Мистер Хьюм, мой учитель по естественным наукам, рассказывал нам о первичном бульоне, состоящем из природных газов, грязной жижи и углеродистых веществ, которые каким-то образом отвердели и превратились в одноклеточные организмы под названием хоанофлагеллаты… По звучанию это слово гораздо больше напоминает заболевание, передающееся половым путем, чем начальное звено эволюционной цепочки, как мне кажется. Но их появление стало огромным скачком в дальнейшем продвижении от амебы к обезьяне и далее — к мыслящей личности.
Каких бы взглядов вы ни придерживались, самое замечательное во всем этом то, что потребовались изрядные усилия для перехода от полного ничто к тому уровню, на котором появились нейронные вспышки, позволяющие нам принимать решения.
Еще удивительнее, что, хотя это стало нашей второй натурой, мы тем не менее умудряемся все испортить.
Утром в субботу я в больнице с мамой и Кейт. Все мы старательно делаем вид, что разбирательство по затеянному мной делу не начнется через два дня. Вы, наверное, думаете, нам это дается нелегко, но на самом деле вести себя так гораздо проще, чем наоборот. Члены моей семьи славятся умением лгать себе, опуская неприятные моменты: если мы не говорим о чем-то, значит — presto! — нет никакого судебного процесса, нет почечной недостаточности, вообще никаких неприятностей нет.
Я смотрю сериал «Счастливые дни» на канале Ленд. Эти Каннингемы совсем не такие, как мы. Кажется, их волнует только то, пригласит ли Ал группу Ричи к себе и выиграет ли Фонзи соревнования на самый долгий поцелуй, хотя даже мне известно, что в пятидесятые Джони учили бы в школе, как вести себя во время авианалета, Мэрион наверняка глотала бы валиум, а Ховард сходил бы с ума от страха, что нападут коммуняки. Может, если всю жизнь проводить как на съемочной площадке, то перестаешь замечать, что стены вокруг бумажные, еда пластиковая, а слова, которые ты произносишь, не твои.
Кейт пытается разгадывать кроссворд.
— Какое есть слово из четырех букв для сосуда? — спрашивает она.
Сегодня хороший день. Я имею в виду, что Кейт чувствует в себе силы накричать на меня за то, что я без спроса взяла два ее CD-диска. Бога ради, она была почти в коме и едва ли могла дать разрешение! Ей даже захотелось порешать кроссворд.
— Таз, — предлагаю я. — Бак.
— Четыре буквы.
— Челн, — говорит мама, — Может, они имеют в виду судно.
— Кровь, — произносит доктор Чанс, входя в палату.
— Тут пять букв, — отвечает ему Кейт гораздо более мягким тоном, должна заметить, чем говорила со мной.
Мы все любим доктора Чанса, он стал почти шестым членом нашей семьи.
— Назови мне цифру. — Он имеет в виду на шкале боли. — Пять?
— Три.
Доктор Чанс садится на край постели.
— Через час это может быть пять, — предупреждает он. — Это может быть девять.
Лицо у мамы окрашивается в цвет баклажана.
— Но Кейт сейчас чувствует себя отлично! — восклицает она.
— Знаю. Моменты просветления будут становиться все более краткими и дальше отстоящими друг от друга, — объясняет врач. — Это не из-за ОПЛ. Это почечная недостаточность.
— Но после трансплантации… — начинает мама.
Весь воздух в палате, могу поклясться, превращается в губку. Можно было бы расслышать, как трепещут крылья колибри, залети она сюда, настолько становится тихо. Мне хочется лентой тумана выскользнуть из комнаты, чтобы не чувствовать себя виноватой.
Только у доктора Чанса хватает смелости взглянуть на меня.
— Насколько я понимаю, Сара, наличие трансплантата под вопросом.
— Но…
— Мама, — обрывает ее Кейт и обращается к доктору Чансу: — О каком промежутке времени идет речь?
— Может быть, о неделе.
— Вау, — тихо произносит она. — Вау. — Прикасается к краю газетного листа, трет большим пальцем пятнышко на нем. — Будет больно?
— Нет, — заверяет ее доктор Чанс. — Об этом я позабочусь.
Кейт кладет газету на колени и берет его за руку:
— Спасибо. За правду.
Доктор Чанс поднимает взгляд, глаза у него покраснели.
— Не благодари меня. — Он встает так тяжело, будто сделан из камня, и, не говоря больше ни слова, выходит из палаты.
Мама, она заворачивается в себя, только так это можно описать. Как лист бумаги, когда засовываешь его глубоко в огонь, а он не загорается, но как будто скручивается и просто исчезает.
Кейт глядит на меня, потом переводит взгляд на трубки, которые приковывают ее к постели. Я встаю и подхожу к матери, кладу руку ей на плечо:
— Мама, перестань.
Она поднимает голову и смотрит на меня пустым, загнанным взглядом:
— Нет, Анна, это ты перестань.
Мне требуется немного времени, чтобы оторваться от нее.
— Анна, — бормочу я.
Мама поворачивается ко мне:
— Что?
— Слово из четырех букв для сосуда, — говорю я и выхожу из палаты.
Ближе к вечеру я кручусь на вращающемся кресле в папином кабинете на пожарной станции. Напротив меня сидит Джулия. На столе штук шесть фотографий моей семьи. Вот Кейт в младенчестве, на голове у нее вязаный чепчик, похожий на клубничину. Вот мы с Джессом держим в руках пеламиду и улыбаемся так широко, что улыбки напоминают болтающуюся между нами рыбину. Я всегда удивлялась, глядя на картинки, вставленные в рамки для фотографий, когда мы покупали их в магазине: женщины с прямыми каштановыми волосами и недоверчивыми улыбками, младенцы с головами как грейпфруты, сидящие на коленях у брата или сестры, — люди, которые в реальной жизни, вероятно, вообще не знакомы друг с другом, сведены вместе человеком, разыскивающим модели, чтобы изображать фальшивое семейное счастье.
Может быть, эти липовые вставки не так уж сильно отличаются от настоящих снимков.
Я беру одну фотографию. На ней мама и папа, оба загорелые и такие молодые, какими я их никогда не видела.
— У вас есть парень? — спрашиваю я Джулию.
— Нет! — отвечает она как-то слишком поспешно; когда я поднимаю на нее взгляд, пожимает плечами. — А у тебя?
— Есть один парень — Кайл Макфи, который мне вроде бы нравился, но теперь я не уверена. — Я беру ручку и начинаю развинчивать ее, вынимаю тоненький стержень с синими чернилами. Вот было бы здорово, если бы в меня был встроен такой, как у кальмара: указываешь на что-нибудь пальцем и оставляешь свою отметку где захочешь.
— Что случилось?
— Я ходила с ним в кино, вроде как на свидание, а когда фильм закончился и мы встали, у него это… — Я краснею. — Ну, вы понимаете. — Я машу рукой над коленями.
— А-а, — поизносит Джулия.
— Он спросил меня, бралась ли я когда-нибудь в школе за болт — вот-вот, боже, за болт, — я собиралась сказать ему «нет» и вдруг пялюсь на то самое место. — Я кладу обезглавленную ручку на папин стол. — Теперь, когда вижу его где-нибудь, ни о чем другом не могу думать. — Я смотрю на Джулию, и в голову приходит мысль: — Я извращенка?
— Нет, просто тебе тринадцать. И не забывай, Кайлу тоже. Он не мог сдержаться так же, как ты не можешь не думать об этом, когда видишь его. Мой брат Энтони говорил: есть только два момента, когда парень может возбудиться, — это день и ночь.
— Брат говорил с вами о таких вещах?
— Ну да, — смеется она. — А что? Джесс с тобой не говорит?
— Если я задам Джессу вопрос о сексе, — фыркаю я, — он расхочется во все горло, аж ребра затрещат, сунет мне стопку «Плейбоев» и скажет, чтобы поискала ответ там.
— А родители?
Я качаю головой. Об отце говорить не приходится, потому что он мой отец. Мама слишком занята. А Кейт сидит в той же лодке без руля, что и я.
— Вы с сестрой когда-нибудь ссорились из-за мальчика?
— Нам, вообще-то, нравятся разные. А вам какие?
Джулия задумывается.
— Не знаю. Высокие. Темноволосые. Энергичные.
— Как, по-вашему, Кэмпбелл красивый?
Джулия едва не падает со стула.
— Что?
— Ну, я имею в виду, как мужчина.
— Я понимаю, почему некоторые женщины… могут считать его привлекательным, — отвечает она.
— Он похож на персонажа из одной мыльной оперы, которая нравится Кейт. — Я провожу ногтем большого пальца по бороздке в рисунке дерева на крышке стола. — Странно, что я вырасту, буду целоваться с кем-нибудь и выйду замуж.
А Кейт нет.
Джулия наклоняется вперед:
— Анна, что произойдет, если твоя сестра умрет?
На одной из лежащих на столе фотографий мы с Кейт, маленькие, ей лет пять, мне года два. Снимок сделан после первого рецидива болезни, но волосы у Кейт уже отросли. Мы стоим на пляже, у кромки воды, в одинаковых купальных костюмах, рядом со своими куличиками. Фотографию можно сложить пополам и решить, что снято отражение в зеркале: Кейт слишком маленькая для своих лет, а я слишком высокая; волосы у нее другого цвета, но с такими же завивающимися кончиками; ладони прижаты к моим. Кажется, до сих пор ни она, ни я не замечали, насколько мы похожи.
Около десяти часов вечера звонит телефон. Странно, но на пожарной станции раздается мое имя. Я беру трубку на кухне, где уже все убрали и вымыли пол.
— Алло.
— Анна, — произносит мама.
Я сразу решаю, что она звонит из-за Кейт. О чем еще она может говорить со мной, учитывая, как мы расстались днем в больнице?
— Что-нибудь случилось?
— Кейт спит.
— Это хорошо, — отвечаю я, про себя задаваясь вопросом, так ли это на самом деле.
— Я звоню по двум причинам. Во-первых, чтобы извиниться за утро.
Сразу чувствую себя маленькой.
— Мне тоже очень стыдно, — признаюсь я и вспоминаю, как раньше мама укладывала нас спать. Сперва подходила к постели Кейт, наклонялась и говорила, что целует Анну. Потом шла ко мне и говорила, что обнимает Кейт. Мы каждый раз хохотали. Мама выключала свет, и еще долго после ее ухода в комнате висел запах лосьона, которым она пользовалась, чтобы кожа была мягкой, как изнанка фланелевой наволочки.
— Вторая причина, почему я звоню, — продолжает мама, — это пожелать тебе спокойной ночи.