— Вы говорите… — Брайан сглатывает. — Вы говорите, что она умрет?
— Я говорю, что нет гарантий.
— Так что вы будете делать?
Отвечает другая медсестра:
— Начнем с недельного курса химиотерапии, таким образом мы надеемся уничтожить больные клетки и вернуть девочку к ремиссии. Скорее всего, ее будет тошнить и рвать, мы попытаемся свести эти симптомы к минимуму с помощью противорвотных средств. У нее выпадут волосы.
Тут я издаю тоненький всхлип. Это такая мелочь, но тем не менее — знак, который покажет всем окружающим, что происходит с Кейт. Всего шесть месяцев назад ее впервые подстригли; золотистые колечки рассыпались, как монетки, по полу парикмахерской.
— У нее может развиться понос. Так как иммунная система ослаблена, велики шансы, что она подхватит какую-нибудь инфекцию и потребуется госпитализация. Из-за химиотерапии может возникнуть задержка в развитии. Недели через две после первого ей будет проведен курс закрепляющей химиотерапии, а потом еще несколько курсов поддерживающей. Точное их количество будет зависеть от результатов периодических заборов костного мозга.
— А потом что? — спрашивает Брайан.
— Потом мы будем наблюдать за ней, — отвечает доктор Чанс. — При ОПЛ нужно тщательно следить за признаками возвращения болезни. Ее надо будет привозить в больницу в случае кровотечений, повышения температуры, кашля или инфекций. Болезнь может протекать по-разному. Цель — заставить организм Кейт производить здоровый костный мозг. Маловероятно, что мы добьемся молекулярной ремиссии с помощью химиотерапии, мы можем брать клетки у самой Кейт и вводить их заново — это аутогенный сбор. Если наступит ухудшение, можно попытаться пересадить Кейт чей-нибудь костный мозг, чтобы он вырабатывал клетки крови. У Кейт есть братья и сестры?
— Брат, — говорю я, и в голову камнем падает ужасная мысль. — А у него это тоже может быть?
— Едва ли. Но он может оказаться подходящим донором для аллогенной пересадки. Если нет, мы включим Кейт в национальный реестр нуждающихся в доноре. Тем не менее брать материал для трансплантации у подходящего донора-неродственника гораздо опаснее, чем получить его от человека, связанного с больным родством. Риск смертельного исхода сильно возрастает.
Информации нет конца, дротики вылетают с такой скоростью, что я перестаю замечать причиняемую каждым в отдельности жгучую боль. Нам сказали: «Ни о чем не думайте; просто отдайте нам вашу дочь, потому что в противном случае она умрет». Каждый полученный ответ вызывает новые вопросы.
Волосы у нее станут черными?
Будет ли она когда-нибудь ходить в школу?
Сможет ли играть с друзьями?
Это случилось из-за того, где мы живем?
Это случилось из-за нас?
— Если она умрет, — слышу я свой голос, — как это случится?
Доктор Чанс смотрит на меня и объясняет:
— Это зависит от того, чему не сможет противостоять ее организм. Если она подхватит вирусную инфекцию, у нее будет подавлено дыхание и придется прибегать к вентиляции легких. Если возникнет кровотечение, она будет терять кровь даже в бессознательном состоянии. Если откажет какой-нибудь орган, симптомы будут различаться в зависимости от того, какая система затронута. Часто все это комбинируется.
— Она будет понимать, что происходит? — спрашиваю я, хотя на самом деле имею в виду: «Как я переживу это?»
— Миссис Фицджеральд, из двадцати детей, находящихся сейчас здесь, десять через несколько лет будут мертвы, — говорит врач, словно услышав мой незаданный вопрос. — В какой группе окажется Кейт, мне не известно.
Для спасения жизни Кейт часть ее должна умереть. Вот в чем смысл химиотерапии — вытравить все пораженные лейкемией клетки. Ради этого под ключицей Кейт появляется катетер, вставленный в вену, — трехзубый порт, который станет точкой входа для разнообразнейших медикаментов, внутривенных вливаний и заборов крови. Я смотрю на торчащие из худенькой груди Кейт трубки и вспоминаю фильмы в жанре научной фантастики.
Ей уже сделали ЭКГ, чтобы проверить, выдержит ли сердце химиотерапию. Ей капают глазные капли дексаметазон, потому что одно из лекарств может вызвать конъюнктивит. У нее взяли кровь из вены, чтобы проверить, как работают почки и печень.
Медсестра вешает пакеты с инфузионными жидкостями на подставку и приглаживает волосы Кейт.
— Она что-нибудь почувствует? — спрашиваю я.
— Нет. Эй, Кейт, смотри сюда. — Женщина показывает на пакет с даунорубицином, накрытый черным чехлом для предохранения от воздействия света.
На чехле ярко раскрашенные наклейки, которые она помогла сделать Кейт, пока мы ждали. Я вижу одну тинейджерскую с надписью: «Иисус спасает. Химия помогает».
Вот что начинает курсировать по венам Кейт: даунорубицин, 50 мг в 25 см3 Д5В[9]; цитарабин, 46 мг в Д5В, в продолжение 24 часов ВВ[10]; аллопуринол, 92 мг ВВ. Иными словами, яд. Я представляю себе, какая великая битва идет внутри тела Кейт. Сияющие доспехами армии, испаряющиеся сквозь поры кожи жертвы.
Нам говорят, что Кейт будет тошнить через несколько дней, но не проходит и пары часов, как у нее начинается рвота. Брайан жмет на кнопку вызова, и в палату входит сестра.
— Мы дадим ей реглан, — говорит она и исчезает.
Когда Кейт не рвет, она плачет. Я сижу на краю постели и держу ее наполовину у себя на коленях. У медсестер нет времени возиться с нами. Их мало, они добавляют противорвотное средство в капельницу, остаются ненадолго, чтобы посмотреть, как реагирует Кейт, но их неизбежно вызывают куда-нибудь еще по очередному неотложному случаю, и остальное выпадает на нашу долю. Брайан, который раньше всегда уходил из комнаты, если кто-нибудь из наших детей подхватывал желудочный вирус, сейчас — образец деловитой сноровки: промакивает дочери лоб, поддерживает ее за худенькие плечи, вытирает салфетками рот.
— Ты справишься, — говорит он Кейт каждый раз, как ее рвет, но слова эти, скорее, нужны ему самому.
А я тоже сама себя удивляю. С мрачной решимостью устраиваю балетный танец из споласкивания тазика для рвоты и возвращения его на место. Если сосредоточиться на укладывании мешков с песком на пляже, можно пропустить приближение цунами.
Попробуйте решить эту проблему как-нибудь иначе, и вы просто сойдете с ума.
Брайан привозит в больницу Джесса, чтобы мальчику сделали анализ крови: просто укололи палец. Его приходится держать отцу и еще двоим мужчинам. Джесс орет на всю больницу. Я стою позади, скрестив руки, и, естественно, думаю о Кейт, которая два дня назад перестала плакать во время процедур.
Какой-нибудь врач посмотрит на взятый образец крови и проанализирует незримо плавающие в нем шесть белков. Если они такие же, как у Кейт, значит Джесс подходит по HLA[11] и будет потенциальным донором костного мозга для сестры.
Насколько плохим может оказаться расхождение, чтобы перекрыть эти шесть белков?
Настолько же, как заболеть лейкемией, начнем с этого.
Флеботомист уходит с образцом крови. Брайан и его помощники отпускают Джесса. Тот соскакивает со стола и бросается ко мне.
— Мама, они меня укололи. — Он показывает замотанный пластырем палец и прислоняется к моей руке горячим влажным лбом.
Я прижимаю его к себе и произношу все, что нужно сказать. Но мне так трудно испытывать к нему жалость.
— К несчастью, ваш сын не подходит для донорства, — сообщает доктор Чанс.
Я фокусирую взгляд на чахлом, побуревшем цветке, который так и стоит на подоконнике. Лучше бы его выбросили. И заменили на орхидею, стрелицию или еще какой-нибудь цветок невероятной красоты.
— Возможно, донор не родственник отыщется в национальном реестре.
Брайан тянется вперед — напряженный, одеревеневший.
— Но вы говорили, что делать пересадку от донора не родственника опасно.
— Говорил, — отзывается доктор Чанс, — но иногда у нас не остается другого выбора.
— А если вы не найдете подходящего донора в реестре? — Я в упор смотрю на доктора Чанса.
— Ну… — врач потирает лоб, — тогда мы попытаемся сделать так, чтобы она продержалась до того момента, когда наука придумает что-нибудь еще.
Он говорит о моей маленькой дочери так, будто она какой-то механизм — машина с прохудившимся карбюратором, самолет, не выпускающий шасси. Но я не могу смириться с этим. Отворачиваюсь и мельком замечаю, как один из жухлых листов хлорофитума совершает суицидальный прыжок на ковер. Тогда я встаю и без всяких объяснений беру в руки горшок с цветком. Покидаю кабинет доктора Чанса, прохожу мимо администратора и вереницы шокированных родителей, которые ждут в коридоре со своими больными детьми. Вытряхиваю растение вместе с иссушенной землей в первую попавшуюся урну. Смотрю на оставшийся у меня в руках горшок и уже подумываю, не разбить ли его о кафельный пол, как вдруг слышу у себя за спиной голос.
— Сара, с вами все в порядке? — окликает меня доктор Чанс.
Я медленно разворачиваюсь, в глазах стоят слезы.
— Все в порядке. Я здорова. И проживу долго-долго. — Я передаю ему горшок и извиняюсь; он кивает и протягивает мне вынутый из кармана платок. — Я думала, Джесс сможет спасти ее. Я хотела, чтобы это был Джесс.
— Мы все этого хотели, — отвечает доктор Чанс. — Послушайте, двадцать лет назад выживало гораздо меньше людей. И я знал много семей, в которых один из детей оказывался неподходящим донором, а второй годился.
«У нас только эти двое», — собираюсь ответить я, а потом понимаю, что доктор Чанс говорит о семье, которой у меня еще нет, о детях, которых я не собиралась заводить. Я поворачиваюсь к нему с вопросом на губах.
— Брайан будет волноваться, куда мы пропали. — Доктор поворачивается к кабинету с горшком в руке и спрашивает, как бы между прочим: — Какое растение труднее всего загубить?