Так же, как в прозаическом произведении, в любом стихотворении есть главное событие.
Существует оно и в мандельштамовском «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»
Сначала поэт никак не обращается к Лютику. Что-то мешает ему ее окликнуть, первому вступить в разговор.
Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.
Зато в последней строфе холод растоплен, начинается движение. Здесь он беседует не с гипотетическим читателем, а лично с ней.
Я тяжкую память твою берегу,
Дичок, медвежонок, Миньона,
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
и стынет рожок почтальона.
Разные произведения Мандельштама похожи на сообщающиеся сосуды. Чаще всего сформулированное в стихах у него имеет аналог в прозе. Вот и о том, что такое диалог, он сказал не один, а несколько раз.
«Нет ничего более страшного для человека, - писал он в статье «О собеседнике», - чем другой человек, которому нет до него никакого дела».
Арсению Федоровичу этого понять не дано. Даже к жене и сыну он обращался на «вы».
И с самим собой этот литератор находился подчас в отношениях официальных.
Неслучайно главный персонаж его повести в письмах именовался не «Я», а «Он».
Глава третья. Свои
Серебряный век завершился, но люди этого века продолжали жить.
Каждый, как мог, приноравливался к новой действительности. Становился практически неотличим от соседей по очереди или трамвайной толчее. Уж какие тут «милостивая государыня» или «дорогой граф», просто - «крайний» или «женщина с кошелкой».
Конечно, конспирация не всегда помогала. Часто все срывалось из-за какой-нибудь мелочи. Сколько просили учащихся Екатерининского института благородных девиц не ходить парами! Но когда явилась комиссия, локти поднялись вверх, одна рука легла на другую, кулачок прижался к груди…
Так девочки прошли мимо людей в кожаном, а затем скрылись за дверью.
При виде слаженных, как на параде, движений начальство пошло пятнами. Кому-то даже померещилось, что это не сбившиеся в стаю воробушки, а полк, отправляющийся на войну.
А вот вариант куда менее героический.
Некто Далматов, сосед по дому на Таврической, попал в тюрьму. Сидит он настолько мало, что еще не оставил барских привычек. Достается многим, но больше всего - жене. «Дура! - пишет он в записке из камеры. - Опять кисель комками».
Вот такие эти бывшие! Не во всем они приняли общий порядок, не до конца влились в советские очереди. Им все никак не смириться с тем, что их время прошло.
Естественно, это заботит разного рода проверяющих. Чаще всего они являются с целями как бы профилактическими, словно для одного чистого лицезрения. Но бывает - это реакция на своевременный сигнал.
Больше всех старается дочь бывшего дворника, Елизавета Никитична. Наконец-то она может отомстить за свои окна с видом на ноги прохожих! Это власть ее отца распространялась не дальше лестницы, а она намерена проникать в квартиры.
В непростых обстоятельствах своей жизни Елизавета Никитична черпает чуть ли не вдохновение. Она зовет соратников на штурм пятого этажа, где укрываются ее враги. «Вот Львова! - вопит она. - Она княгиня! Она графиня! Держите ее!»
Как реагировали жильцы на эти визиты?
Среди прочих испугавшихся имелись настоящие оригиналы. Один ездил в лифте до тех пор, пока военные не покидали дома. Так в знаменитой «Вампуке» театра «Кривое зеркало» воины в страхе бежали, при этом предусмотрительно оставаясь на месте.
Что касается квартиры 34, то тут тоже об осторожности не забывали. Помнили, что в любой мелочи скрыта опасность. В их ситуации даже платок с монограммой императрицы может стать поводом для беспокойства.
Мать Лютика инициалы тщательно выстригла. Теперь лишь в узоре угадывалась связь с императорским прошлым.
Если они - «бывшие дворяне», то это был «бывший платок».
С платком Юлия Федоровна расправилась, а другую опасность не учла.
Как быть с тем, что дверь открывала девушка с белочкой на плече?
Едва неулыбчивые люди с ружьями подумали, что ошиблись адресом, как видение исчезло.
Только что девушка и белочка были одно целое, а буквально через минуту - каждая сама по себе.
Конечно, дело не только в белочке или в платке. Куда более подозрительны разговоры. Вроде уже третий год советской власти, а тут говорят о египетских богах. Так же часто взрослые вспоминают о детстве, а беженцы - об оставленной родине.
Все это заставляет вспомнить мандельштамовское «Я не увижу знаменитой Федры…»
Композиция этого стихотворения повторяет членение зала на ярусы: сначала речь идет о временах Расина, а потом - о современности.
Самая отдаленная перспектива обнаруживается в последней строке. Тут говорится о Высшем суде:
Обитатели квартиры предпочитали не крито-микенскую цивилизацию, а древневосточную. После всех передряг, выпавших на их долю в России, они намеревались вернуться в Египет.
Вдохновлялась Юлия Федоровна очень близким примером. Буквально в одном лестничном пролете от их квартиры недавно находилась «башня» Вячеслава Иванова.
В новые времена собираться вместе стало предосудительно. Поэтому она и решила сама произвести уплотнение. Это в гости ходить небезопасно, а жить рядом никто не запретит.
К тому моменту, когда у государства дошла очередь до их квартиры, все уже были в сборе. В течение нескольких лет сюда вселились художница Баруздина, барон Кусов, инженер Обнорский и Александра Генриховна Гуро.
Прежде все эти люди состояли членами Теософического общества. Теперь, благодаря общему счетчику и недельному расписанию уборок, они могли остаться единомышленниками.
Как это у Хлебникова?
Это шествуют творяне,
Заменивши Д на Т,
Ладомира соборяне
С трудомиром на шесте.
Казалось бы - одна буква, но ситуация кардинально меняется. Или: коммуналка и коммуна. Слова вроде похожи, а смысл другой. Может, кто и не увидит разницы, но они-то знают, почему оказались вместе.
Конечно, на каждом этаже свои мотивы оправдания действительности.
Бывшие теософы просто не считали свое нынешнее существование единственным. В настоящем они жили как бы начерно, в ожидании лучших времен.
Нелегко жить в коммуналке, стоять в очередях, числиться в советских организациях тому, кто когда-то владычествовал в Египте. Это даже Кусову обидно, несмотря на то, что в первом своем воплощении он был только слугой.
Да что Кусов или Баруздина, если сам Блок в девятнадцатом году написал пьесу о Рамзесе II!
Сочинения и разговоры Мандельштама тоже полны египетскими ассоциациями. Он упоминает о «последнем египтянине», «могильной ладье египетских покойников», «милом Египте вещей». Даже Сталин у него «десятник, который заставлял в Египте работать евреев».
В «Египетской марке» как бы невзначай промелькнули «полотеры с египетскими движениями».
Можно было бы считать это совпадениями, если бы не стихи об Иосифе, проданном в Египет, переписанные Осипом Эмильевичем по просьбе Юлии Федоровны.
Листок с этим стихотворением был своего рода договором, устанавливающим общие границы их миров.
Уж кто читал Блока или Мандельштама с полным пониманием, так это - они. Для жильцов квартиры египетские имена звучали так же привычно, как фамилии авторов.
Удивляться этому не приходится: ведь это сегодня Юлия Федоровна - Юлия Федоровна, а раньше ее называли царицей Таиах. И Баруздина в те времена была совсем не Баруздина, а жрица в храме.
Всякая пьеса состоит из главных действующих лиц и героев фона. Например, в «Рамзесе» фараон и градоправитель - основные роли, а свита, торговцы, плакальщицы - массовка.
Не у всех обитателей коммуналки удалась их прежняя жизнь. Кто-то принадлежал к числу тех, кого принято писать через запятую в конце списка персонажей.
Если Львова и Баруздина были правители, то Кусов, Обнорский и Гуро - народ.
Конечно, все познается в сравнении. Не только участники этого сообщества, но буквально весь Петроград-Ленинград переживал новые воплощения. Улица Таврическая превратилась в Слуцкого, Грязная стала Эдисона, а Траурная - Ульянова.
Имели место и другие перевертыши, вроде улиц Дер. Бедноты или пис. Писарева.
Кроме того, своими улицами обзавелись Красный Текстильщик и столь же невообразимый Красный Электрик.
Бывших теософов развлекала эта смена вывесок. Они-то знали, что ничего по сути не менялось с самых древнеегипетских времен.
У каждого своя Таиах.
Когда Максимилиан Волошин в парижском музее увидел скульптурную голову царицы, он сразу узнал в ней свою возлюбленную Маргариту Сабашникову.
Это настолько его поразило, что он приобрел копию скульптуры и повсюду возил ее с собой.
Разумеется, в стихах он называл Сабашникову не иначе как Таиах.
Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.
Чтобы правильно понять эти строки, читателю тоже следовало угадать в царице черты приятельницы поэта.
Вскоре Волошин и Сабашникова поселились у Ивановых в «башне», а затем перебрались на этаж ниже. Возможно, это была та самая комната узким пеналом, которая вскоре перейдет к барону Кусову.
«Первыми гостями, появившимися сразу после нашего приезда, - вспоминала Сабашникова, - были молодой поэт Дикс (его настоящее имя Борис Леман) и его белокурая, мальчишески озорная и похожая на птицу кузина Ольга Анненкова. У Бориса был странный вид - темноволосый, с необычайно узкой головой, оливковым цветом лица и гортанным голосом. Что-то древнеегипетское сочеталось в нем с ультрасовременной наружностью».