— Не всем нравится одеколон «Травка», — бормочет Кейт.
— Не всем вводят наркоту через катетер, — огрызается Джесс.
Сара воздевает руки:
— Пожалуйста, неужели мы не можем просто… нет?
— Где Анна? — спрашивает Кейт.
— Разве она не в вашей комнате?
— Ее с утра нет.
Сара высовывает голову за дверь кухни:
— Анна! Обедать!
— Смотрите, что я купила сегодня. — Кейт теребит свою футболку с психоделическими разводами, на груди краб и надпись: «Рак». — Поняли?
— Ты — Лев. — У Сары такой вид, будто она вот-вот заплачет.
— Как там мясо? — спрашиваю я, чтобы ее отвлечь.
На кухню входит Анна. Она плюхается на стул и опускает голову.
— Где ты была? — спрашивает Кейт.
— Да так. — Анна смотрит в тарелку, но ничего себе не накладывает.
Это не моя младшая дочь. Я привык биться с Джессом, подбадривать Кейт, но Анна — наша семейная константа. Анна появляется с улыбкой. Анна рассказывает нам о найденной малиновке с переломанным крылом и ее румяных щечках; или о встреченной в магазине женщине с двумя парами близнецов. Анна задает фоновый ритм, но вот она сидит здесь, совершенно безучастная, и я понимаю: тишина тоже имеет звучание.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.
Анна смотрит на Кейт, думая, что вопрос обращен к сестре, а потом вздрагивает, поняв, что он адресован ей.
— Нет.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
И снова Анна медлит с ответом; этот вопрос обычно зарезервирован для Кейт.
— Нормально.
— Просто ты ничего не ешь.
Анна глядит в тарелку, замечает, что она пуста, и наваливает на нее кучу еды. Быстро засовывает в рот зеленую фасоль, две полные вилки.
Вдруг я вспоминаю, как, когда дети были маленькими и мы сажали их на заднее сиденье машины впритык, они были похожи на сигары в коробке, и я им пел: «Анна анна бо банна, банана фанна фо фанна, ми май мо манна… Анна». («Крякни! — кричал Джесс. — Крякни!»)
— Эй! — Кейт указывает на шею Анны. — А где твой медальон?
Его подарил ей я, много лет назад. Дочь подносит руку к ключице.
— Потеряла? — спрашиваю я.
— Просто нет настроения носить, — пожимает она плечами.
Анна его никогда не снимала, насколько я знаю. Сара достает мясо из духовки и ставит на стол. Взяв нож, чтобы его нарезать, смотрит на Кейт:
— К слову, о вещах, которые мы не в настроении носить, пойди смени футболку.
— Почему?
— Потому что я так сказала.
— Это не причина.
Сара пронзает ростбиф ножом.
— Потому что мне неприятно видеть ее за столом.
— Она ничуть не хуже, чем металлистские футболки Джесса. Какая там была на тебе вчера? «Громовая киска Алабамы»?
Джесс выкатывает глаза. Такое выражение я уже видел: охромевшая лошадь в спагетти-вестерне за мгновение до того, как ее из жалости пристрелят.
Сара пилит мясо. До того розовое, теперь оно пережарено и стало жестким, как подметка.
— Ну вот, — говорит она, — все пропало.
— Все в порядке. — Я беру пласт, который ей удалось отделить, и отрезаю от него кусочек. С тем же успехом можно жевать кожаный ремень.
— Вкуснотища! Надо только сбегать на станцию и принести паяльную лампу, чтобы мы могли каждому выдать его долю.
Сара моргает, а потом с ее губ срывается пузыристый смешок. Кейт хохочет. Даже Джесс криво усмехается.
Только тут я понимаю, что Анна уже ушла из-за стола, а главное — никто этого не заметил.
На пожарной станции мы вчетвером сидим на кухне, куда нужно подниматься по лестнице. Рэд варит на плите какой-то соус, Паули читает газету «Провиденс джорнал», а Цезарь строчит письмо объекту вожделения этой недели. Глядя на него, Рэд качает головой:
— Тебе нужно просто записать файл на диск и распечатать сразу много копий.
Цезарь — это прозвище, которое ему давным-давно дал Паули за любвеобильность.
— Ну, эта девушка особенная, — говорит Цезарь.
— Да. Она продержалась уже два дня. — Рэд сливает макароны в дуршлаг над раковиной, вокруг его лица клубится пар. — Фиц, поучи-ка этого молодца уму-разуму.
— Почему я?
Паули глядит на нас поверх края газетного листа.
— Вне игры, — говорит он, и это правда.
Жена два года назад ушла от него к виолончелисту, который мелькнул в Провиденсе, совершая турне с симфоническим оркестром. Рэд такой убежденный холостяк, что не признал бы женщину, даже если бы она подошла к нему и взнуздала. А мы с Сарой женаты уже двадцать лет.
Рэд ставит передо мной тарелку, и я начинаю проповедь:
— Женщина не сильно отличается от костра.
Паули откладывает газету и присвистывает.
— Вот оно — Дао капитана Фицджеральда.
Я пропускаю шутку мимо ушей.
— Костер — красивая штука, верно? Ты не можешь отвести от него глаз, когда он горит. Если тебе удается сдерживать его, он дарит свет и тепло. Только если выйдет из-под контроля, тебе придется занимать оборону.
— Капитан хочет сказать, — встревает Паули, — что нужно укрывать свою милую от бокового ветра. Эй, Рэд, у тебя есть пармезан?
Мы садимся за мой второй обед. Обычно это означает, что через пару минут завоет сирена. У пожарных все устроено по законам Мёрфи: когда ты меньше всего готов к кризисной ситуации, она тут как тут.
— Эй, Фиц, помнишь того застрявшего покойника? — спрашивает Паули — Мы тогда были еще добровольцами.
Боже, да! Мужик весил фунтов пятьсот, не меньше, у него во сне отказало сердце. Спасателей вызвали сотрудники похоронного бюро, которые не могли спустить тело по лестнице.
— Веревки и каталки, — вслух вспоминаю я.
— И его собирались кремировать, но он был слишком крупный… — Паули усмехается. — Богом клянусь, раз уж моя матушка на Небесах, им пришлось везти его к ветеринару.
Цезарь удивленно моргает:
— Зачем?
— А как, по-твоему, избавляются от сдохших лошадей, Эйнштейн?
Сложив два и два, Цезарь выкатывает глаза:
— Ну и шуточки у тебя. — Еще немного подумав, он отпихивает от себя поставленную Рэдом тарелку с пастой болоньезе.
— А кого, ты думаешь, попросят прочистить трубу на медицинском факультете? — спрашивает Рэд.
— Бедных ублюдков из Управления по охране труда, — отвечает Паули.
— Даю десять баксов, что позвонят сюда и скажут, мол, это наша работа.
— Никаких звонков не будет, — говорю я, — потому что вычищать нечего. Огонь был слишком жаркий.
— Ну, по крайней мере, мы знаем, что тут обошлось без поджога, — бурчит Паули.
В последние месяцы мы много раз тушили намеренно устроенные пожары. Это всегда можно определить по следам от брызг воспламеняющейся жидкости или по тому, что огонь загорелся сразу в нескольких местах, по черному дыму или необычной концентрации пламени в одной точке. Поджигатель, кто бы он ни был, тоже не дурак — в нескольких зданиях подкладывал горючие вещества под лестницы, чтобы отрезать нам доступ к огню. Умышленные пожары опасны, потому что нарушают принципы, по которым мы боремся с пламенем. При поджоге постройка легко может обрушиться, пока ты находишься внутри и тушишь огонь.
— А может, и не обошлось, — фыркает Цезарь. — Вдруг этот толстяк на самом деле — самоубийца-поджигатель, пролез в трубу и подпалил сам себя.
— Или просто хотел сбросить вес, — добавляет Паули, и остальные разражаются хохотом.
— Хватит! — обрываю я общее веселье.
— Ну чего ты, Фиц, согласись, это смешно…
— Не для родителей того парня. Не для его семьи.
Наступает неловкая тишина, до всех быстро доходит смысл моих слов. Наконец Паули, знающий меня дольше других, подает голос:
— Опять что-то с Кейт, Фиц?
С моей старшей дочерью всегда что-то происходит. Проблема в том, что этому не видно конца. Я отодвигаюсь от стола и ставлю свою тарелку в раковину.
— Пойду на крышу.
У каждого из нас есть увлечение: у Цезаря — девочки, у Паули — волынки, у Рэда — готовка, а у меня — мой телескоп. Я установил его много лет назад на крыше пожарной станции, оттуда лучше всего наблюдать ночное небо.
Если бы я не был пожарным, то стал бы астрономом. Для моих мозгов там слишком много математики, я это знаю, но меня всегда влекло к составлению карт звездного неба. В самые темные ночи можно видеть от тысячи до полутора тысяч звезд, и есть еще миллионы других, пока не открытых. Так легко думать, что мир вращается вокруг тебя, но стоит взглянуть на небо, и сразу понимаешь, что это не так.
Настоящее имя Анны — Андромеда, оно написано в свидетельстве о рождении. Созвездие, в честь которого она названа, связано с легендой о царской дочери, отданной в жертву морскому чудовищу и прикованной к скале в наказание ее матери Кассиопеи за похвальбу своей красотой перед Посейдоном. Пролетавший мимо Персей влюбился в Андромеду и спас ее. На небесных картах изображают девушку с распростертыми руками, соединенными цепью.
В моем представлении у этой истории счастливый конец. Кто не пожелал бы такой участи своему ребенку?
Когда родилась Кейт, я воображал, какой красавицей она будет в день свадьбы. Потом ей поставили диагноз — ОПЛ, и я стал представлять, как она идет по сцене, чтобы получить школьный аттестат. Когда болезнь обострилась, все эти фантазии вылетели в окно: я рисовал себе картину, как мы отмечаем ее пятый день рождения. Больше я ничего не жду, Кейт разметала в прах все мои мечты.
Кейт умрет. Мне потребовалось немало времени, чтобы собраться с духом и произнести эти слова. Мы все умрем, если разобраться, но все должно быть не так. Это Кейт должна сказать мне последнее «прощай».
Кажется каким-то жульничеством, что после стольких лет борьбы ее убьет не лейкемия. Но опять же, доктор Чанс давным-давно сказал нам, что так обычно и бывает — тело пациента просто изнашивается от бесконечной схватки с болезнью. Постепенно, частями, оно начинает сдавать. У Кейт отказывают почки.
Я направляю телескоп на Петлю Барнарда и М42, сияющую в Мече Ориона. Звезды — это костры, пылающие тысячи лет. Одни — красные карлики — горят медленно и долго. Другие — голубые гиганты — сжигают свое топливо очень быстро, свет от них доносится до нас из невероятной дали. Когда горючее начинает иссякать, они переходят на гелий, разогреваются, происходит взрыв, и рождается сверхновая звезда. Сверхновые ярче самых ярких галактик. Они умирают, но их уход виден всем.