Тридцати секунд хватает, чтобы понять: придется отменить все запланированное, стереть из календаря то, что ты, размечтавшись, туда понаписала. Шестидесяти секунд хватает, чтобы осознать: хотя ты и поддалась иллюзии, что живешь нормальной жизнью, это не так.
Плановая пункция спинного мозга — мы записались на нее задолго до того, как я увидела синяк на бедре у Кейт, — завершилась обнаружением каких-то аномальных промиелоцитов. Далее последовал тест полимеразной цепной реакции, который позволяет изучать ДНК, он показал, что у Кейт смещены пятнадцатая и семнадцатая хромосомы.
Все это указывало на молекулярный рецидив болезни и означало, что клинические симптомы не заставят себя ждать. Может быть, бластные клетки не появятся у нее еще месяц. Может быть, мы не обнаружим крови в ее моче или кале в течение года. Но это неизбежно произойдет.
Слово «рецидив» произносят так, как сказали бы «день рождения» или «крайний срок уплаты налогов», это нечто такое рутинное, что входит в твой внутренний календарь, хочешь ты этого или нет.
Доктор Чанс объяснил, что это один из наиболее спорных вопросов в онкологии: нужно ли чинить сломанное колесо или лучше подождать, пока повозка не развалится? Он рекомендует нам провести курс полностью транс-ретиноевой кислоты (ПТРК). Ее выпускают в таблетках размером в половину моего большого пальца, а рецепт украли у древних китайских врачей, которые пользовались ею издавна. В отличие от химиотерапии, которая убивает все на своем пути, ПТРК направляется прямо к семнадцатой хромосоме. Так как транслокация пятнадцатой и семнадцатой хромосом отчасти влияет на нормальный процесс вызревания промиелоцитов, ПТРК помогает расцепить гены, которые связались… и прекратить дальнейшее развитие аномалии.
Доктор Чанс говорит, что ПТРК может вернуть Кейт к ремиссии.
Но в то же время у нее может развиться невосприимчивость к лекарству.
— Мам… — Джесс заходит в гостиную, где я сижу на диване.
Я провела здесь уже не один час. Мне никак не заставить себя подняться и сделать хоть что-то из домашних дел. Какой смысл собирать обед в школу, подшивать брюки или даже оплачивать счета за отопление?
— Мам, — повторяет Джесс, — ты не забыла, а?
Я смотрю на него так, будто он говорит по-гречески.
— Что?
— Ты говорила, что отвезешь меня покупать новые бутсы, после того как мы сходим к ортодонту. Ты обещала.
Да, обещала. Потому что занятия по футболу начнутся через два дня, а Джессу стали малы старые бутсы. Но теперь я не знаю, смогу ли дотащиться до ортодонта, где женщина в регистратуре будет улыбаться Кейт и скажет, как обычно, какие красивые у меня дети.
А в мысли о походе в спортивный магазин есть что-то прямо-таки непристойное.
— Я отменю прием у ортодонта.
— Круто! — Джесс улыбается во весь свой серебрящийся рот. — Значит, мы просто пойдем за бутсами?
— Сейчас не время.
— Но…
— Джесс, прекрати!
— Я не смогу играть без обуви. А ты ничего не делаешь, просто сидишь здесь, и все.
— Твоя сестра очень больна, — говорю я ровным голосом. — Мне жаль, если это мешает твоей встрече с дантистом или препятствует планам купить пару бутсов. Но сейчас это не имеет решающего значения в великой схеме мироздания. Я думала, раз тебе уже десять лет, ты достаточно повзрослел, чтобы понять: мир не вращается вокруг тебя одного.
Джесс смотрит в окно, где Кейт оседлала сук дуба и учит Анну залезать наверх.
— Да, верно, она больна, — соглашается он. — Почему ты никак не повзрослеешь? Почему не понимаешь, что мир вращается не вокруг нее?
Впервые в жизни до меня доходит, как родитель может обидеть ребенка, — это оттого, что, заглянув ему в глаза, вижу в них свое отражение — такое, какого лучше бы не видеть никогда. Джесс убегает наверх и с силой хлопает дверью своей спальни.
Я закрываю глаза, делаю несколько глубоких вдохов. И тут меня поражает мысль: не все умирают в старости. Людей сбивают машины. Они гибнут в авиакатастрофах. Давятся арахисом. В жизни нет никаких гарантий, особенно это касается будущего.
Вздыхая, я поднимаюсь наверх, стучу в дверь сына. Он недавно открыл для себя музыку; она пульсирует в узкой полоске света под дверью. Джесс убавляет громкость, и звук резко уплощается.
— Что?
— Я хочу поговорить с тобой. Хочу извиниться.
За дверью слышится шарканье, и она распахивается. Рот у Джесса весь в крови, вампирская помада; куски проволоки торчат наружу, как булавки портнихи. Я замечаю в его руках вилку и понимаю: это ею он сорвал брекеты.
— Больше тебе не придется никуда меня вести, — заявляет мне сын.
Проходит две недели. Кейт принимает ПТРК.
— Ты знаешь, — говорит мне Джесс однажды, когда я готовлю для нее таблетки, — что гигантская черепаха может прожить сто семьдесят семь лет? — Он увлекся книгами Рипли «Хотите верьте, хотите нет». — А арктический моллюск может прожить до двухсот двадцати.
Анна сидит у кухонного островка и ест ложкой арахисовое масло.
— Что такое арктический моллюск?
— Какая разница, — отвечает Джесс. — Попугай может прожить восемьдесят лет. А кошка тридцать.
— А Геркулес? — спрашивает Кейт.
— В книге сказано, что при хорошем уходе золотые рыбки живут до семи лет.
Джесс смотрит, как Кейт кладет на язык таблетку и делает глоток воды, чтобы проглотить ее.
— Если бы ты была Геркулесом, — говорит он, — то уже умерла бы.
Мы с Брайаном опускаемся напротив друг друга на стулья в кабинете доктора Чанса. Пять лет прошло, а тела наши прилажены к знакомым сиденьям, как рука к старой бейсбольной перчатке. Даже фотографии на столе онколога не поменялись — жена все в той же широкополой шляпе на скалистом ньюпортском берегу; сын застыл в возрасте шести лет с пятнистой форелью в руках. Это добавляет правдоподобия ощущению, что мы отсюда не уходили, хотя я и верила в обратное.
ПТРК помогла. На месяц Кейт вернулась к молекулярной ремиссии. А потом анализ крови показал, что в ее крови опять стало больше промиелоцитов.
— Мы можем продолжить стимулировать ее ПТРК, — говорит доктор Чанс, — но я думаю, последний спад в показателях свидетельствует о том, что девочка извлекла максимум возможного из этого курса.
— А как насчет трансплантации костного мозга?
— Это рискованно, особенно для ребенка, у которого клинические симптомы рецидива не проявились полностью. — Доктор Чанс смотрит на нас. — Сначала мы должны попробовать кое-что еще. Это называется «инфузия донорских лимфоцитов» — ИДЛ. Иногда переливание белых кровяных клеток от подходящего донора помогает исходным клонам клеток пуповинной крови бороться с пораженными лейкемией. Представьте, что они — армия спасения, поддерживающая линию фронта.
— Это вернет ее к ремиссии? — спрашивает Брайан.
Доктор Чанс качает головой:
— Это временная мера. У Кейт, скорее всего, разовьется полный рецидив болезни, но таким образом мы выиграем время, чтобы укрепить ее защитные силы, прежде чем прибегать к более агрессивным методам лечения.
— А сколько времени потребуется на доставку сюда лимфоцитов? — спрашиваю я.
Доктор Чанс поворачивается ко мне:
— Это зависит от того, как быстро вы сможете привести Анну.
Когда двери лифта открываются, внутри находится всего один человек — бездомный в ярко-голубых очках и с шестью пластиковыми пакетами из супермаркета, набитыми каким-то тряпьем.
— Закрывайте двери, черт вас подери! — кричит он, как только мы заходим в кабину. — Не видите, что я слепой?
Я нажимаю кнопку, чтобы спуститься в вестибюль.
— Я могу привезти Анну после занятий. Завтра детей отпускают из садика в полдень.
— Не трогайте мою сумку! — рычит бездомный.
— Я не трогала, — возражаю я отстраненно и вежливо.
— По-моему, лучше этого не делать, — говорит Брайан.
— Я к нему не приближаюсь!
— Сара, я имел в виду ИДЛ. Я не думаю, что нужно везти сюда Анну, чтобы у нее взяли кровь.
Безо всякой причины лифт останавливается на одиннадцатом этаже, двери открываются и закрываются.
Бездомный начинает рыться в своих мешках.
— Когда мы завели Анну, — напоминаю я Брайану, — то знали, что она станет донором для Кейт.
— Один раз. И она не вспомнит, что мы с ней так поступили.
Я жду, когда он посмотрит на меня.
— Ты дашь кровь Кейт?
— Боже, Сара, что за вопрос…
— Я бы тоже дала. Я бы отдала ей половину своего сердца — клянусь Богом! — если бы это помогло. Ты делаешь то, что должен, когда речь идет о любимых людях, верно? — (Брайан, повесив голову, кивает.) — Почему ты считаешь, что Анна отнесется к этому иначе?
Двери лифта открываются, но мы с Брайаном остаемся внутри и молча глядим друг на друга. Бездомный протискивается между нами, сердито шурша пакетами со своими пожитками.
— Хватит орать! — кричит он, хотя мы не проронили ни слова. — Не понимаете, что я глухой?
Для Анны это праздник. Мама и папа проводят время с ней одной. Всю дорогу через парковку она держит нас обоих за руки. Что такого, если мы идем в больницу?
Я объяснила ей, что Кейт плохо себя чувствует и врачам нужно взять кое-что у Анны и дать это Кейт, чтобы той стало лучше. Я решила, что такого количества информации более чем достаточно.
Мы ждем в смотровой комнате, раскрашиваем птеродактилей и тирексов.
— Сегодня за завтраком Этан сказал, что все динозавры умерли от простуды, — щебечет Анна, — но никто ему не поверил.
Брайан улыбается:
— А ты как думаешь, отчего они умерли?
— Оттого, что им было по миллиону лет. — Она смотрит на отца. — У них тогда были праздники в день рождения?
Дверь открывается, входит гематолог:
— Привет, команда. Мамочка, будете держать ее на коленях?
Я залезаю на стол и устраиваю Анну у себя на руках. Брайан занимает позицию позади нас, чтобы обездвижить руку Анны, держа ее за плечо и локоть.
— Готова? — спрашивает врач Анну, которая продолжает улыбаться, а потом поднимает вверх шприц. — Это всего лишь небольшой укол, — обещает доктор, произнеся ненужное слово.