— Да, — отвечаю ей, больше не сдерживая рыданий. — Пожалуйста.
Вопреки всем прогнозам Кейт пережила десять дней интенсивных переливаний крови и терапии мышьяком. На одиннадцатый день госпитализации она впадает в кому. Я решаю, что останусь дежурить у ее постели, пока она не очнется. И делаю это в течение ровно сорока пяти минут, пока не раздается звонок от директора школы, где учится Джесс.
Очевидно, натрий в школьной химической лаборатории хранят в маленьких контейнерах с плотными крышками, потому что он легко вступает в реакцию с воздухом. Очевидно, с водой он тоже реагирует, отчего происходит выброс водорода и тепла. Очевидно, мой сын-девятиклассник оказался достаточно сообразительным, чтобы понять это, вот почему он украл опасное вещество, спустил его в унитаз и взорвал школьный септик.
После того как директор на три недели отстранил Джесса от занятий и при этом не забыл любезно поинтересоваться здоровьем Кейт, по сути сообщая, что моему старшему сыну прямая дорога в пенитенциарное учреждение, мы с виновником «торжества» возвращаемся в больницу.
— Ни к чему говорить, что ты остаешься без прав.
— На сколько?
— Лет до сорока.
Джесс опускает плечи и, если это возможно, сдвигает брови еще ближе к переносице. Я задумываюсь: в какой момент бросила бороться с ним? И почему это произошло, хотя его история ни в какое сравнение не идет по масштабу разочарований с историей его сестры.
— Директор — козел.
— Знаешь, Джесс, в мире их полно. И тебе всегда будет нужно противостоять кому-то. Чему-то.
Он сердито смотрит на меня:
— Ты могла бы завести разговор о долбаных «Ред сокс» и все равно свернула бы на Кейт.
Мы въезжаем на парковку у больницы, но я не глушу мотор. Дождь хлещет по ветровому стеклу.
— У нас у всех к этому талант. Или ты взорвал септик по какой-то другой причине?
— Ты не знаешь, каково это — быть ребенком, сестра которого умирает от рака.
— Я довольно хорошо себе это представляю. Так как я мать ребенка, который умирает от рака. Ты абсолютно прав, это нелегко. Иногда я сама готова поднять что-нибудь на воздух, просто чтобы избавиться от чувства, что могу взорваться в любой момент. — Я опускаю взгляд и замечаю синяк размером в полдоллара прямо на сгибе руки Джесса. С другой стороны почти такой же. Неудивительно, что я сразу думаю о героине, а не о лейкемии, как было бы в случае с его сестрой. — Что это?
Джесс складывает руки:
— Ничего.
— Что это?
— Не твое дело.
— Это мое дело. Это от иглы?
Он поднимает голову, глаза его горят.
— Да, ма. Я колюсь раз в три дня. Только не наркотой. У меня берут кровь, здесь, на третьем этаже. — Он смотрит на меня. — Кто еще, по-твоему, может снабжать Кейт тромбоцитами?
Он вылезает из машины прежде, чем я успеваю его остановить. Сижу одна и таращусь на ветровое стекло, за которым все расплывается в водянистой неопределенности.
Через две недели после того, как Кейт положили в больницу, медсестры убеждают меня взять выходной. Я прихожу домой и моюсь в своей ванной, вместо душевой для медперсонала. Оплачиваю просроченные счета. Занни, которая все еще живет у нас, варит мне кофе. Чашка дымится на столе, когда я спускаюсь вниз с мокрыми, расчесанными волосами.
— Кто-нибудь звонил?
— Если под «кто-нибудь» ты подразумеваешь «из больницы», тогда нет. — Она переворачивает страницу кулинарной книги, которую читает. — Какая все это чушь! Готовить совершенно неинтересно.
Входная дверь открывается и захлопывается. Анна вбегает на кухню и, увидев меня, замирает на месте.
— Что ты здесь делаешь?
— Я здесь живу.
Занни откашливается.
— Вопреки очевидному.
Но Анна не слышит или не хочет слышать. На лице у нее улыбка шириной с каньон, и она размахивает у меня перед носом какой-то запиской.
— Это прислал тренер Ульрихт. Прочти, прочти, прочти!
Уважаемая Анна Фицджеральд,
поздравляю вас с тем, что вы приняты в летний хоккейный лагерь для девочек. В этом году смена пройдет в Миннеаполисе с 3 по 17 июля. Пожалуйста, заполните прилагаемые документы и пришлите их мне вместе с медицинской справкой не позднее 30.04.2001.
До встречи на льду!
Тренер Сара Тьютинг
Я дочитываю письмо.
— Ты отпускала Кейт в лагерь для детей, больных лейкемией, когда она была в моем возрасте, — говорит Анна. — Ты хоть представляешь, кто такая Сара Тьютинг? Вратарь в сборной США, и я не просто встречусь с ней, она будет исправлять мои ошибки в игре. Тренер получил для меня полную стипендию, так что вам не придется платить ни цента. Меня отвезут туда на самолете и дадут комнату, где я буду жить, и все остальное, ни у кого еще не было такого шанса, и…
— Дорогая, — осторожно начинаю я, — ты не можешь туда поехать.
Она мотает головой, будто хочет, чтобы мои слова как-то улеглись в ней.
— Но это не сейчас, а только следующим летом.
И Кейт к этому времени может быть мертва.
До сих пор Анна ни разу не давала понять, что предвидит конец этого жизненного распорядка, ждет момента, когда наконец сможет освободиться от обязанностей по отношению к сестре. А до того поездка в Миннесоту невозможна. Не потому, что я боюсь за Анну, а из опасения, не случилось бы чего с Кейт, пока ее сестра в отъезде. Если Кейт переживет это последнее наступление болезни, кто знает, когда грянет следующий кризис? А если он придет, нам будет нужна Анна — ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани — здесь.
Эти соображения висят между нами занавеской из прозрачной пленки. Занни встает и одной рукой обнимает Анну:
— Знаешь что, дружочек? Наверное, лучше мы поговорим об этом с твоей мамой в другое время…
— Нет. — Анна не собирается уступать. — Я хочу знать, почему я не могу поехать в лагерь?
Я провожу ладонью по лицу:
— Анна, не заставляй меня делать это.
— Что делать, мама? — горячо возражает она. — Я не заставляю тебя ничего делать.
Она сминает письмо и выбегает из кухни. Занни слабо улыбается мне:
— Добро пожаловать домой.
Во дворе Анна берет клюшку и начинает бросать шайбы в стенку гаража. Она занимается этим не меньше часа, непрерывно звучат ритмичные удары, пока я не забываю, что производит их моя дочь. Мне начинает казаться, что у дома есть собственный пульс.
Через семнадцать дней после госпитализации в организме Кейт развивается какая-то инфекция. Поднимается температура. Ее кровь, мочу, стул и слюну отправляют на посев, чтобы выявить возбудителя, но сразу начинают колоть антибиотики в надежде, что вызвавший воспаление микроб отреагирует.
Стеф, наша любимая медсестра, задерживается в больнице по вечерам, чтобы мне не приходилось оставаться со всем этим один на один. Она приносит мне журналы из комнаты ожидания дневного стационара и весело разговаривает с моей находящейся без сознания дочерью. Снаружи эта женщина — образец решимости и оптимизма, но я видела, как ее глаза затуманиваются слезами, когда она обтирает губкой больную и думает, что я ничего не замечаю.
Однажды утром доктор Чанс приходит проверить, как дела у Кейт. Он вешает на шею стетоскоп и садится на стул напротив меня:
— Хотел бы я, чтобы меня пригласили на ее свадьбу.
— Вы будете приглашены, — упрямо заявляю я, но он качает головой.
Сердцебиение у меня немного учащается.
— Вы можете купить чашу для пунша. Раму для картины. Произнесете тост.
— Сара, вы должны попрощаться, — говорит доктор Чанс.
Джесс проводит пятнадцать минут в закрытой палате Кейт и выходит оттуда с таким видом, будто он бомба, которая вот-вот взорвется. Он бежит по коридору отделения детской интенсивной терапии.
— Я пойду за ним. — Брайан направляется вслед за сыном.
Анна сидит, прислонившись спиной к стене. Она тоже злится.
— Я не буду этого делать.
Я сажусь рядом с ней на корточки:
— Тут нет ничего такого, поверь мне, я бы не стала настаивать. Но если ты откажешься, Анна, то потом будешь жалеть об этом.
Моя младшая дочь с воинственным видом заходит в палату, забирается на стул. Грудь Кейт поднимается и опадает, это работа дыхательного аппарата. Все недовольство мигом слетает с Анны, как только она протягивает руку и прикасается к щеке сестры.
— Она меня слышит?
— Конечно, — отвечаю я скорее самой себе, чем ей.
— Я не поеду в Миннесоту, — шепчет Анна. — Я вообще никуда никогда не поеду. — Она пригибается ближе. — Очнись, Кейт.
Мы обе задерживаем дыхание, но ничего не происходит.
Никогда не понимала выражения «потерять ребенка». Родители не бывают такими беспечными. Мы всегда знаем, где находятся наши сыновья и дочери, просто нам не всегда хочется, чтобы они были там.
Брайан, Кейт и я образовали круг. Сидим на кровати, мы с мужем — по бокам от дочери, и держимся за руки.
— Ты был прав, — говорю я ему. — Нам нужно было забрать ее домой.
Брайан качает головой:
— Если бы мы не попробовали мышьяк, то всю жизнь задавались бы вопросом, почему не сделали этого? — Он зачесывает назад светлые волосы, окружающие лицо Кейт. — Она такая хорошая девочка. Всегда делает то, о чем ты ее просишь. — (Я киваю, не в силах произнести ни слова.) — Вот почему она до сих пор с нами, понимаешь. Она хочет получить у тебя разрешение на уход.
Он склоняется над Кейт, задыхаясь от рыданий. Я кладу руку ему на голову. Мы не первые родители, которые теряют ребенка. Но мы впервые теряем своего ребенка. В этом вся разница.
Когда Брайан задремывает, обняв спинку кровати, я беру исколотые руки Кейт в свои ладони. Обвожу пальцем овалы ее ногтей и вспоминаю первый раз, когда я их покрасила. Брайан не мог поверить, что я сделала это годовалой дочке. Теперь, двенадцать лет спустя, я поворачиваю к себе ее ладонь. Как бы мне хотелось уметь читать судьбу по линиям руки или еще лучше — подправлять эти линии.
Я придвигаю стул ближе к больничной койке: