Это означало — спуститься в каюту, где лежали карты, и, произведя математические вычисления, выяснить, в каком направлении нам нужно идти, чтобы добраться до следующего буйка. Но когда я оказался внизу, не на свежем воздухе, мне стало совсем худо. Я развернул карту, и меня вырвало прямо на нее.
Отец, разумеется, пришел за мной, ведь я не вернулся с ответом. Он просунул голову в дверь и увидел, что я сижу посреди лужи собственной блевоты.
— Бог мой! — буркнул папаша и скрылся.
Мне потребовалось собрать все оставшиеся силы, чтобы подняться наверх вслед за ним. Он то крутил колесо, то дергал руль. Притворялся, что не замечает меня. А когда перекинул парус, не крикнул заранее, что сделает это. Парус с хлопком выгнулся в другую сторону, будто разорвался шов на небе. Гик перелетел от одного борта к другому и походя треснул меня по затылку, послав в нокаут.
Очнулся я, когда отец снимал ветер с парусов другой яхты за несколько футов от финишной черты. Дождь превратился в туман, а отец умудрился поймать в парус воздушный поток и отрезать от него нашу соперницу, так что та отстала. Мы выиграли буквально пару секунд.
Мне было велено убрать за собой и вызвать себе такси, а сам отец отправился на рыбацкой плоскодонке в яхт-клуб праздновать победу. Через час, когда я наконец появился в клубе, отец был уже навеселе — он пил виски из выигранного хрустального кубка.
— А вот и твоя команда, Кэм, — крикнул кто-то из его приятелей. Отец, уже сильно пьяный, приветственно поднял кубок, а потом так грохнул им по барной стойке, что подставка раскололась.
— О, — произнес другой моряк. — Какая жалость!
Отец, не отрывая от меня глаз, сказал:
— Верно.
На заднем бампере едва ли не каждой третьей машины в Род-Айленде вы увидите красно-белую наклейку в память о жертвах одного из самых распространенных в штате преступлений: «Мою подругу Кэти Декьюбелис убил пьяный водитель», «Моего друга Джона Сиссона убил пьяный водитель». Их раздают на школьных ярмарках, во время кампаний по сбору средств, в салонах красоты, и не имеет значения, были ли вы знакомы лично с погибшим ребенком; вы прикрепляете стикер на бампер из солидарности и тайной радости, что трагедия произошла не с вами.
В прошлом году появились красно-белые наклейки с именем новой жертвы: Дена Десальво. В отличие от других жертв, с этой девочкой, двенадцатилетней дочкой судьи, я был немного знаком. Ее отец, как сообщалось, не совладал с собой во время судебного разбирательства, происходившего вскоре после похорон, и взял отпуск на три месяца, чтобы справиться с горем. Именно его по случайному стечению обстоятельств и назначили вести слушания дела Анны Фицджеральд.
По пути в Гарраи-комплекс, где находится суд по семейным делам, я размышляю, сможет ли человек, обремененный таким грузом личной трагедии, разбирать дело, в котором победа моей клиентки ускорит смерть ее сестры-подростка.
У входа стоит новый судебный пристав, мужчина с толстой, как ствол мамонтового дерева, шеей и, вероятно, соответствующими мыслительными способностями.
— Простите, — говорит он, — с животными нельзя.
— Это собака-поводырь.
Смущенный пристав наклоняется вперед и заглядывает мне в глаза. Я делаю то же, повторяя за ним.
— У меня близорукость. Пес помогает мне читать дорожные знаки.
Обойдя стража порядка, мы с Джаджем направляемся по коридору в зал суда.
Внутри препирается с секретарем мать Анны Фицджеральд. Это мое предположение, хотя на самом деле женщина ничуть не похожа на стоящую рядом с ней дочь.
— Я вполне уверена, что в данном случае судья все поймет, — заявляет Сара Фицджеральд.
Муж ждет развязки в нескольких футах от нее, стоит отдельно.
Анна замечает меня, и по ее лицу пробегает волна облегчения.
— Я Кэмпбелл Александер, — обращаюсь я к секретарю. — Что происходит?
— Я пытался объяснить миссис Фицджеральд, что мы допускаем в кабинет судьи только адвокатов.
— Я здесь, чтобы представлять интересы Анны.
Секретарь смотрит на Сару Фицджеральд:
— А кто представляет вашу сторону?
Мать Анны на мгновение теряется, потом поворачивается к мужу:
— Это все равно что ехать на велосипеде.
Муж качает головой:
— Ты уверена, что хочешь сделать это?
— Я не хочу этого делать. Мне приходится.
Слова сходятся, как зубцы на колесиках часового механизма.
— Погодите, — говорю я. — Вы адвокат?
— Да, — отвечает Сара.
Я недоуменно гляжу на Анну:
— И ты не упомянула об этом?
— Вы не спрашивали, — шепчет та.
Секретарь выдает нам формы заявления об участии в процессе и вызывает шерифа.
— Верн, — улыбается Сара, — как приятно снова видеть тебя.
О, становится все интереснее!
— Привет! — Шериф целует ее в щеку, пожимает руку мужу. — Брайан…
Значит, она не только сама адвокат, у нее под рукой еще и все слуги общества.
— Воссоединение семьи закончилось? — спрашиваю я, и Сара выкатывает глаза, глядя на шерифа, мол: «Этот парень придурок, но что поделаешь?» — Оставайся здесь, — говорю я Анне и иду вслед за ее матерью к кабинету судьи.
Судья Десальво — невысокий человек со сросшимися бровями, любитель кофе со сливками.
— Доброе утро, — произносит он. — Почему с собакой?
— Это собака-поводырь, Ваша честь.
Не успевает он продолжить тему, как я завожу непринужденную беседу, какими отмечена каждая встреча в суде в Род-Айленде. Штат у нас маленький, еще меньше сообщество служителей закона. Ваша помощница без диплома юриста вполне может оказаться племянницей или невесткой судьи, с которым вы встречаетесь, и это не только вероятно, но, скорее всего, так и есть. Пока мы разговариваем, я поглядываю на Сару, которой нужно разобраться, кто из нас участвует в этой игре, а кто нет. Может, она и была адвокатом, но не в течение тех десяти лет, что я занимаюсь этим делом.
Сара нервничает, теребит край блузки. Судья Десальво замечает ее состояние.
— Я не знал, что вы снова практикуете.
— Я не собиралась заниматься этим, Ваша честь, но истица — моя дочь.
При этих словах судья поворачивается ко мне:
— Что это значит, советник?
— Младшая дочь миссис Фицджеральд просит освобождения от родительской опеки по медицинским вопросам.
Сара отрицательно качает головой:
— Это неправда, судья. — (Услышав свою кличку, мой пес поднимает взгляд.) — Я говорила с Анной, и она сказала, что ничего такого у нее и в мыслях нет. Просто выдался неудачный день, и она захотела привлечь к себе внимание. — Сара пожимает одним плечом. — Вы же знаете, как бывает с тринадцатилетними девочками.
В комнате наступает гробовая тишина. Я слышу биение собственного пульса. Судье Десальво не известно, какими бывают тринадцатилетние девочки. Его дочь погибла в двенадцать.
Сара краснеет. Она знает о судьбе Дены Десальво, как все в нашем штате. Кажется, на ее минивэне есть та самая наклейка.
— О боже, простите меня! Я не имела в виду…
— Мистер Александер, когда вы в последний раз говорили со своей клиенткой?
— Вчера утром, Ваша честь. Она была у меня в кабинете, когда ее мать звонила мне, чтобы сказать, что все это произошло от недопонимания.
У Сары отвисает челюсть, что вполне предсказуемо.
— Этого не могло быть. Она отправилась на пробежку.
Я смотрю на нее:
— Вы в этом уверены?
— Предполагалось, что она на пробежке…
— Ваша честь, — говорю я, — хочу обратить на это особое внимание как на причину, по которой прошение Анны заслуживает удовлетворения. Ее мать не знает точно, где находится дочь в каждое конкретное утро. Медицинские решения, касающиеся Анны, принимаются так же необдуманно…
— Советник, постойте. — Судья поворачивается к Саре. — Дочь сказала вам, что хочет отозвать исковое заявление?
— Да.
Он смотрит на меня:
— А вам она заявила, что желает продолжать процесс?
— Именно так.
— Тогда я должен побеседовать с самой Анной.
Судья встает и выходит из кабинета, мы идем следом.
Анна сидит на скамье в коридоре вместе с отцом. Шнурок на одной кроссовке развязался.
— Я вижу что-то зеленое[14], — слышу ее слова, а потом она поднимает взгляд.
— Анна… — произносим мы с Сарой Фицджеральд в один голос.
Это моя обязанность — объяснить Анне, что судья Десальво хочет переговорить с ней с глазу на глаз. Я должен подготовить ее, чтобы она отвечала правильно и судья не закрыл дело, прежде чем она добьется желаемого. Она — моя клиентка и по определению должна следовать моим советам.
Но когда я называю ее по имени, она поворачивается к матери.
Анна
Не думаю, что кто-нибудь придет на мои похороны. Родители, может быть, тетя Занни и мистер Оллинкотт, учитель по обществознанию. Я мысленно представляю то кладбище, на которое мы ходили, когда хоронили бабушку, хотя это было в Чикаго, так что вспоминать его довольно нелепо. Там будут холмы, переливчатые, как зеленый бархат, статуи богов и ангелов и еще огромная коричневая яма в земле, похожая на разорванный шов и ждущая, когда она сможет поглотить тело, бывшее мною.
Представляю свою всхлипывающую мать в черной шляпке с вуалью. Поддерживающего ее за локоть отца. Кейт и Джесса. Они таращатся на блестящий гроб и пытаются выпросить прощение у Господа за все те мелкие пакости, которые сделали мне. Возможно, придет кто-нибудь из моей хоккейной команды, сжимая в руке лилии и стараясь не терять присутствия духа.
— Вот Анна, — скажут они и не станут лить слез, хотя им и захочется всплакнуть.
На двадцать четвертой полосе газеты поместят некролог, может быть, его увидит Кайл Макфи и придет на похороны, его прекрасное лицо омрачится при мысли о том, что было бы, если бы у него была такая девчонка, которой, вообще-то, никогда не было. Думаю, там будут цветы — душистый горошек, львиный зев и голубые шары гортензии. Надеюсь, кто-нибудь споет «О, благодать, спасен Тобой», не один известный всем первый куплет, а весь гимн целиком. Когда минует осень и выпадет снег, мой образ то и дело будет приливной волной всплывать у них в голове.