Потому-то и пришлось ему в зрелом уже возрасте учить нормативный язык путунхуа – на всех остальных упрямые китайцы разговаривать отказывались наотрез. Тут выяснилось, что фамилия его, Чилинин, записанная должными иероглифами, переводится как «лихой лесной молодец», или, попросту, «разбойник». Это и удивило Бориса, и польстило ему слегка. Человек книжный, интеллигентный, меньше всего он мог подозревать за собой какую-то лихость. Впрочем, это не первый был раз, когда русские писатели брали себе отчаянные прозвища. В данном же случае обошлось даже без псевдонима, просто нужно было прочитать фамилию по-китайски…
Посоветовавшись со знающими людьми, Борис стал тренироваться с учителем Ди. Тот, правда, не был даосом, однако славился как мастер синъицюань и багуачжан. Эти стили, особенно же багуачжан, известны были своими оздоровительными свойствами. К тому же мастер Ди имел большой опыт преподавания ушу иностранцам…
Начать Борис решил с ушу, а там, оглядевшись, добраться-таки до настоящего даоса. Ибу ибу, как говорили благородные мужи древности, – потихоньку-полегоньку.
Пекинский мир ушу, или, как говорят сами китайцы, улинь, воинский лес, показался ему странным и болезненным. Тут соревновались ущемленные самолюбия, страх, зависть, жадность и другие позорные страсти. Полно было несуразностей, когда, например, большой мастер вовсе не имел последователей, а человек ничтожный был обвешан учениками, как бананами…
Пока он вспоминал все это, приблудный старикан подошел почти вплотную и решительно взял иностранного быка за бодливые рога.
– Деньги есть? – спрашивал он Бориса. – Богатый иностранец?
Борис уже привык к тому, что средний китаец думает только о выгоде, а в любом чужеземце видит кошелек на ножках. Но такая откровенность, пожалуй, была уже чрезмерной. Ритуал-ли, да и простую вежливость, никто ведь не отменял.
– Богатый иностранец? – настаивал дед, уперев в него острый глаз.
Ну да, богатый, шила в мешке не утаишь. Но будь хоть трижды богатый, не для того он явился в Пекин, чтобы бросаться деньгами налево и направо. Поэтому на слишком нахальный вопрос он так и не ответил, отвернулся в сторону, как делают все китайцы, не желая видеть собеседника. Но это старика не смутило.
– Где работаешь? – допытывался он.
Борис по-прежнему молчал, старикан начал уже раздражать его. Хотя, скажем честно, раздражительному человеку в Китае делать нечего, он там и дня не протянет, непременно захочет кого-нибудь укокошить. Борис был терпеливым человеком, иной в Китае и недели не выдержит. Однако бывают такие китайцы, которые и ангела до белого каления доведут. Видно, как раз такой ему и попался в этот раз.
– Не работаешь, значит, – нудил дед. – Чувствую, ты – жулик, фальшивые деньги печатаешь.
В самом деле, пару недель назад накрыли в Пекине банду фальшивомонетчиков, в которой среди китайцев затесался почему-то черный, как ночь, негр из Сомали. На иностранцев – всех вообще, а не только негров – теперь косились больше прежнего, подозревая в каждом фальшивомонетчика. В магазинах купюры, которые давал Борис, продавцы проверяли на подлинность – резким движением обеих рук пытались разорвать их напополам. Считалось почему-то, что настоящая купюра выдержит испытание, а фальшивая порвется.
Тут, конечно, сказывалось и извечное недоверие китайцев к чужакам – а где найти чужака более подозрительного, чем иностранец?
– Понаехали жулики! – громко говорил между тем вредный старичок, оглядываясь по сторонам, как бы призывая в свидетели всех безмятежно гуляющих китайцев. – Сначала парк нам разнесли, заморские черти, потом эксплуатировали нещадно, теперь вот деньги фальшивые печатают. Какой нам с этого интерес, я вас спрашиваю?
Парк Юаньминъюань, действительно, разнесли когда-то европейцы, летний дворец императора разграбили и разрушили. Правда, все это сделали войска англичан и французов в 1860 году, а русский писатель Борис Чилинин родился через сто лет после этого и был тут ни с какого боку. Но, однако, в такие тонкости китайцы никогда не входили. Стоило только кинуть патриотический лозунг, как глаза у них загорались, и они оживлялись необыкновенно, будто их к обеду позвали.
По счастью, все проходившие мимо уже что-то ели и не хотели отвлекаться на скандал. Но рано или поздно на крики должны были явиться настоящие китайские зеваки, которых ядерной бомбой не разгонишь. Еще хуже того, мог нарисоваться на горизонте какой-нибудь не в меру ретивый страж закона. Пришлось, хочешь не хочешь, вступить в переговоры.
– Не жулик я, – сказал Борис хмуро. – Я писатель, цзоцзя.
Надоеда кивнул, неожиданно удовлетворившись ответом. Литературу-вэньсюэ в Китае уважали с давних времен, и писатели считались тут людьми высшего разбора, выше которых стояли только чиновники, торговцы и художники в стиле гохуа.
– Ладно, – снисходительно проговорил старикан, – раз ты писатель, буду тебя учить.
Борис поглядел на него с изумлением.
– Чему это ты меня будешь учить?
– А это уж не твое дело, – отрезал дед. – Это я сам буду решать.
Вот так вот он и познакомился с учителем У, У лаоши.
Борис много слышал об оригинальности даосов, которые ни в грош не ставят ни связи-гуаньси, ни ученость, ни, страшно сказать, ритуал. На фоне внешне развязных, а внутренне скованных до невозможности китайцев они гляделись инопланетянами. Не зря народ приписывал им давние связи с лисами-оборотнями, а иногда и прямо указывал, что и те и другие суть одно и то же. Вечные даосские то ли чудеса, то ли фокусы только усугубляли дело.
Наставник У вполне оправдывал сомнительную славу даосского племени. Учителем он оказался настоящим, суровым до чрезвычайности. Мастер Ди, у которого Борис тренировал багуачжан, был совсем другим. На каждое его, самое неуклюжее, движение он бодро восклицал: «Очень хорошо!» и поднимал вверх большой палец. Эта привычка, поначалу симпатичная и обнадеживающая, вскоре стала раздражать Бориса. Даже он с его малым опытом в ушу видел, что делает он совсем не хорошо, а очень даже скверно. Нетрудно было понять, что восторги мастера Ди имеют исключительно финансовый характер. На деле учеников своих, особенно же иностранных, он презирал, в способности их не верил и учить чему-то серьезному вовсе не собирался – лишь бы деньги платили.
Доказательством тому была дикая манера учителя Ди показывать пальцем на иностранного ученика и громко вскрикивать: «Нэйм?» Тот смиренно говорил, что он, например, Джон. «О!» – восклицал Ди с изумлением, как бы пораженный, что на свете могут существовать такие странные и бессмысленные имена, которые непонятно даже, каким иероглифом записывать. Через пять минут, впрочем, мастер начисто забывал, как кого зовут, и весь спектакль повторялся заново. И дело было не в плохой памяти. Просто учителю Ди было глубоко наплевать на своих учеников.
А вот У лаоши был человеком совершенно другого сорта. За все время обучения не сказал он Борису ни единого доброго слова, только ухмылялся ехидно, когда у того что-то не получалось. А поскольку у Бориса не получалось на первых порах почти ничего, ехидная улыбка не сходила с морщинистого лица учителя. Иногда он хлопал себя по ляжкам и обращался к ученику со всей откровенностью.
– Ну и тупой же ты! – говорил. – Ничего не понимаешь, совсем ничего. Настоящее ты животное, собака, обезьяна, одно слово – заморский черт!
Суровость мастера не ограничивалась обидными словами. Требуя от Бориса правильной стойки, он пребольно пинал его ногой, норовя угодить в филейную часть, – может, так требовала традиция, а может, просто мстил за поруганный парк Юаньминъюань. Такая тренировка вызывала веселое оживление и даже смех среди китайских зевак…
Борис вообще не склонен был к эксгибиционизму, а в Китае – и подавно. Учитель Ди его понял и сразу согласился вести занятия в номере гостиницы. Но учитель У только рожу скривил, услышав его просьбу.
– Заниматься будешь там, где я велю, – сказал, как отрезал.
Делать было нечего, они продолжали тренировки в парке. Конечно, следовало сто раз уже плюнуть на хитрые китайские премудрости и бросить такого учителя. Но вот как раз на это решиться было никак невозможно. Дело в том, что учитель У относился к категории людей необыкновенных, таких, о которых писалось в «Рассказах Ляо Чжая». Он один из всех встреченных Борисом мастеров умел делаться невидимым.
Как это? – спросите вы.
А вот так. Только что был – раз! – и нет его, только головой крутишь по сторонам в растерянности. А потом – раз! – и снова появился. И никогда Борис не мог уловить момент, как именно он появляется и исчезает.
Он, конечно, не верил, что У лаоши превозмогал физические законы отражения и поглощения. Скорее уж, учитель как-то воздействовал на сознание Бориса. И не его одного, окружающие в эти мгновения тоже не замечали старика. Кажется, в русском ведовстве было что-то похожее, называлось – отводить глаза. Но среди русских умением этим уже давно никто похвастаться не мог, а тут – вот он, кудесник, прямо перед тобой во всем своем волшебном мастерстве: бранится, рыгает, пукает.
Однако все попытки Бориса поговорить по душам о феномене невидимости старик отвергал с порога.
– Сознание-шмознание, – ворчал он (примерно так звучало бы это на русском). – Феномен-шменомен… Все это ерунда, дурь иностранная. Тем более тебе, тупому, это не поможет. Сердцем надо чувствовать, понимаешь, сердцем.
И больно бил Бориса кулаком прямо в середину груди, где, по его китайскому пониманию, как раз и находилось сердце.
Борис честно пытался почувствовать, тренировался изо всех сил, часами стоял неподвижно, дышал усердно, опуская энергию ци то в даньтянь, то на уровень пупа – все по тайной даосской науке, а результата никак не было. Или в самом деле он, знаменитый писатель, переводчик, интеллектуал, был слишком туп для древней премудрости?
– Голову надо сделать пустой, – объяснял ему У лаоши. – Голову, даньтянь и сердце. Молчание – знаешь такое слово? Вот все должно быть в молчании, как будто ты – это первозданный хаос у-цзи, а у-цзи – это ты.