— В чем-то богач, а в чем-то бедняк! — смеясь, заметил доктор и погасил сигарету.
Монахиня взглянула на него неодобрительно и сокрушенно покачала головой:
— Вам лучше остаться здесь, переливание крови назначено на десять, не так ли?
— Так, — кивнул доктор, — а по мне, можно и сейчас начать. Вы завтракали?
— Нет, — ответила Регина.
— Нельзя ли дать фройляйн немного поесть?
— Нет, — отрезала монахиня. — Это исключено. — Ее огромный чепец энергично закачался.
— Может быть, как небольшой аванс в счет оплаты, а? Будет нехорошо, если ей станет дурно во время переливания.
— Но это в самом деле невозможно, — возразила монахиня. — Уж поверьте мне. Ведь оплата производится в марках, и к тому же не нами, а экономическим управлением, фройляйн получит у нас только справку.
Доктор пожал плечами:
— Тогда, вероятно, лучше взять кровь у молодого человека из палаты «А», он хоть немного поел.
— Нет-нет! — поспешно вмешалась Регина.
Врач и сестра удивленно взглянули на нее.
— В чем дело? — спросил доктор.
— Я непременно хочу это сделать… Я не упаду в обморок…
— Ну что ж, как вам будет угодно. А вы что скажете, сестрица?
Монахиня пожала плечами.
— Тогда, значит, начнем.
Когда монахиня вышла из комнаты, он опять закурил.
— Я бы с удовольствием предложил и вам сигарету, но не знаю… Мне кажется…
— Нет, спасибо, мне станет дурно. Спасибо.
От табачного дыма у нее сразу закружилась голова. Голод вызвал теперь головную боль, тошноту и усталость. Головная боль началась неожиданно — сильная сверлящая боль, причину которой она не могла уяснить. Регина то и дело вздрагивала и прикрывала рукой рот, когда на нее нападала эта судорожная зевота — такая ужасная, что даже уши закладывало. Она устало следила глазами за доктором, который тщательно вымыл руки в фарфоровом тазу, потом погасил сигарету и положил окурок на стеклянную полочку над тазом.
— Фишер в самом деле очень богатый человек, — сказал он, обернувшись и вытирая руки, — и вполне мог бы выложить какую-то мелочь на завтрак людям, которые сдают кровь для его дочери.
— Чем она больна?
— Этого, к сожалению, я не могу вам сообщить, не имею права. Кстати сказать, ничего приятного. А вы когда-нибудь уже сдавали кровь?
— Нет.
— В таком случае не пугайтесь, придется сделать вам больно, нужно будет вскрыть вену. А вы сожмите зубы, — со вздохом добавил он, — зато получите деньги и еще награду, обещанную отцом больной, даже если… — Он не договорил. — В общем, не бойтесь, все это кажется хуже, чем есть на самом деле.
— А деньги я получу прямо здесь?
— Нет, вам придется поехать за ними к этому Фишеру, потому что… — Он внезапно замолчал, так как в дверь ввезли каталку.
Казалось, на ней приехало только мертвенно-бледное лицо с темными прекрасными волосами, обрамлявшими снежно-белый лоб, и парой узких голубых глаз. Тело же заполняло собой лишь углубление в полотне каталки, так что получалось, будто белая простыня, покрывавшая тело, просто натянута на ее ручки.
— Сюда! — крикнул доктор. Он указал монахиням место рядом с операционным столом и подозвал Регину.
Она встала.
— Ложитесь сюда и обнажите правую руку до плеча.
Она расстегнула манжет правого рукава и, сдвинув тонкую ткань до самого плеча, быстро закатала ее в валик.
— Вот так, — одобрительно сказал доктор. — Все хорошо.
Лежать ей было приятно, головная боль немного утихла, а когда одна из сестер подсунула ей под голову подушку, она почувствовала себя почти хорошо.
— Спасибо, сестрица, — произнесла она.
Ей бросилось в глаза, что на лице доктора появилось тревожное выражение. Углы губ дернулись, а лицо затряслось мелкой дрожью от какого-то внутреннего возбуждения.
— Сжимайте и разжимайте кулак, — скомандовал он и стал сжимать и разжимать свой кулак, растопыривая пальцы. Она повторила его движение и заметила, что он напряженно смотрит на ее локтевую ямку.
— Замечательно, просто великолепно! — вдруг воскликнул он. — Взгляните, сестрица, как она набухла… Прекрасно, сейчас мы аккуратненько в нее войдем. А теперь… — Он подошел к каталке с девушкой и тихим голосом произнес: — Фройляйн Фишер, надо сжимать и разжимать кулак… Вот так.
Он еще раз показал, как это делается, и Регина напряженно всматривалась в серьезные, почти отрешенные лица монахинь и доктора, которые молча наблюдали, как худая бледная рука вяло приподнялась и маленький кулачок начал судорожно сжиматься и разжиматься.
— Спокойнее, — сказал доктор, — еще спокойнее. Вот так.
Он опять начал неторопливо и равномерно сжимать и разжимать кулак, растопыривая сильные ярко-розовые пальцы, а сам внимательно смотрел на предплечье девушки. Потом вздохнул:
— Ничего не видно. Да и неудивительно. Тем не менее начнем. Ждать бессмысленно. Приступаем! Отвернитесь налево, — скомандовал он Регине.
Она послушалась и уперлась глазами в выкрашенную светло-зеленой краской стену, к которой прилипли черные тонкие волоски от кисти — эти отчетливые полоски образовывали какой-то уродливый рисунок. На этой же стене висела Мадонна — большая, чуть ли не метровая фигура из обожженной глины. Мадонна держала сына вертикально и немного впереди себя, так что его непомерно большой венец закрывал ее грудь и видно было только ее лицо. Регина так обессилела, что чувствовала — вот-вот уснет, глаза сами собой закрывались, она с трудом удерживала веки: изображение Богоматери плыло на этом противном зеленом фоне, словно по воде…
Внезапно она дернулась вправо, ощутив укол в руку, и увидела, что доктор воткнул ей в вену плоскую и скошенную, похожую на перышко для письма, иглу на конце резиновой трубочки…
— Сожмите и разожмите кулак.
Она стала сжимать и разжимать пальцы и почувствовала, что немного выше иглы у нее наложен жгут. Она втянула носом опрятный и какой-то обезличенный запах монахини, видимо стоявшей у ее изголовья.
— Быстрее, затяните потуже! — воскликнул доктор, но кровь уже брызнула вверх и осела плотными красными пятнами на грубой ткани его белого халата. — Проклятье! — выругался доктор, но жгут на ее руке уже был затянут совсем туго, и она поняла, что не сможет заснуть.
Регина повернула голову, услышала, что доктор опять скомандовал: «Сожмите и разожмите кулак», увидела, как он воткнул иглу в тонкую белую руку и как ее вытащил, потом опять скомандовал: «Сожмите и разожмите кулак» — и много-много раз втыкал иглу в тонкую руку и вытаскивал ее. Его грубое лицо покрылось каплями пота — красное и мокрое, оно резко контрастировало с мертвенно-бледным лицом монахини, державшей резиновую трубочку и теперь присоединявшей к ней круглую стеклянную колбочку, похожую на маленькие песочные часы…
Она тихонько вскрикнула, когда напор крови, скопившейся в ее руке, внезапно ослаб, и с некоторым интересом стала наблюдать, как наполнялась пустая резиновая трубка и как ее кровь толчками набиралась в стеклянную колбочку — темная пенящаяся жидкость, поступавшая под большим напором…
— Затяните! — скомандовал доктор. И она увидела, как опустился уровень жидкости в стеклянной колбочке, а вторая пустая резиновая трубочка, протянувшаяся к руке незнакомой девушки, стала наполняться ритмичными легкими толчками.
Все это происходило невыносимо медленно, и Регина ощущала глубокую безжалостную усталость, которая улетучивалась всякий раз, когда в ее онемевшую правую руку вновь быстро притекала кровь и, бурно крутясь, скапливалась в стеклянной колбочке вверху…
— Прекрасно, — пробормотал доктор несколько раз, — просто великолепно. — И она увидела на его лице выражение, чрезвычайно удивившее ее, — выражение, которого она никак не могла ожидать: то была радость, подлинная радость. — Прекрасно! — опять произнес доктор. — Великолепно! Только бы она выдержала.
Регина несколько раз пыталась повернуть голову направо так, чтобы увидеть лицо той девушки, но глаза упирались в опрятный синий халат монахини. Потом она опять тихонько вскрикнула, когда трубочку с иглой вытягивали из ее вены…
— Прекрасно, — в который раз сказал доктор, — просто великолепно…
Ей мерещилось что она вращается — сначала медленно, причем ступни ее ног прочно стояли на одном месте, в центре круга, который описывало ее тело, крутясь все быстрее и быстрее. Это было похоже на то, как в цирке мускулистый атлет вертит вокруг себя стройную красотку, держа ее за ноги.
Поначалу она еще различала зеленоватую стену с красноватым пятном глиняной статуи и на другой стороне зеленый свет, лившийся из окна. Зеленое и белое быстро чередовались перед ее глазами, но потом границы между ними размылись, цвета перемешались, и теперь перед ней вращалось что-то очень светло-зеленое, а может, она сама вращалась перед ним; это было непонятно, пока наконец цвета с дикой скоростью не слились воедино, а сама она не начала вращаться горизонтально в почти бесцветном мерцании света. Одновременно добавились новые боли — в ушах, в животе и в горле. Казалось, что голод, породивший сосущее ощущение в желудке, имел магнетическую силу вызывать все новые и новые боли в ее теле. Она чувствовала себя совершенно больной, бессильной и разбитой и с ужасом поняла, что сознание так и не потеряет.
Лишь когда движение замедлилось, она заметила, что лежит на том же самом месте и вращается только ее голова. Голова даже перемещается, она оказывается то сбоку от ее тела и как бы не имеет к нему никакого отношения, то у ступней ее ног. В какие-то мгновения голова находилась там, где ей и надлежало быть, то есть на шее. Но в основном голова крутилась вокруг ее тела, но это тоже не могло быть правдой — она попробовала нащупать рукой подбородок и ощутила пальцами его костяную выпуклость. Даже когда голова якобы покоилась у ее ног, она чувствовала, что подбородок у нее на своем месте. Может, то был просто обман зрения, этого она не знала. Зато точно знала, что мучившая ее боль реальна, что она, не теряя остроты, все больше распространяется по всему телу, но уже не подразделяется на боль в голове, животе, горле или ушах. Даже тошнота была реальна как бы химически — она походила на едкую кислоту, которая то подступала к горлу, то медленно опадала, как в барометре.