он знал, что испытает боль, если его возьмут таким способом, но был уверен, что перенесет её. Девственницы, которых он брал в золотые дни своей юности, принимали боль, хотя некоторые искусывали себе губы, чтобы не закричать, и он считал справедливым и правильным то, что произойдет. Он знал, что боль вскоре сменится гордостью и счастьем от того, что он отдает себя своему истинному отцу, творцу его плоти, создателю его чувств.
Он добровольно предложил себя.
Он добровольно освободил фаллос Дьявола от одежд, добровольно согрел его собственным ртом, добровольно играл со змеиным языком Дьявола. Добровольно он развернулся и затаил дыхание, ожидая момента входа, ожидая боль, но ожидая и радость…
Но он недооценивал боль.
Он окружал себя коконом радостных иллюзий, который не выдержал напора ворвавшегося в него убийственного орудия, разрывающего, жгущего, кипящего внутри, как раскаленное добела копьё, превращающего все в иссушающий слепящий свет.
Вильям де Лэнси неожиданно поднялся, вдруг почувствовав, что находится на грани сна, и резким рывком заставил себя проснуться. Трубка, которую он, по-видимому, держал в руке, упала на камень и откатилась в сторону.
Он испытывал занятное ощущение, будто он потерял сознание не на мгновенье, а на целую вечность. Он чувствовал, хотя непонятно, как можно такое почувствовать, что прошли годы — годы, в которые он вел фантастическую, удивительную жизнь, о подробностях которой он не мог ничего вспомнить.