– Что ж, они там, а мы еще здесь, – философски заметил Викентий Павлович. – И я намерен эти последние денечки посвятить отдыху и только отдыху!
Впрочем, одно дело ему еще пришлось завершить – написать подробный отчет о своем расследовании в «Замке». За этим отчетом приехал из Серпухова уже знакомый ему пристав.
– Копию в Московский департамент вы перешлете сами? – спросил его Викентий Павлович.
– Обязательно, господин Петрусенко, не сомневайтесь! У нас в управлении все восхищены! Вы знаете, мы все согласились, что, не будь вас, Коробовой скорее всего удалось бы сделать свое черное дело!
– Не уверен, – покачал головой Петрусенко, – совершенно не уверен. Вы ведь тоже теперь знаете: ей противостояла княжна Елена Берестова. А это, поверьте, был серьезный противник.
– Невероятное дело! – восторженно повторил пристав. – Вот только главная преступница еще не найдена. Сегодня с утра, по вашей рекомендации, была отправлена стража для дознания и проверки на хутор Дурдово.
– Вот как? – оживился Викентий Павлович. – И что же вы там обнаружили? Догадываюсь, что ничего.
– Точно так, ничего. Только его постоянную обитательницу Сычеву. Осмотрели все очень внимательно, но нет – никого не нашли. Одна старуха и живность.
– Черный поросенок и коршун?
– Коршун? – удивился пристав. – Нет, птицы там никакой не было, я ведь и сам тоже туда ездил. Черный поросенок, верно, и черная коза.
– Какая еще черная коза?! – Петрусенко от удивления даже поперхнулся дымом – он как раз делал затяжку из своей трубки. – Еще третьего дня никакой козы на хуторе не было!
Пристав немного растерялся.
– Ну-у, она могла где-нибудь пастись на лугу, за хутором. Вот вы и не видели…
Но Викентий Павлович уже взял себя в руки. Выбил трубку о край пепельницы, усмехнулся:
– Верно, мог и не видеть… Значит, только Сычева и живность?
– Да и зачем бы Коробовой бежать на этот хутор? – недоуменно пожал плечами пристав. – Скорее в Москву. Ее уже ищут там, да у разных родственников.
Петрусенко покивал головой, но он уже явно потерял интерес к поискам госпожи Коробовой. Это ведь и в самом деле теперь не его дело. Даже если Тамилу Борисовну никогда нигде не найдут…
Вернулся из «Замка» Максим, но лишь для того, чтоб попросить у «господина доктора» прощения: он еще некоторое время будет отсутствовать, решать свои личные проблемы. Людмила, конечно, тут же стала его расспрашивать, не удержалась:
– Что же дальше? Что Глаша решила?
Мужчины были более сдержанны, но и они смотрели вопросительно. Максим говорил спокойно:
– Мы с Глафирой поедем в монастырь, поговорить с игуменьей.
– И что же, если она велит Глаше принимать постриг, вы согласитесь?
Максим улыбнулся, правда, как-то невесело:
– Вы, Людмила Илларионовна, все упрощенно представляете. Мать Евстолия принуждать против воли ее не станет. Глаша еще сама не определилась. Терзается, сердце разрывает! В первый день, как мы встретились, она готова была все бросить, уйти со мной. Потом стала маяться, томиться… Ведь сколько лет в монастыре – шутка ли! И душа, и весь разум ее приняли монастырскую жизнь. И теперь вот так резко все менять – нет, это тяжело… Будем решать.
– Что-то я тебя, Максим, не узнаю! – Доктор Бородин насмешливо сощурил глаза. – Смирение в твоем ли характере? Так уж и примешь любое решение своей Глаши?
– Как бы не так! – сказал Максим, вдруг резко меняя тон. – Это что же я, почитай, восемнадцать лет любил, ждал, искал ее, жил, можно сказать, сам монахом, чтобы найти и отпустить? Ни по-человечески, ни по-божески это будет неправильно!
Людмила даже в ладоши захлопала. А провожая Максима, сказала:
– Возвращайтесь вдвоем…
Вечером Викентий и Вадим вновь уединились в мастерской. Ярко горела настольная электрическая лампа, пару раз аппарат тихонько стрекотал, выдавая последние новости, приятно пахло каким-то клеем.
– Как хорошо, уютно! – Викентий потянулся, разминаясь, словно долгое время сидел неподвижно. – Всего несколько дней не заходил сюда к тебе, а уже соскучился. И по нашим с тобой дискуссиям тоже соскучился. Только давай, Вадим, оставим уже Столыпина в покое, поверь, ему не сладко живется!
– А на царя-батюшку попенять дозволите? – сыронизировал Бородин. – Или сыскное управление такие разговоры сразу пресекает?
– Сыскное управление – не жандармское. И в моем лице оно разрешает тебе высказать нелицеприятное мнение. Тем более что знает тебя как патриота и верноподданного.
– Да, я поддерживаю государя во многом. Потому особенно обидно, когда царь всея Руси не о благе Руси печется.
– Это ты о чем?
– О том, что в своей внешней политике Николай последователь не отца своего, Александра Миротворца, а того, кому вчера открыл памятник – Александра Освободителя.
– Понимаю, о чем ты, – кивнул Викентий. – Это в самом деле больной вопрос.
– То-то и оно! Все, что мы делаем, словно бы идет на пользу не России, а Германии. Как во времена Александра Второго, когда он питал горячую любовь к своему дяде Вильгельму Первому. А вот Александр Третий следовал мудрому правилу: вовремя показать свою силу! Он-то отучил Германию загребать жар чужими руками. Да вот сынок его, к сожалению, позволил Вильгельму Второму делать то же самое!
– Что ты конкретно, Вадим, имеешь в виду?
– А ты не знаешь? – с горечью воскликнул Бородин. – Вся наша дальневосточная политика – только на пользу Германии! Зачем мы вмешались в японо-китайскую войну? Исключительно по наущению Германии! Россия заставила Японию вернуть Китаю все плоды своих побед, чем вызвала взрыв ненависти всей сорокамиллионной японской нации. Германия с этого получила прибыли, а Россию подставила под огонь!
Викентий не стал возражать – он во многом был согласен, хотя и не так категоричен. А Бородин уже сел на своего конька.
– Наш император окружил себя не теми советниками. Про Распутина я не хочу и говорить – противно! Хорошо, хорошо, Столыпина не стану трогать. А как насчет Витте – можно? Вот спасибо! Одиннадцать лет он был министром финансов, а, по сути, полновластным вершителем судеб России! Почему он вместо того, чтобы продолжать Сибирский путь вдоль Амура, повел его по китайской территории, через Маньчжурию? Для Китая это было как манна с неба: русское золото потекло рекой. А мы только в этом году, слава Богу, завершили свою Амурскую железную дорогу, для своего Дальнего Востока. А та, Восточно-Китайская, теперь в руках у японцев! И заметь: Витте – убежденный германофил – пользовался полной поддержкой Германии, все его начинания в ее интересах! Еще бы: пусть Россия воюет с Китаем, с Японией, а у Германии будут развязаны руки в Европе и на Ближнем Востоке. И, заметь, все так и получилось!
Викентий знал, что тема японской войны все еще остается болезненной для Вадима. Что ж, это понятно. А тот, словно подтверждая его мысли, стал говорить о том, как не готова была Россия к войне с Японией, как бездарно вели себя многие наши генералы.
– Представляешь, Викентий, у японцев как все продумано было, просчитано – причем намного заранее. Вот ты, наверное, не знаешь такой интересный факт, а я расскажу… Еще осенью 1903 года японцы стали исподволь засылать в Корею своих военных – под видом рабочих, торговцев, земледельцев, ремесленников. Они знакомились с местностью, исправляли пути сообщения, проводили разведку ресурсов – много чего полезного для своей армии там делали. Японцам из-за этого не надо было до последней минуты проводить общей мобилизации – это ведь встревожило бы нас, насторожило. А так, как только армия Куроки стала высаживаться в Цинампо, она нашла уже прямо на месте полностью готовый резерв!
Вадим долго молчал, вновь переживая давнюю обиду за свою армию, своих солдат, свою страну. Викентий хорошо знал, что и горькие слова, и обида Бородина – не против державы и царя. Многие умные и честные люди думают так же, как доктор Бородин. Разошлись незадолго до полуночи. Телеграфный аппарат молчал – какие могут быть интересные события ночью? Викентий лег спать в прекрасном настроении…
Проснулся он от птичьего пения рано утром. Полежал немного, раздумывая: вставать или еще заснуть? Но потом понял, что уже бодр. «Прогуляюсь до завтрака с Тобиком по окрестностям, – подумал. – Утро такое чудесное… И скоро уезжать…» Он вышел на веранду, глубоко вдохнул уже наполненный осенней прохладой солнечный воздух… Из мастерской навстречу ему быстро шел Вадим.
– Викентий! – Голос его дрогнул. – Столыпина убили!
Петрусенко молчал мгновение – именно столько длилась его растерянность. Потом спросил:
– А царь?
– Государь, слава Богу, невредим! Стреляли именно в Столыпина, в театре, еще вчера, около полуночи. Я сейчас прочел сообщение… Смертельно ранили… Скончался…
– Сколько лет Петр Аркадьевич жил под этой угрозой, – тихо произнес Викентий Павлович. – Уже даже перестал обращать внимание. Тут-то его и достали…
Сзади тихонько вскрикнула Люся, незаметно вышедшая на веранду. Викентий быстро обернулся к ней.
– Вот что, – сказал решительно. – Я уеду прямо сейчас, и сразу в Киев – думаю, там я нужнее. Ты с детьми не торопись, побудь еще дня два, соберись спокойно. Ждите меня дома, в Харькове.
Эпилог
Надеждам Викентия Павловича не суждено было сбыться: Альфонс Бертильон не нашел похитителя знаменитой «Джоконды». Хотя, как выяснилось много позже, этот человек неоднократно арестовывался французской полицией, и отпечатки его пальцев имелись в картотеке Бертильона. Однако в 1911 году количество антропометрических карточек с дактилоскопическими отпечатками было уже слишком велико. Нужно было большое желание и старание, чтобы просмотреть их все. По-видимому, из-за своего упрямого неверия в дактилоскопию Бертильон не сильно и старался. Вот и получилось, что кража, которую можно было бы раскрыть за несколько часов, оставалась загадкой более двух лет.
Да, именно через два года похититель сам обратился к флорентийскому антиквару Альфредо Гери, предложил купить у него «Мону Лизу». Объяснил, что его цель – вернуть Италии шедевр великого Леонардо. Звали авантюриста Винченцо Перруджа, и в год похищения он работал в Лувре маляром. А произошло ограбление века до невероятности просто. В тот день Перруджа, уже не работавший в Лувре, пришел туда навестить коллег-маляров. Музей был закрыт для посетителей, но сторож, знавший Перруджу, впустил его. Он оказался совершенно один в салоне Карре, где висела картина, снял ее со стены, вышел на боковую лестницу, вынул холст из рамы и спрятал под свой рабочий халат. Так и прошел мимо сторожей, а в комнатке, где жил, спрятал холст под кровать. Там и пролежала «Мона Лиза» долгое время.