И снова я поплелся в отделение реанимации. А там, в холле, наткнулся на одного из медиков. Из тех, которым доверил спасение жизни Петера Зильбера. Врач сильно удивился.
— Вы? Что вы здесь делаете? Где полиция?
По-моему, он намеревался от меня сбежать. Но я схватил его за пуговицу на халате и никуда не пустил.
— Я полицейским пообещал, что буду себя хорошо вести. Они меня отпустили и уехали бандитов ловить. Я-то ведь никакой не бандит, доктор. Честное слово.
— Хотелось бы в это верить, — пробормотал медик. — Может отпустите мой халат?
Я отпустил.
— Скажите, доктор, как там наш пациент?
— Стабилен. Только что перевели в палату. Сделали вашему другу промывание желудка, наложили швы на рассечение на лбу. Теперь проводим медикаментозную детоксикацию. Это продлится несколько часов, до самого утра.
Друг? Какой Зильбер мне друг. Впрочем, пускай врач думает что угодно.
— Какая палата?
— Двести девятая. Но вам не стоит его беспокоить. Да и зачем? Все равно сейчас он находится под действием лекарств.
— Я не буду его беспокоить. Просто в коридоре посижу.
Врач посмотрел на меня с явным сомнением.
— У вас есть при себе запрещенные препараты?
Я едва сдержался, чтобы не ляпнуть что-нибудь неподобающее. Человек и так на нервах, еще, чего доброго, снова побежит в полицию звонить. А мне это совсем ни к чему.
— Нет.
Вряд ли он поверил. Но поделать со мной все равно ничего не мог.
— Ладно, можете подождать в коридоре. Только я вам настоятельно рекомендую придерживаться правил. Имейте в виду, что в больнице ведется видеонаблюдение.
— Да-да, я понял.
Врач, посчитал видимо, что в сложившейся ситуации сделал все, что от него зависело. Вызвал себе лифт и уехал куда-то наверх. А я отправился на повторные поиски Петера Зильбера.
Стойкий больничный запах, микс из ароматов лекарств и антисептиков, пробуждал в памяти последовательность тяжелых воспоминаний. Боль, беспомощность, отчаяние… И снова боль.
Перед дверью в двести девятую, у стены, стояла кушетка. Неказистая на вид, но достаточно широкая и длинная. Я бы даже мог прилечь. Не стал. Мне нужно было удостовериться лично, что Петер Зильбер здесь, что он жив.
Я вошел в палату.
Маэстро лежал на кровати, опутанный проводами и трубками. Монитор размеренно попискивал, индикаторы светились зеленым. Глаза Зильбера были закрыты, я подумал, что он спит. Однако губы его шевелились. Он шептал — едва слышно, практически без голоса. Но я расслышал.
Зачем ты пришла? Уходи.
Ты не любишь меня,
и я — не должен.
Средоточие боли в моей груди —
Сердце, —
я не выдержу больше.
Опять он говорил не со мной. Наверное, ему что-то привиделось в абстинентной горячке. И он так бредил — стихами.
Губы прокушены и язык,
Во рту вкус крови —
выйдут песни.
Не могу говорить, срываюсь на крик,
Но ты не слушаешь.
Все бесполезно..
Его лихорадочный шепот пробирал до дрожи. Словно жалобный стон одинокого призрака.
Я глотал яд измен, соль слез.
Вдыхал горький дым,
чтобы стало чуть легче.
Душа и тело пошли вразнос —
Не удержать…
И незачем.
Призрачный голос умолк. Я вышел в коридор, сел на кушетку, привалился к стене. В голове было пусто. Вообще ни одной мысли, только беспросветная мгла. И тоскливый отзвук монотонного сигнала медицинского монитора в ушах.
Потом зазвонил телефон.
Эдмунд.
— Как там твой подопечный?
— Стабилен.
— Хорошо. Это хорошо, — обрадовался Эдмунд. — Слушай, я дозвонился до Инны Чой. Она уже выехала в больницу. Ты ее встреть там, ладно?
— Ладно.
— Сам-то как? — поинтересовался Эдмунд. — Голос у тебя странный.
— Устал.
— Завтра отдохнешь, я тебе отгул дам, — пообещал Эдмунд. Великодушный такой, куда деваться…
— Ага.
Скорей бы уж оно наступило, это дивное новое завтра.
Закончив разговор с Эдмундом, я посидел еще минуту. Потом поднялся и пошел встречать Инну Чой.
Вице-директор «Апекса» прибыла в сопровождении двух невероятно рослых китайцев. Оба в черных костюмах, при галстуках. Лица им как будто с одного и того же будды лепили. А взгляд такой, словно в прицел смотрят. Референты-телохранители.
В обстановке провинциальной больницы Инна Чой и ее сиамские близнецы смотрелись совершенно чужеродными персонажами. Пришельцами какими-то.
— Добрый вечер, — сказала Инна Чой.
У меня не было никакого желания вести с ней церемонную беседу.
— Кому как.
Она посмотрела на меня очень пристально, выражение лица неуловимо переменилось. И тон разговора переменился.
— Про текущее состояние Петера Зильбера я уже в курсе. Мне нужно поговорить с его лечащим врачом. Знаете его?
— Встречались.
— Можете его сюда пригласить?
— А может вас сперва к Зильберу отвести?
— Нет. — Инна Чой была категорична. — Не сейчас. С Зильбером я поговорю завтра, когда у него голова прояснится.
Вот так, значит.
— Все-таки он был прав.
— В чем он был прав? Чего он вам наговорил?
— Он сказал, что вам не он нужен. Не тот человек, которого зовут Петр Серебряков. Вам требуется маэстро по имени Петер Зильбер. Точнее его гештальты.
— Ах вот оно что…
Я заметил вспышку за стеклами ее очков. Отблеск эмоций, тщательно скрываемых под маской эталонной бизнес-леди.
— Вы меня удивили, Ангел, правда. Не ожидала, что вы окажетесь настолько эмоционально восприимчивы. Впрочем, как раз в этом и заключается главный талант нашего маэстро — он умеет задевать людей за живое. Тем или иным способом. — Она улыбнулась — еле заметно, лишь уголками губ. И вроде как с грустью. — Только видите ли в чем дело: маэстро — творческий человек, он живет в мире собственных фантазий, что с реальным миром соотносятся лишь отчасти. И этот диссонанс заставляет его страдать — по-настоящему. Думаю, поэтому он так хорош в своем ремесле.
Инна Чой сделала паузу, предоставляя мне возможность что-то добавить. Но что я мог ей сказать? Воспроизвести дословно то стихотворное признание Зильбера, что я подслушал в его палате?
Я заглянул ей в глаза и понял — она знает. Она все это знает.
Черт, как все у них запутано…
— Поверьте, Ангел, мы справимся с этими осложнениями. Всегда справлялись, — сказала Инна Чой. — А теперь, пожалуйста, приведите ко мне того врача…
Новый гештальт Петера Зильбера, «Грезы Фауста», вышел точно в назначенный день. Маэстро лично присутствовал на премьерной презентации. Отвечал на вопросы репортеров, много улыбался. Будто совсем другой человек. Хотя у него только прическа немного изменилась: волосы были зачесаны на правую сторону лба — чтобы скрыть шрам, очевидно.
Презентацию я видел в трансляции. Инну Чой ни разу в кадре не заметил.
Говорят, «Грезы Фауста» — сильная штука. Временами даже жесткая. Кардинально отличается от тех сентиментально-романтических творений, что маэстро делал раньше. Бестселлер, понятное дело.
Нам прислали пару экземпляров из «Апекса» на адрес офиса Эдмунда. Делюкс-версию, специальное издание ограниченного тиража в деревянном ящичке с дополнительной макулатурой внутри. И с автографом маэстро, разумеется.
Эдмунд — он не то что я, он в гештальт врубается. И «Грезы Фауста» немедленно опробовал. Потом целый день ходил задумчивый.
А я к той коробке даже не притронулся. Незачем — я свою порцию впечатлений от общения с маэстро и так получил. Сполна.
Вместо этого я разыскал в букинистике сборник стихов Петра Серебрякова. Настоящая книжка, твердая копия. Тонкая такая, меньше ста страниц, в мягкой обложке. Последнего стихотворения там не было. Я его сам дописал, по памяти.
Хочу отправить книжку Вике. Я-то ведь со своими словами так не умею. Надеюсь, она поймет, что я хотел сказать.