— Вот это да! — Я не просила ее делать уборку. — Очевидно, я оказалась не в той спальне.
Кейт оборачивается:
— Это на случай, если я не вернусь.
После рождения первого ребенка я, бывало, по ночам лежала в постели и представляла себе всевозможные страшные напасти: ожог медузой, проглоченную ядовитую ягоду, улыбку страшного незнакомца, нырок в мелкий бассейн. Малыша подстерегает столько опасностей, что кажется невозможным для одного человека сохранить его целым и невредимым. Пока мои дети подрастали, грозящие им беды меняли очертания: надышаться клеем, неудачно поиграть со спичками, позариться на маленькие розовые таблетки, которые продают под трибунами школьного стадиона. Не спи хоть ночь напролет, и то не переберешь в голове все то, из-за чего можно потерять любимое дитя.
Теперь мне кажется, это больше чем гипотеза, что родитель, узнав о смертельной болезни ребенка, может повести себя двояко: или растекается лужей, или принимает пощечину и заставляет себя поднять лицо в ожидании следующего удара. В этом мы, вероятно, похожи на пациентов.
Кейт лежит на кровати в полубессознательном состоянии, из груди струйками фонтана торчат трубки капельниц. Химиотерапия привела к тому, что ее вырвало тридцать два раза, губы у нее потрескались, слизистая рта так сильно воспалилась, что голос звучит, как у больной с кистозным фиброзом.
Она поворачивается ко мне и пытается что-то сказать, но вместо этого выкашливает сгусток флегмы и, задыхаясь, поизносит:
— Тону.
Приподняв отсасывающую трубку, которую она сжимает в руке, я прочищаю ей рот и горло.
— Я буду делать это, пока ты лежишь здесь, — обещаю я, и так получается, что начинаю дышать за нее.
Онкологическое отделение — это поле битвы, и здесь существует определенная иерархия войсковых подразделений. Пациенты как будто находятся на задании. Врачи влетают в палату героями-победителями, но притормаживают, так как им нужно прочитать карточку вашего ребенка, чтобы вспомнить, на какой стадии они закончили свой предыдущий визит. Медсестры — это закаленные войной сержанты, именно они оказываются рядом, когда вашего ребенка трясет такой озноб, что его нужно обкладывать льдом. Они научат вас промывать центральный венозный катетер; подскажут, на кухне какого этажа могло остаться фруктовое мороженое, которое можно стянуть; посоветуют, каким средством свести с одежды следы крови или препаратов для химиотерапии. Медсестры знают, как зовут плюшевого моржа вашей дочери, и научат ее делать цветы из бумажных салфеток и обвивать ими стойку с капельницей. Врачи намечают план игры в войну, но именно медсестры делают битву выносимой.
Вы знакомитесь с ними так же близко, как они с вами, потому что эти мужчины и женщины занимают место друзей, которые окружали вас в прежней жизни, до того, как был поставлен диагноз. Дочь Донны, например, учится на ветеринара. Людмила из ночной смены прикрепляет к стетоскопу в качестве оберегов ламинированные фотографии острова Санибел, потому что хочет жить там, когда уйдет на пенсию. Вилли, медбрат, имеет слабость к шоколаду, а его жена ждет тройню.
Однажды ночью, когда Кейт готовили к операции и она уснула, а я не спала так долго, что мое тело забыло, как погружаться в сон, я включила телевизор. Звук убрала, чтобы он не беспокоил Кейт. Робин Лич ходил по великолепному дому кого-то из богатых и знаменитых. Там стояли золоченые биде и резные кровати из тика, там был бассейн в форме бабочки, гараж на десять машин, теннисный корт с красным покрытием и одиннадцать орущих павлинов. Это мир, которого я просто не могла постичь, жизнь, о какой я никогда даже не мечтала.
Как и о теперешней.
Не могу вспомнить, какие ощущения возникали у меня, когда я слышала историю о матери, у которой обнаружили рак груди, о ребенке с врожденным пороком сердца или с другой тяжелой медицинской проблемой; не могу почувствовать, как раньше, что я раскалываюсь пополам — одна половина сочувствует, вторая радуется, что это произошло не в моей семье. Теперь мы стали такой историей для других людей.
Я не замечаю, что плачу, пока передо мной не присаживается на корточки Донна. Она забирает у меня из руки пульт от телевизора и спрашивает:
— Сара, принести вам что-нибудь?
Я качаю головой, мне стыдно, что я так расклеилась, мало того, меня в этом состоянии застали.
— Со мной все хорошо, — упираюсь я.
— Да, а я Хилари Клинтон. — Она берет меня за руку, поднимает и тянет к двери.
— Кейт…
— …не успеет по вам соскучиться, — завершает фразу Донна.
На маленькой кухоньке, где круглые сутки томится в кофейнике кофе, она наливает нам по чашке.
— Простите, — говорю я.
— За что? Что не сделаны из гранита?
Я качаю головой:
— Просто это не кончается.
Донна кивает, она все-все понимает, а потому я вдруг начинаю говорить. И говорю, говорю. А когда выдаю все свои секреты, вздыхаю и вдруг вижу, что не закрывала рта целый час.
— О боже! — восклицаю я. — Не могу поверить, что растратила столько вашего времени!
— Это не было пустой тратой, — отзывается Донна. — К тому же моя смена закончилась полчаса назад.
Щеки у меня вспыхивают.
— Вам нужно идти. Уверена, есть другое место, где вы предпочли бы оказаться.
Но вместо того чтобы уйти, Донна обнимает меня своими полными руками:
— Дорогая, разве не у всех у нас есть такое?
Дверь в операционную на амбулаторном отделении пастью разевается в маленькую комнатку, набитую сверкающими серебром инструментами, как рот, в котором поблескивают брекеты. Знакомые врачи и медсестры все в масках и перчатках. Анна тянет меня за рукав, и я присаживаюсь на корточки рядом с ней.
— А что, если я передумала? — говорит она.
Я кладу руки ей на плечи:
— Ты не должна этого делать, если не хочешь, но я знаю, что Кейт рассчитывает на тебя. И мы с папой тоже.
Анна кивает, потом вставляет ручонку в мою ладонь:
— Не отпускай меня.
Медсестра уводит ее направо, кладет на стол.
— Подожди, Анна, ты увидишь, что мы для тебя приготовили. — Она накрывает девочку подогретым одеялом.
Анестезиолог накладывает розоватую ватную прокладку на кислородную маску.
— Ты когда-нибудь спала на земляничной поляне?
Они колдуют над телом Анны — кладут желированные подушечки, которые будут передавать на мониторы сведения о сердцебиении и дыхании. Все это делается, пока моя дочка лежит на спине, но я знаю, что для забора костного мозга из тазовых костей ее перевернут на живот.
Анестезиолог показывает Анне похожее на гармошку устройство из своего арсенала.
— Можешь надуть этот шарик? — спрашивает он и надевает маску на лицо девочки.
Она до сих пор не отпустила мою руку. Наконец захват слабеет. Девочка борется до последнего мгновения, тело уже спит, но плечи напряженно выдвинуты вперед, будто она хочет встать. Одна из медсестер укладывает Анну на стол, другая отодвигает меня.
— Так действует на тело наркоз, — объясняет она. — Теперь вы можете ее поцеловать.
Я так и делаю, через маску. Шепотом добавляю «спасибо». Выхожу через вращающиеся двери, стягиваю бумажную шапочку и бахилы. Сквозь окно размером с почтовую марку смотрю, как Анну переворачивают на бок и берут со стерильного подноса невероятно длинную иглу.
Потом я поднимаюсь наверх, чтобы ждать вместе с Кейт.
Брайан просовывает голову в палату Кейт.
— Сара, Анна зовет тебя, — устало произносит он.
Но я не могу быть одновременно в двух местах. Подношу ко рту Кейт рвотный тазик, и ее опять выворачивает. Донна помогает уложить девочку обратно на подушку.
— Я сейчас немного занята, — отвечаю я мужу.
— Анна зовет тебя, — спокойно повторяет он.
Донна переводит взгляд с него на меня.
— Идите, мы тут справимся, пока вас нет, — говорит она, и, выждав мгновение, я киваю.
Анна на педиатрическом отделении, где нет герметично закупоренных палат для изоляции больных. Ее плач я слышу еще за дверями.
— Мамочка, — всхлипывает она, — мне больно.
Я присаживаюсь на край кровати и обнимаю ее:
— Знаю, моя дорогая.
— Ты можешь остаться здесь?
Я качаю головой:
— Кейт больна. Мне нужно вернуться.
Анна отстраняется от меня и говорит:
— Но я же в больнице. Я в больнице!
Поверх ее головы я смотрю на Брайана:
— Что ей дают для снятия боли?
— Почти ничего. Медсестра сказала, лучше не накачивать детей лекарствами.
— Чушь какая! — Я встаю, Анна жалобно скулит и хватается за меня. — Сейчас вернусь, дорогая.
Обращаюсь к первой попавшейся медсестре. В отличие от онкологического отделения, со здешним персоналом я не знакома.
— Час назад ей дали тайленол, — сообщает медсестра. — Я знаю, что она испытывает неприятные ощущения…
— Роксисет. Тайленол с кодеином. Напроксен. А если этого нет в предписаниях врача, позвоните ему и спросите, можно ли добавить эти препараты.
Медсестра ощетинивается:
— Простите, миссис Фицджеральд, я занимаюсь этим каждый день и…
— Я тоже.
Возвращаясь к Анне, я несу детскую дозу роксисета, которая или снимет боль, или усыпит малышку, и она перестанет что-либо чувствовать. Входя в палату, я вижу, как большие руки Брайана неловко возятся с крошечной застежкой цепочки. Он надевает медальон на шею Анны и говорит:
— Думаю, ты заслужила подарок, раз сама делаешь подарок сестре.
Разумеется, Анне нужно воздать должное за то, что она пожертвовала свой костный мозг. Разумеется, она заслужила признание. Но мысль о вознаграждении кого-то за страдания, честно говоря, никогда не приходила мне в голову. Мы все так давно страдаем.
При моем появлении в дверях Брайан и Анна поворачиваются ко мне.
— Смотри, что дал мне папа! — восклицает Анна.
Я протягиваю ей пластиковую чашечку с таблеткой — жалкую соперницу папиного подарка.
Вскоре после десяти часов Брайан приносит Анну в палату Кейт. Анна двигается медленно, как старушка, опирается на отца. Медсестры помогают ей надеть маску, халат, перчатки и бахилы, чтобы ее впустили к Кейт. Это нарушение правил, сделанное из сочувствия, потому что детей, вообще-то, не пускают в изоляторы к больным.