– Меня посылают в спортивный лагерь. Читай, читай!
«Уважаемая Анна Фитцджеральд,
Поздравляем. Вас приняли в летний хоккейный лагерь для девочек. В этом году лагерь будет в Миннеаполисе с З по 17 июля. Пожалуйста, заполните прилагаемое заявление и медицинскую форму и вышлите нам до 30 апреля 2001 г. Увидимся на льду!
Я закончила читать.
– Ты же отпустила Кейт в лагерь для детей с лейкемией, когда ей было столько же лет, – сказала Анна. – Ты хоть представляешь, кто такая Сара Тьютинг? Она вратарь сборной США, и я не только познакомлюсь с ней. Она скажет мне, что именно я делаю неправильно. Тренер полностью оплачивает пребывание в лагере. Вам это ничего не будет стоить. Меня отправят самолетом, дадут комнату в общежитии и все такое. Ни у кого никогда не было такой возможности…
– Солнышко, – осторожно проговорила я, – ты не сможешь поехать.
Она затрясла головой, пытаясь понять мои слова.
– Но это же не сейчас. Это только следующим летом.
«И Кейт, возможно, тогда уже не будет».
Впервые Анна дала понять, что допускает возможность того момента, когда освободится наконец от обязательств перед своей сестрой. А до тех пор о поездке в Миннесоту не могло быть и речи. Не потому, что я опасалась, как бы с Анной там ничего не случилось. Я боялась того, что может случиться с Кейт, пока Анны здесь не будет. Если Кейт переживет этот рецидив, кто знает, когда наступит следующий кризис. А когда он наступит, нам будет нужна Анна – ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани – здесь.
Все эти факты прозрачным занавесом повисли между нами. Занна встала и обняла Анну.
– Знаешь, дружок. Может, поговорим об этом с мамой в другой раз…
– Нет, – не сдавалась Анна. – Я хочу знать, почему мне нельзя поехать.
Я провела ладонью по лицу.
– Анна, не заставляй меня это делать.
– Что делать, мама? – с жаром воскликнула она. – Я не заставляю тебя что-то делать.
Она скомкала письмо и выбежала из кухни. Занна слабо улыбнулась мне.
– Добро пожаловать домой, – сказала она.
Во дворе Анна взяла хоккейную клюшку и начала бить о стену гаража. Этот ритмичный стук продолжался около часа, пока я не забыла о ней и не начала верить в то, что у дома есть свой собственный пульс.
Через семнадцать дней, проведенных в больнице, Кейт заболела. Ее тело пылало. У нее брали все возможные анализы – крови, мочи, кала, слюны. Ей давали сложный антибиотик в надежде, что какая бы ни была причина, болезнь отступит.
Стэф, наша любимая медсестра, иногда подолгу сидела со мной, чтобы мне не пришлось смотреть на это одной. Она принесла журналы «People» из комнаты ожидания и вела отвлеченный разговор с моей дочерью, лежащей без сознания. Она казалась образцом решимости и оптимизма, но я видела, как на ее глазах появлялись слезы, когда она, думая, что я не вижу, обтирала Кейт губкой.
Однажды утром вошел доктор Шанс, чтобы проверить состояние Кейт. Он повесил стетоскоп на шею и сел на стул напротив меня.
– Я хотел, чтобы она пригласила меня на свадьбу.
– Она вас пригласит, – ответила я, но он покачал головой. Мое сердце забилось быстрее.
– Можете купить в подарок чашу для пунша или раму для картины. Можете сказать тост.
– Сара, – произнес доктор Шанс. – Нужно прощаться.
Джесси провел пятнадцать минут в закрытой палате Кейт и вышел оттуда, выглядя, словно часовая бомба, которая вот-вот взорвется. Он побежал по коридору детского отделения интенсивной терапии.
– Я пойду, – обронил Брайан и направился по коридору следом за Джесси.
Анна сидела, прислонившись спиной к стене. Она тоже была сердита.
– Я не буду этого делать.
Я присела рядом с ней на корточки.
– Поверь, мне этого хочется меньше всего. Но если ты этого не сделаешь, то, возможно, однажды пожалеешь.
Собравшись с силами, Анна вошла в палату Кейт и залезла на стул. Грудь Кейт поднималась и опускалась только благодаря аппарату искусственного дыхания. Вся злость покинула Анну, когда она подошла и коснулась щеки сестры.
– Она меня слышит?
– Конечно, – вымолвила я больше для себя, чем для нее.
– Я не поеду в Миннесоту, – прошептала Анна. – Я никогда никуда не поеду. – Она наклонилась ближе. – Проснись, Кейт.
Мы обе затаили дыхание, но ничего не произошло.
Я никогда не понимала, почему говорят «потерять ребенка». Не бывает таких бестолковых родителей. Мы всегда знаем, где находятся наши сыновья и дочери. Мы только не всегда хотим, чтобы они там были.
Брайан, Кейт и я – это замкнутая цепь. Мы сидели рядом с ней на кровати, одной рукой держась за нее, а другой друг за друга.
– Ты был прав, – сказала я ему. – Нужно забрать ее домой.
Брайан покачал головой.
– Если бы мы не попробовали лечение арсеником, то всю жизнь ругали бы себя за это. – Он погладил светлые волосы Кейт. – Она такая хорошая девочка. Она всегда делала то, что просили. – Я кивнула, не в состоянии говорить. – Знаешь, поэтому она и продержалась так долго. Ей нужно твое разрешение, чтобы уйти.
Он наклонился к Кейт, плача так горько, что не мог справиться с дыханием. Мы не первые родители, которые теряют ребенка. Но мы были первыми родителями, которые теряли нашего ребенка. И это все меняло.
Когда Брайан уснул в ногах кровати, я взяла шершавую руку Кейт в свои ладони. Я гладила ее ногти и вспоминала, как впервые покрывала их лаком и как Брайан не мог поверить, что я крашу ногти такому малышу. Теперь, двенадцать лет спустя, я перевернула ее ладонь и пожалела, что не умею читать по руке. А еще лучше уметь изменять линию жизни.
Я придвинула стул ближе к кровати.
– Ты помнишь то лето, когда мы записали тебя в лагерь? А накануне отъезда ты сказала, что передумала и хочешь остаться дома? Я посоветовала тебе занять место в левой половине автобуса, чтобы, когда он отъедет, ты могла оглянуться и увидеть, что я тебя там жду. – Я прижала ее ладонь к своей щеке – она была такой шершавой, что поцарапала мне кожу. – У тебя будет такое же место на небесах, где ты сможешь видеть, как я смотрю на тебя.
Я зарылась лицом в одеяло и сказала этой своей дочери, как я ее люблю. А потом сжала ее руку в последний раз.
И почувствовала легчайший пульс, слабейшее сжатие, еле заметное движение пальцев Кейт, которыми она цеплялась за этот мир.
Анна
Меня интересует вопрос: сколько тебе лет, когда ты уже живешь на небесах? Я хочу сказать, что если ты в раю, то должен выглядеть наилучшим образом. Сомневаюсь, чтобы все те, кто умер в старости, ходили по раю лысые и беззубые. И тут возникает второй вопрос. Если человек повесился, то он так и ходит в отвратительном виде – синий, с веревкой на шее и с высунутым языком? А если кого-то убили на войне, то ему так и придется доживать вечность с оторванной снарядом ногой?
Думаю, там предлагают выбор. Вы заполняете анкету, где указываете, хотите ли быть звездой или облаком. Что предпочитаете на ужин: птицу, рыбу или манну. В каком возрасте хотите быть. Я, например, выбрала бы семнадцать лет: к тому времени у меня наверняка уже появится грудь, поэтому, даже если я умру столетней развалиной, на небесах буду молодой и красивой.
Однажды на праздничном ужине я услышала, как папа говорил, что, хотя он старый-старый-старый, в душе ему двадцать один год. Наверное, в жизни каждого есть такое место, которым так часто пользуешься, что вытаптываешь его – или нет, не так, продавливаешь, – как любимое место на диване. И независимо от того, что с тобой происходит, ты всегда желаешь туда вернуться.
Все-таки проблема в том, что все люди разные. Как люди на небесах смогут найти друг друга после всех тех лет, в течение которых они не виделись? Например, вы умерли и начинаете искать своего мужа, который скончался пять лет назад. Вы помните его семидесятилетним, а ему здесь шестнадцать лет, и он ходит где-то рядом.
Или если вы Кейт и умерли в шестнадцать, но на небесах решили стать тридцатипятилетней, а на земле никогда не были такой? Как тогда кто-то сможет вас найти?
Кемпбелл позвонил папе на станцию, когда мы обедали, и сообщил, что адвокат противной стороны хочет обсудить дело. Это было глупо, потому что все мы знали, что он говорит о маме. Он добавил, что необходимо встретиться в три часа в его офисе, несмотря на то что было воскресенье.
Я сидела на полу, а Судья положил голову мне на колени. Кемпбелл был так занят, что даже не сделал замечания насчет собаки. Мама приехала точно в назначенное время. Она постаралась уложить волосы в аккуратный узел и накрасилась. Но, в отличие от Кемпбелла, которому эта комната подходила, как пальто, которое он мог снять и надеть, когда пожелает, мама выглядела в адвокатской конторе чужой. Трудно поверить, что когда-то она зарабатывала этим на жизнь. Думаю, она была тогда совсем другой. Как и все мы.
– Привет, – тихо сказала она.
– Миссис Фитцджеральд, – ответил Кемпбелл ледяным тоном.
Мама переводила взгляд с папы на стол, на меня, на пол.
– Привет, – повторила она и сделала шаг вперед, словно собираясь обнять меня, но остановилась.
– Вы просили об этой встрече, адвокат, – напомнил Кемпбелл.
Мама села.
– Я знаю. Просто… я надеялась, что мы сможем все выяснить. Я хочу, чтобы мы пришли к какому-то решению, вместе.
Кемпбелл барабанил пальцами по столу.
– Вы предлагаете нам сделку?
Он сказал это слишком деловым тоном. Мама взглянула на него.
– Думаю, да. – Она повернула свой стул в мою сторону, словно мы были только вдвоем в комнате. – Анна, я знаю, сколько ты сделала для Кейт. Я также знаю, что у нее осталось мало шансов… но, возможно, это единственный.
– Не нужно давить на мою клиентку…
– Все в порядке, Кемпбелл, – сказала я. – Пусть говорит.
– Если рак вернется, если эта пересадка почки не поможет, если все сложится для Кейт не так, как мы надеемся, – что ж, тогда я никогда больше не попрошу тебя помочь сестре… но, Анна, ты можешь сделать это в последний раз?