Жуковский сказал, что сейчас уезжает и, может быть, увидит государя. Надо ли что передать?
– Скажи ему, – ответил Пушкин, – что мне жаль умереть… Был бы весь его.
К полудню 28 января Пушкину стало легче. Он даже немного повеселел. Шутил с заступившим на дежурство у его постели доктором Владимиром Ивановичем Далем. Поскольку болезнь перешла в другую фазу, чтобы уменьшить жар и снять опухоль живота, начали ставить пиявки.
«Больной наш, – вспоминал Даль, – твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявок и неохотно позволял нам около себя копаться».
– Вот это хорошо, вот это прекрасно, – говорил он, потом вздохнул и сказал, что жаль, нет здесь ни Пущина, ни Малиновского – легче было бы умирать…
Во второй половине дня Пушкин начал слабеть, иногда проваливаясь в забытье.
Говорить ему было трудно, но он попросил подругу жены княгиню Екатерину Алексеевну Долгорукову «на том основании, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручения, ехать к Дантесам и сказать, что он прощает им».
Екатерина Алексеевна поручение исполнила.
– Я тоже ему прощаю! – ответил Дантес и засмеялся.
– Я был в тридцати сражениях, – сказал 29 января Николай Федорович Арендт. – Я видел много умирающих, но мало видел подобного.
Об этом же и свидетельство Владимира Ивановича Даля, не отходившего последние часы от постели Пушкина:
«Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил».
Столь много людей находилось в последние дни в квартире Пушкиных, столько литераторов, что не оставалось не зафиксированным для потомков ни одного движения поэта, ни одного его слова и вздоха.
Поэтому – пробелов тут не может быть – и поражает сосредоточенная немногословность последних пушкинских часов. Это воистину запечатленная в десятках воспоминаний картина подлинного исполнения последнего долга христианина.
Никакой патетики, никаких театральных, предназначенных для публичного оглашения откровений, только самые необходимые распоряжения, только самое главное…
– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона, – говорил он, прощаясь с женой.
Все короче становились фразы…
– Боже мой. Боже мой! Что это?
– Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!
– Смерть идет.
– Опустите сторы, я спать хочу.
В 2 часа 40 минут пополудни 29 января Пушкин попросил морошки. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья и начала кормить мужа с ложечки. Пушкин съел несколько ягод и сказал:
– Довольно!
– Кончена жизнь, – спустя пять минут сказал он. – Теснит дыхание.
Это – последние слова…
«Всеместное спокойствие разлилось по всему телу. Руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена – также. Отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила уже живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его»… – писал В. И. Даль.
Воистину величественная, достойная любого православного христианина кончина.
Современник А.С. Пушкина святитель Игнатий (Брянчанинов) написал такие строки:
А в вечности вратах – ужасно пробужденье!
В последний жизни час…
Эти стихи – стихи-предостережение.
В. А. Жуковский, разумеется, не мог их знать, но как удивительно перекликается с ними его описание первых посмертных минут Пушкина:
«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это было не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Или, добавим от себя, такова была – а это одно и то же – встреча нашего Пушкина «в вечности вратах»…
К первым векам христианства восходят предания о Спасе Нерукотворенного Образа.
Рассказывают, что еще в годы земной жизни Спасителя заболел проказой правивший в сирийском городе Едессе царь Абгар. Услышав о великих чудесах, что творил Иисус Христос, он отправил к Нему своих посланцев…
Римский историк Евсевий Кесарийский, считающийся отцом церковной истории, утверждал, что видел документ, свидетельствующий о переписке царя Абгара с Иисусом Христом.
«Абгар, сын Аршама, правитель страны, Иисусу Спасителю и благодетелю, явившемуся в стране Иерусалимской, [шлет] привет. Прослышал я о Тебе и о врачевании, творимом руками Твоими без зелья и кореньев. Ибо, как говорят, Ты даешь прозреть слепым и ходить хромым, очищаешь прокаженных, изгоняешь нечистых духов и исцеляешь страждущих также застарелыми болезнями. Ты даже воскрешаешь мертвых. Когда я услышал все это о Тебе, я уверился в своих мыслях в одном из двух: либо ты – Бог, сошедший с небес, и совершаешь это, либо же Ты Сын Божий и творишь это. Поэтому я и пишу к Тебе с мольбой потрудиться прибыть ко мне и излечить от болезни, которой я страдаю. Слышал я также, что иудеи ропщут на Тебя и хотят предать Тебя мучениям; мой город невелик и красив, его хватило бы для нас обоих».
Ответ на это послание был якобы написан апостолом Фомой по указанию самого Господа:
«Блажен, кто верует в Меня, не видавши Меня. Ибо написано обо Мне: видящие Меня не уверуют в Меня, не видящие – уверуют и будут жить. А о том, что ты Мне писал – прийти к тебе, то должно Мне свершить здесь все, для чего Я послан. И когда Я свершу это, Я вознесусь к тому, кто Меня послал. Когда же вознесусь – пришлю одного из здешних моих учеников, дабы он вылечил твои болезни и дал жизнь тебе и присным твоим».
Вместе с письмом, как утверждает предание, Господь вручил посланцам Абгара и платок, которым Он вытер лицо и на котором отпечатался Его лик.
Было это незадолго до распятия Спасителя, и апостол Фома уже после вознесения Его послал в Эдессу апостола Фаддея лечить Абгара и благовествовать слово Господне.
Царь Абгар сразу понял, что Фаддей – это тот, о ком писал Иисус.
– Ты ученик благословенного Иисуса, которого он обещал прислать ко мне сюда, – сказал он. – Можешь ли ты излечить мою болезнь?
– Если уверуешь во Христа Иисуса, Сына Божьего, тебе дастся желание сердца твоего! – ответил Фаддей.
– Я уверовал в Него и в Отца Его! – сказал Абгар. – Когда я услышал, что Он распят, я хотел прийти со своим войском и истребить иудеев, распявших Его, но был остановлен римскими властями.
После этих слов Фаддей возложил руки на царя Абгара и исцелил его, а также и всех других больных и недужных в Эдессе. И уверовали в Эдессе все, и крестились сам Абгар и весь город.
А льняной платок с изображением Христа был богато украшен и выставлен в каменной нише над вратами, чтобы всякий входящий в Эдессу мог поклониться святому образу.
Так прошли десятилетия, и вот один из потомков Абгара впал в идолопоклонство, и чтобы уберечь нерукотворный образ Спасителя, его заложили в каменной нише кирпичом.
Там он и находился, пока в 545 году Эдессу не осадило персидское войско Хосрова. Продолжительная осада заставила жителей задуматься о сдаче города, но Евлалию, епископу Эдессы, было тогда видение.
– Над вратами градскими сокрыт образ нерукотворный Спаса Христа! – объявила ему некая светоносная жена. – Взяв же его, быстро от бед избавишь град сей и народ его.
И действительно, когда Нерукотворный образ был обретен, защитникам города удалось сжечь осадные орудия персов, и Эдесса была спасена.
Интересно, что в 787 году Нерукотворный образ выступал на Седьмом Вселенском соборе как важнейшее свидетельство в пользу иконопочитания…
А в 944 году Эдессу осадило войско императора Романа I Лакапина, и жители города отдали в обмен на мир святой убрус. Нерукотворный образ был тогда торжественно перенесен в Константинополь, а день этот стал общецерковным праздником «Перенесения из Эдессы в Константинополь нерукотворного образа Господа нашего Иисуса Христа».
Чтобы изложить все предания и легенды, связанные с Нерукотворным образом, потребовалось бы объемистое сочинение.
В 1204 году святыня эта была похищена из Константинополя во время разграбления города участниками IV Крестового похода и утеряна. Вновь возродилась она уже на иконах.
На Русь первые иконы Спаса Нерукотворного попали в IX веке. Самый древний образ сохранился на фреске церкви Спаса Нередицы близ Великого Новгорода. Появление его (вторая половина XII века) примерно совпадает с исчезновением изначального Спаса Нерукотворного, и получается, что фреска церкви Спаса Нередицы стан