Увидев его, она замерла. Она еще ни с кем не разговаривала с глазу на глаз с тех пор, как попала в аварию, а принимая во внимание обстоятельства, заговорить с Габриелем было для нее труднее всего. Однако она никогда не искала легких путей, кроме того, он казался ей вполне порядочным, скромным парнем. Так что, подойдя ближе, она спросила:
— Почему все мужчины так себя ведут у воды?
— Прошу прощения? — не понял он.
— Если поставить мужчину рядом с водоемом, в конце концов он непременно начнет в него что-нибудь бросать. Почему так происходит?
Габриель на секунду задумался.
— Думаю, это заложено генетически. Мы бросаем все, что ни попадет под руку, а женщинам непременно нужно присесть помочиться. Это просто одно из половых различий.
— Как это?
— Таковы женщины: покажите им водную гладь — и им непременно понадобится сходить в кустики.
— Чепуха.
— Ты думаешь?
— Да.
— Откровенный ответ.
Габриель продолжил бросать в воду кусочки коры, и Джули повернулась, чтобы уйти.
— Вот видишь, — произнес Габриель.
— Что?
— Тебе захотелось пи-пи. Я не ошибся?
— Нет, не захотелось. Я просто искала что-нибудь подходящее, чтобы тоже бросить, — ответила Джули.
Габриель улыбнулся:
— Ну и как тебе все это?
Джули не ответила.
— Я задаюсь вопросом, не сошел ли я с ума? — пояснил Габриель. — Элли по образованию психиатрическая медсестра. Она говорит, что сумасшествие нередко связано с религией. Больные часто воображают себя Богом или Иисусом. Это весьма распространенная мания. Мне хотелось бы знать, не нахожусь ли я в состоянии психического расстройства подобного рода.
— А как насчет нас, остальных?
— Не знаю. Вы либо не существуете, либо являетесь обыкновенными людьми, которых я принимаю за таких же мертвецов, как я, посещающих вместе со мной психотерапевтическую группу.
— Сумасшествие может так проявляться?
— Не имею понятия. Прежде я никогда не сходил с ума и не знаю, как обстоит дело на этот раз.
— Эти рассуждения не кажутся мне убедительными.
— А есть идеи получше?
— Нет. Я предполагала, что все это мне снится, мне даже приходило в голову, что, возможно, я стала невольной участницей какого-то сумасшедшего эксперимента… ну, сам понимаешь, будто меня похитили… или что-нибудь в таком роде…
— Ты считаешь, нас заставляет лечиться какая-то группа мерзавцев, студентов-психологов? — улыбнулся Габриель.
— Что-то вроде того. Но чем дольше я здесь нахожусь, чем чаще просыпаюсь в своей комнате и чем чаще усаживаюсь в кружок с тобой и остальными, тем больше мне кажется, будто все обстоит именно так, как говорят нам наши Пинки и Перки.[88] Но главная трагедия в том, что я не чувствую того, что, насколько я знаю, должна чувствовать.
— Например?
— Не чувствую горя. Просто ощущаю какое-то оцепенение.
— А меня от всего этого мутит. И я чувствую, будто готов взорваться и заорать что есть мочи.
— Но это было бы разумно, так почему бы тебе именно так и не поступить? Свихнуться в нынешних условиях было бы признаком здравомыслия.
— Не знаю… Что-то меня останавливает. Каждый вечер, возвращаясь в свою комнату, я пытаюсь закричать, но вместо этого просто смотрю в потолок, пока не засну, а затем я просыпаюсь, и, словно слабоумный, съедаю свой горячий бутерброд, и отправляюсь на психотерапевтическую групповую сессию.
— Что ж, мы все должны ходить на сеансы, — сказала Джули.
— Почему?
— Потому что это единственный путь, ведущий отсюда, и к тому же это, кажется, непреложный закон.
— А что, если это вовсе никакой не путь? И тем более не путь, ведущий обратно? Что, если Пинки и Перки, как ты их удачно окрестила, захотят проводить свои сессии вечно? Господи, что, если это и есть ад? Ведь есть же нечто действительно адское в том, чтобы выслушивать, как Кевин рассказывает об убийстве людей, и в том, чтобы смотреть на Клемитиуса, кивающего своей жирной головой, словно свинья, наблюдающая за прыжком с моста на тарзанке. А вдруг я мог бы сделать что-то еще, чтобы вернуться назад, к Элли?
— Может, я именно поэтому не ощущаю того, что, как мне кажется, должна была бы ощущать, и, наверное, поэтому не могу поверить до конца, что все это происходит со мной наяву.
— Прошу меня извинить, но я что-то не уловил ход твоей мысли.
— Ну вот, у тебя, например, есть Элли. Ясно, что ты ее очень любишь, а она, судя по тому, что рассказал нам за ужином Христофор, любит тебя.
— Бог весть почему…
— Как бы то ни было, это так, у меня же никого нет. Меня никто и ничто не привязывает к жизни… И может, я как раз была на пути к тому, чтобы это понять… И задавала себе вопрос: а не может ли один человек, которого я повстречала, стать… Черт, я не решаюсь даже подумать об этом. Когда я тебя сбила, я как раз ехала к подруге, которую не видела целую вечность. Она только и была в моей жизни некой постоянной величиной, но, если не брать ее в расчет, кажется, я сознавала, что совсем одинока. Мне это не нравилось, и я собиралась каким-то образом это исправить, но так и не успела. Я просто жила в Норидже и ждала, когда в моей судьбе что-то изменится. Может, я все это и заслужила.
— Норидж? Ты жила в Норидже? Ну, ты просто попала из огня да в полымя. Что ты делала в этой чертовой дыре? Расскажи.
— Ты когда-нибудь бывал в Норидже?
— Нет… Прошу прощения, это у меня такая дурацкая привычка говорить подобные гадости.
Джули улыбнулась:
— Расскажи об этом на группе.
Она села рядом с ним и начала складывать в кучку тонкие веточки. Вода в озере была совершенно гладкой, если не считать расходящихся кругов от снарядов Габриеля. Казалось, озеро тянется на многие мили. Ей стало интересно, что произойдет, если кто-нибудь войдет в воду и поплывет. Не останавливаясь и не оглядываясь назад, будет двигаться вперед, пока это возможно, как уходила женщина-ангел. Ведь нельзя же умереть дважды. Или в итоге просто проснешься в своей кровати, словно ничего не случилось? Или, может, не проснешься вообще, не сумев использовать свой последний, единственный шанс? А может, кто знает, после этого окажешься в каком-то другом месте? Впрочем, нет никакого смысла оставлять потайную дверцу, ведущую с Небес, равно как и нет никакого смысла в существовании какой-либо альтернативы, о которой сразу же не было бы объявлено в явной и недвусмысленной форме. Но… Нельзя в одночасье позабыть то, во что верилось всю жизнь, а Джули считала, что у человека всегда есть выбор, — просто нужно обладать достаточной смелостью или дойти до крайней степени отчаяния.
— Хотелось бы мне увидеть этот просмотровый зал, — сказал Габриель.
— И мне тоже.
— Тогда я смог бы поверить… Или разувериться… Но именно это нам нужно им сказать.
— Кому? Нашим Пинки и Перки?
— Да. Попробовать объяснить им, что нам трудно до конца поверить во все это и, стало быть, работать в группе, концентрироваться и тому подобное. Что нам просто необходимо что-то вроде подтверждения или…
— Перспективы, — подхватила Джули. — Мы могли бы сказать им, что нам не помешало бы чуть больше перспектив для того, чтобы смириться с постигшими нас переменами.
— Да… И тогда мы… В общем, тогда мы узнаем.
— Давай так и сделаем, — сказала Джули и развернулась, чтобы идти к их дому.
— Нет, не сейчас. Нам следует сделать это тогда, когда мы будем на занятии.
— Да, ты, должно быть, прав, но как насчет остальных? С ними тоже, наверное, стоит поговорить?
— Не знаю. С Ивонной, пожалуй, да, но с Кевином? Не думаю, что это была бы удачная мысль. Пожалуй, этот парень слишком любит угождать, и из-за него все это покажется похожим на заговор.
Джули снова посмотрела на воду долгим, пристальным взглядом. «Всегда есть выбор», — подумала она, после чего сказала:
— Вообще-то, я не привыкла доверять людям, которые убивают других людей. Давай сделаем все, что в наших силах, чтобы узнать, что осталось от наших жизней… Ладно?
Однако где-то в глубине ее сознания шевельнулась мысль: «Интересно, может ли здесь оставаться секретом чей-либо разговор?»
23
Джеймс и Гари пили уже по четвертому бокалу виски, и, хотя Джеймс ощущал приятное тепло, которое рождала мысль, что хозяин до сих пор не выставил его за дверь, ему очень не нравилась идея Гари насчет его собственных песен, которые должна будет исполнять их возрожденная группа.
— А что говорят все остальные?
— Я их еще не спрашивал. Подумал, что должен сперва прийти с этим к тебе. Ведь все-таки ты гитарист.
— А ты поимел мою девушку.
— Да, черт возьми, Гари, но я ж не хотел…
— О, ты еще скажи, что это вышло нечаянно… Дескать, твой член случайно попал не туда, куда надо. Да?
— Нет, я хочу сказать… Господи, да ты же сам знаешь, как тогда было.
— Я знаю, каким был ты.
Они замолчали. Джеймс хотел еще что-нибудь добавить, объяснить свою оплошность, однако правда состояла в том, что он на самом деле не мог вспомнить, как это произошло. Он знал, что Гари вроде как крутит с Алисой, но в те времена все крутили со всеми. Автобус у них был совсем небольшой, и было непохоже, чтобы Гари с Алисой могли где-то уединиться. Или все-таки могли? Он никак не мог вспомнить.
Он был совершенно уверен, что инициативу проявила Алиса — наверное, они были пьяны или еще что-то в этом же роде — одним прекрасным вечером, когда все ушли в зал для проверки звука перед выступлением. Где это было? В Лестере? В Ковентри? Хрен его знает, кажется, где-то в центральных графствах. И еще ему запомнилось, что на ней была длинная юбка и что она стянула трусики еще до того, как все как следует началось, — кажется, даже раньше, чем они успели поцеловаться, но что он точно помнил, так это то, что Гари и Берни вернулись, потому что забыли струны, вернее, Гари забыл микстуру от кашля. Должно быть, ругань была несусветная, настоящий трамтарарам, но он ничего не мог вспомнить, а потому выдавил из себя единственное, что мог придумать в данных обстоятельствах: