Анна начинает брыкаться. Ее рука царапает мне лицо, бьет в живот. Брайан не может удержать дочку, он кричит на меня:
— Я думал, ты сказала ей!
Врач, покинувшая кабинет так, что я ничего не заметила, возвращается с несколькими медсестрами.
— Дети и флеботомия плохо совмещаются, — говорит она, пока сестры забирают с моих коленей Анну и успокаивают ее, поглаживая и произнося ласковые слова.
— Не волнуйтесь, мы профи.
Это дежавю, все как в тот день, когда поставили диагноз Кейт. «Бойтесь своих желаний», — думаю я. Анна такая же, как ее сестра.
Я пылесошу в комнате у девочек и ударяю ручкой по аквариуму, отчего Геркулес вылетает наружу. Стекло не разбито, но мне не сразу удается найти рыбку, которая бьется на ковре под столом Кейт.
— Потерпи, дружок, — шепчу я и бросаю беднягу в аквариум, доливаю туда воды из-под крана в ванной.
Геркулес всплывает к поверхности. «Нет, — мысленно молю его, — пожалуйста».
Сажусь на край кровати. Как сказать Кейт, что я погубила ее рыбку? Заметит ли она подмену, если я сбегаю в зоомагазин и куплю другую?
Вдруг рядом со мной оказывается Анна, она только что вернулась из детского сада.
— Мамочка, а почему Геркулес не шевелится?
Я открываю рот, признание вертится у меня на языке, но в этот момент золотая рыбка вздрагивает всем телом, совершает нырок и плывет.
— Вот, — говорю я, — с ним все в порядке.
Пяти тысяч лимфоцитов оказывается недостаточно, и доктор Чанс звонит, чтобы сказать — нужно десять. Второй забор донорских лимфоцитов у Анны назначают на то время, когда родители одной девочки из ее группы устраивают гимнастический день рождения для своей дочери. Я разрешаю Анне пойти туда на некоторое время, а потом забираю в больницу прямо из спортзала.
Именинница — карамельная принцесса с белокурыми, как у феечки, волосами, маленькая копия своей матери. Скидывая обувь, чтобы пройти по полу с мягким покрытием, я силюсь вспомнить их имена. Девочку зовут… Мэлори, а ее мать… Моника? Маргарет?
Сразу замечаю Анну — она сидит на батуте, инструктор давит на прыжковое полотно, и малышка подскакивает на нем, как попкорн на сковородке. Ко мне подходит мать именинницы, на лице гирляндой рождественских огней сияет улыбка.
— Вы, наверное, мама Анны? Я Митти, — говорит она. — Как жаль, что ей нужно уходить, но мы, конечно, все понимаем. Это, наверное, здорово — идти туда, куда никому другому не попасть.
В больницу?!
— Ну, надеюсь, вам никогда не придется этого делать.
— О, я понимаю. У меня голова кружится даже от подъема на лифте. — Она поворачивается к батуту. — Анна, дорогая! Твоя мама пришла!
Моя дочурка семенит ко мне по мягкому полу. Я тоже хотела сделать такой в гостиной, когда дети были маленькие: оббить упругими панелями стены, пол и потолок для защиты. Но с тем же успехом я могла бы обернуть Кейт в пузырчатую пленку, опасность все равно таилась у нее внутри.
— Что нужно сказать? — намекаю я Анне, и она благодарит маму Мэлори.
— О, не за что. — Митти дает ей небольшой пакетик с угощениями. — Пусть ваш муж звонит нам в любое время. Мы с удовольствием возьмем к себе Анну, пока вы будете в Техасе.
Малышка замирает, наполовину завязав шнурок.
— Митти, что сказала вам Анна? — спрашиваю я.
— Что она уйдет раньше, потому что вас нужно всей семьей проводить в аэропорт. В Хьюстоне начинается какой-то тренинг, и вы не увидитесь с ними, пока не вернетесь из полета.
— Полета?
— На космическом шаттле…
Я ошарашена тем, что Анна могла выдумать такую нелепую историю, а эта женщина в нее поверила.
— Какой из меня астронавт, — говорю я. — Не знаю, почему Анна такое сказала.
Поднимаю дочку на ноги, один шнурок так и остался незавязанным, молча выволакиваю ее из спортивного зала:
— Зачем ты соврала?
Анна хмурит лобик:
— А почему я должна уходить с праздника?
Потому что твоя сестра важнее торта и мороженого; потому что я не могу сделать для нее то, что можешь ты; потому что я так сказала.
Я страшно разозлилась, и мне не удается с первого раза открыть машину.
— Перестань вести себя как пятилетняя девочка, — с укором говорю я и тут вспоминаю, что Анна именно такая девочка и есть.
— Ну и пекло было, — сообщает Брайан, — серебряный чайник расплавился, пластиковые карандаши погнулись.
Я отрываюсь от чтения газеты.
— С чего началось?
— Хозяева уехали в отпуск, собака и кошка гонялись друг за другом по дому. Они перевернули электрическую плитку. — Он стягивает с себя джинсы, морщится. — У меня ожоги второй степени, а я всего лишь встал на колени на крыше.
Кожа у него красная, в пузырях. Я смотрю, как Брайан мажется неоспорином, накладывает ватные тампоны. Он продолжает болтать, рассказывает что-то про присоединившегося к их компании новичка, которого прозвали Цезарем. Но мои глаза прикованы к колонке с полезными советами в газете.
Дорогая Абби,
каждый раз, как к нам приезжает свекровь, она упорно начинает мыть холодильник. Муж говорит, она просто пытается помочь, но у меня всегда такое чувство, что это немой укор мне. Она разрушает мою жизнь. Как мне остановить эту женщину, не навредив браку?
Искренне ваша,
потерявшая всякое терпение
Что за дура считает такую ерунду своей главной проблемой? Представляю, как она корябает письмо дорогой Абби на хорошей писчей бумаге. Интересно, ощущала ли эта женщина, как у нее внутри ворочается ребенок, как вращаются медленными кругами крошечные ручки и ножки, будто утроба матери — это сфера, на которой нужно аккуратнейшим образом нарисовать карту.
— На чем ты там залипла? — спрашивает Брайан и, подойдя ко мне сзади, читает колонку.
Сама себе не веря, я мотаю головой:
— У женщины разрушилась жизнь из-за резинок для банок с джемом.
— И сливки у нее не взбиваются, — хмыкнув, добавляет Брайан.
— И салат вырос хилый. Боже, как она еще жива?
Тут мы оба покатываемся со смеху. Веселье заразительно. Мы глядим друг на друга и хохочем еще громче.
А потом вспышка радости гаснет так же внезапно, как возникла. Не все люди живут в мире, где содержимое холодильника является барометром личного счастья. Некоторые работают в горящих зданиях. У кого-то на руках умирают маленькие дочки.
— Гребаный тощий салат, — надрывным голосом произношу я. — Это нечестно.
Брайан мгновенно оказывается рядом и заключает меня в объятия:
— Так устроен мир, малышка.
Через месяц мы снова едем в больницу для третьего забора лимфоцитов. Сидим с Анной в кабинете у врача, ждем вызова. Через несколько минут дочка дергает меня за рукав:
— Мама…
Я смотрю на нее — она болтает ногами, у нее на ногтях меняющий настроение лак Кейт.
— Что?
Анна глядит на меня и улыбается:
— Чтобы потом не забыть сказать тебе: это было не так страшно, как я сперва думала.
Однажды без предупреждения приезжает моя сестра и с согласия Брайана везет меня в Бостон, в роскошный номер отеля «Риц Карлтон».
— Будем делать все, что ты захочешь, — говорит она. — Обойдем музеи, прогуляемся по Пути Свободы[24], поужинаем в Гавани.
Но по-настоящему мне хочется только одного: забыться, поэтому через три часа я сижу рядом с ней на полу, и мы приканчиваем вторую стодолларовую бутылку вина.
Я поднимаю ее за горлышко:
— За такие деньги можно купить платье.
Занни фыркает:
— В «Файлинс бейсмент», может быть. — Ее ноги лежат на обтянутом парчой кресле, тело — на белом ковре; по телику Опра советует нам минимизировать нашу жизнь. — К тому же, застегнув молнию, даже после бутылки доброго «Пино нуар» ты не будешь выглядеть толстой.
Я смотрю на нее, и мне вдруг становится жалко себя.
— Нет, ты не будешь плакать. Слезы не включены в стоимость номера.
Тетки на шоу Опры с раздутыми кошельками и переполненными хламом шкафами порют невероятную чушь. Я думаю: что готовит на ужин Брайан, все ли в порядке с Кейт?
— Позвоню домой.
Занни приподнимается на локтях:
— Тебе дали возможность передохнуть, не забывай. Никто не обязан быть мучеником двадцать четыре часа семь дней в неделю.
Но я неправильно расслышала ее слова.
— Думаю, если уж ты подписалась быть матерью, сменщика тебе не полагается.
— Я сказала, мучеником, — смеется Занни, — а не матерью.
— Есть разница? — отзываюсь я со слабой улыбкой.
Она забирает у меня телефонную трубку.
— Не хочешь ли сперва достать из чемодана свой терновый венец? Послушай себя, Сара, и перестань играть королеву драмы. Да, ты вытянула у судьбы несчастливый билет. Да, тобой быть паршиво.
Щеки у меня краснеют.
— Ты понятия не имеешь, как я живу.
— Ты тоже. Ты вообще не живешь, Сара. Ты ждешь, когда умрет Кейт.
— Я не… — начинаю я, но замолкаю.
Дело в том, что я действительно жду.
Занни гладит меня по голове, а я плачу.
— Иногда это очень тяжело… — Таких слов я не говорила никому, даже Брайану.
— Хорошо хоть не всегда, — замечает Занни. — Дорогая моя, Кейт не умрет раньше оттого, что ты выпьешь еще бокал вина, переночуешь в отеле или посмеешься над пошлой шуткой. Так что сядь-ка, прибавь звук и веди себя как нормальный человек.
Я окидываю взглядом роскошное убранство номера, по-декадентски валяющиеся на полу бутылки и коробку с клубникой в шоколаде:
— Занни, нормальные люди так себя не ведут.
Она по моему примеру обводит глазами комнату:
— Ты абсолютно права. — Потом берет в руку пульт, перебирает каналы, пока не находит Джерри Спрингера[25]. — Так лучше?
Я смеюсь, а следом за мной начинает хохотать и она, комната кружится, мы лежим на спине и смотрим на потолок, обведенный красивым лепным бордюром. Вдруг я вспоминаю, что в детстве Занни всегда подходила первой к автобусной остановке. Я могла бы побежать и догнать ее, но никогда этого не делала. Мне хотелось только идти за ней.