на четыре четверти, дал полный ауфтакт и, откинувшись назад, показал субито пиано.
В зале воцарилась мертвая тишина. В тишине этой послышались чьи-то шаги и приволакивание, негромкое, змеиное. Суббота оглянулся назад и увидел, что через весь зал, озаряемый нестерпимым светом люстр, проходит князь с ликом лошадиным и грозным.
Все, как один, гости поднялись с мест. Суббота тоже увидел себя поднявшимся, хотя не помнил, как это случилось и когда. В полном молчании князь прошел к столу, где размещались уже Диана и сам Суббота. Так же молча, глядя перед собой, он уселся за стол. Теперь он был слева от Субботы, а Диана – справа. Лицо его, серое, мраморное, только что видное до каждой черточки, вдруг скрылось во множестве теней, невесть откуда легших, наведенных, кажется, им самим. Он не сказал ни слова, головы не повернул в сторону Субботы, Диана тоже молчала.
Леонард, все еще стоявший с руками для дирижирования, опустил их вниз, весь вид его сделался важным, строгим.
– То, ради чего мы собрались сегодня здесь, – проговорил он торжественно, – суд праведный, честный и неумытный. Да торжествует правосудие! Да будут наказаны виновные, а невиновные оправданы!
При этих словах из мягкого, резвого церемониймейстера вдруг глянуло что-то железное, вечное. Глянуло, да так и осталось на лице, не растворилось никуда. Не было уже жовиального барбоса, любителя девиц, гурмана и выпивохи, перед ними стоял теперь непреклонный судебный пристав, способный, казалось, на самого Люцифера надеть кандалы и препроводить в морозное его, проклятое узилище. Сгустились и окаменели лукавые его черты, легкомысленный смокинг зачернел тяжелыми латами, в каждом движении чуялась внушительность и нездешняя сила.
Суббота скосил глаза и увидел, что Гениус сидит в старомодной судейской шапочке, а на плечах у него – черная судейская же мантия. Более того, оказалось, что и на его, Субботы, плечи чья-то заботливая рука накинула такую же мантию, пришпилила у горла белой платиновой запонкой в виде скорпиона. По всему выходило, что и он тоже будет судить.
Суббота, не скрываясь уже, поглядел на Диану – может, и она вошла в состав праведного и неумытного суда? Но та сидела в своем обычном облике, как и пришла, и смотрела на сцену, только в руке у нее появилось гусиное перо, а на столе – чернильница и пожелтелый пергамент, скобленый, со следами древних знаков на нем.
А на сцене между тем началось уже что-то странное. Там стоял, невесть откуда взявшись, железный уродливый стул, отдаленная пародия на королевский трон, только страшный и с парой хищных наручей на подлокотниках. От стула веяло острым холодом и бесприютностью, весь он был истыкан дырами, как пропасть звездами.
Двое в черном вывели на сцену долговязого, начинающего оплывать человека с крупным носом, раздвоенным подбородком, седеющей короткой прической и белесыми бровями. Брови были выгнуты вверх, словно спрашивая в изумлении: мы-то чем виноваты, нас-то за что, люди добрые?!
Человека, видно, застали врасплох, потому что одет он был дико и неподобающе: в синей футболке с чьим-то белым ликом на груди, спортивных голубых трусах, синих гетрах и синих же кедах. На всем синем бледно и пронзительно смотрелись лысые колени. Такой вид годился бы для тренажерного зала, где люмпены справляют свои надобности, но никак не шел к величественному трибуналу, куда, видно, склонялось все дело.
Те же двое черных с лязгом посадили подсудимого на железный стул – он не посмел противиться, только шоркал глазами туда и сюда, – замкнули на руках надежные, подернутые ржавью наручи. Теперь он сидел как влитой и не мог сбежать, даже если бы вдруг хватило смелости. Он сжался, оледенел, живыми оставались только суетливо бегающие глазки да изогнутый рот, который то ли молитву шептал неслышно, то ли изрыгал проклятья.
– Позвольте, ваша честь, господин председатель, начать заседание? – обратился Леонард к хилиарху. Тот молча кивнул. Церемониймейстер перевел глаза на подсудимого и несколько секунд внимательно его разглядывал. Наконец удовлетворившись увиденным, заговорил:
– Господин Каин-Голдевский, понимаете ли вы, где находитесь?
– Я, – того забило мелкой дрожью, – я ничего не делал, честное благородное. Я трусцой по лесу бегал, у меня собака…
– Я не спрашиваю, чем вы занимались, – Леонард решительно возвысил голос, – я спрашиваю, где вы находитесь?
– Не могу знать. – От испуга, видимо, человечек употреблял какие-то старорежимные обороты, совершенно не вязавшиеся ни с кедами его, ни с хамоватым модернизмом всей фигуры. Тут еще Суббота заметил, что белый лик на майке, который он ошибочно принял сначала за Христа или Че Гевару, выражает ни много ни мало физиономию самого господина Каина. Была ли это безудержная страсть к самому себе, доходящая до самопоклонения, или просто безобидный нарциссизм, Суббота так и не понял.
– Георгий Михайлович, довожу до вашего сведения, что вы присутствуете в качестве подсудимого на так называемом Радамантовом суде…
Острые глазки под высокими бровями забегали еще быстрее, необыкновенное огорчение отразилось на безбородом лице бегуна.
– Как, позвольте? Радамантов? – заговорил он. – Что значит… Или я, выходит, извиняюсь за выражение, умер, что ли?
Он с ужасом оглядел судей, гостей, безмолвно сидевших на заднем плане, поднял отчаянные глаза к высоким балконам, к потолку. Неизвестно, что он там увидел, только вдруг завыл голосом диким и волчьим, гулко отдавшимся под сводами. Но тут же, словно испугавшись, поперхнулся и замолк.
– Радамант, – проговорил он обреченно, – значит, всему конец… Но где же Минос, где Эак?
Пропустив мимо ушей вопросы подсудимого, как не имеющие отношения к делу, Леонард продол- жал:
– Вы повинны во множестве грехов и преступлений, из которых главным является нечеловеческая гордыня… Ибо нет ничего отвратительнее, чем высокомерие, свойственное ничтожеству. Много лет вы попусту попирали землю, находясь в заслуженной безвестности и забвении. Однако, устроившись благодаря протекции на скромное место диктора на радио, вы возомнили себя сверхчеловеком.
– Я? Сверхчеловеком?..
Но мрачный прокурор не дал подсудимому оправдаться, продолжал греметь железом:
– Вы распространяли ложь и некомпетентность… Вы делали вид, что у вас есть убеждения, но лишь выполняли указания начальства и потакали своим прихотям. Вы клеветали на достойных и возвышали низких!
Такого обвинения Георгий Михайлович снести никак не мог.
– Да все так делают, – закричал он отчаянно, – все абсолютно! Это же журналистика, не уходить же из профессии! Чем я хуже других?
– Приличный человек должен быть не хуже, а лучше, – внезапно подал голос молчавший до сего момента князь. Из каменных его уст это прозвучало так неожиданно и сентиментально, что Суббота слегка изумился. Чего совсем нельзя было сказать о подсудимом.
– Да если бы я был приличный человек, я бы давно на кладбище лежал! – запальчиво заявил Каин-Голдевский, подергивая на своем стуле голыми безволосыми ногами. – Фокус как раз в том и состоит, чтобы не быть приличным, а казаться. Вот в чем хитрость, вот мудрость, а остальное – для дураков, для лохов.
– Оставим дураков в покое, жизнь у них и так не сахар, – вновь вступил Леонард. – Позвольте узнать, полупочтенный, с какой стати вы читаете лекции по литературе, да еще и берете за это деньги? Или вы профессор, вы что-то понимаете в литературе?
– А сейчас любой – профессор, – нагло отвечал Каин. – Кто на хорошей должности, тот и профессор. А если даже и нет, так это дело недолгое – были бы деньги, и ты профессор. Лекции сейчас читает не тот, кто может, а тот, кому положение позволяет.
– Положение?! – мрачно повторил хилиарх. – А все остальное, значит, не в счет?
– Почему не в счет? Воля – большое дело, решительность, связи. Надо уметь себя подать. А кто не может, тот вон из профессуры!
В зале среди гостей при этих словах вдруг раздались аплодисменты, которые тут же и стихли испуганно.
– Да вы хотя бы Тютчева от Фета отличаете, профессор? – с тяжелой неприязнью спросил князь.
– Конечно, ваша честь, – Каин обнадеженно заерзал на своем стуле, – конечно, могу. Фет – три буквы, первая «ф», Тютчев – шесть букв, последняя «в»…
– Насколько я понимаю, вы человек высоконравственный? – нетерпеливо перебил его князь.
– Так точно, ваша честь, люблю Солженицына, даже верующий немного, – согласился подсудимый.
– Тогда зачем же вы бросили свою жену?
– Какую именно? – подобострастно уточнил Каин. – У меня их три.
На бесстрастном до сей минуты лице князя отразилась гадливая гримаса, но тут же и слетела, словно муху смахнули рукой.
– Я имею в виду вашу первую жену, которую вы оставили с ребенком на руках.
– Ну, так ведь Солженицын тоже свою первую жену оставил! – внезапно завизжал из своего кресла подсудимый, он вообще, похоже, был человек нервный, реактивный. – Так уж вышло, понимаете! Неудачная ему жена попалась первая – дикая, необразованная…
– А ваша была тоже дикая и необразованная? – рот у Лоцмана покривился саркастически.
– Тяжело мне с ней пришлось… – с жаром заговорил Каин, бровки его седоватые ходили вверх и вниз. – Сами подумайте, кто я с ней был? Дерьмо-человек, мелким говнюкам в школе преподавал. А сейчас я звезда, у меня на радио своя передача, я лекции по литературе читаю, возбуждаю сильные чувства. Я – педагог милостью Божией, да что там – у меня жена новая, машина новая, скоро будет новая квартира! Ого-го-го! Со мной сильные мира сего дружат, поэты всякие, художники, олигархи! Я же кто, по-вашему? Я могу на всю страну человека прославить, а могу с грязью его смешать, это же радио, радио, понимаете?!
Человек на железном стуле ужасно возбудился, дергал ногами, плевался и так кричал, как будто радио должно было искупить все грехи и все преступления на свете.
– Ну, довольно, – сказал князь, покривившись, багровый глаз его глядел мрачно и глухо. – Вам предоставляется последнее слово, а засим присяжные решат вашу судьбу. Говорите!