Михаил молчал, глядя себе под ноги. Потом поднял глаза на брата.
– А ведь ты их не любишь, – проговорил он.
Гавриил пожал плечами.
– А за что их любить? Я здесь довольно давно. Конечно, среди людей попадаются и умные, и благородные, и одаренные, и даже эти, как их… – он чуть поморщился, – святые. Однако все лучшее тут рано или поздно попирается, истребляется, затаптывается в грязь.
– Ты в этом уверен?
– Адская пасть не выбирает. Нет закона, по которому в аду уничтожают только лучших или только худших. Просто худших больше, и они заводят свои порядки – даже в аду. Милосердные щадят и хороших, и плохих. Плохие же щадят только самих себя. Так постепенно род человеческий освобождается от добра, как от ненужного груза. Истина, закон, справедливость – все это только слова, чтобы добиться цели, – и цель эта обычно отвратительна. Я рано понял, почему Люцифер их ненавидит. Им дано было все даже тут, на скорбных равнинах… Но они ищут только зла. Они бесконечно терзают друг друга. А значит, ни милосердия, ни снисхождения они не заслужили. И если бы я был Люцифером, я бы пытал каждого раскаленным железом, живьем распиливал на тысячу кусков, плавил бы на медленном огне…
В глазах его появился красный отблеск, в голосе заскрежетала ненависть.
– Гавриил, опомнись! – не выдержал Михаил.
Гавриил спохватился, умолк. Глаза его остыли, на губах мелькнула улыбка.
– Но, к счастью, я не Люцифер, – сказал он примирительно. – Я простой наблюдатель.
Теперь заговорил Михаил – взвешенно, неторопливо.
– От них нельзя требовать слишком много. Они ведь только люди, над ними тяготеет первородный грех, сама природа их такова…
– Да, они люди, на них грех, – перебил его брат. – Но, знаешь, на Люцифере ведь тоже грех. Он, как известно, падший. Но никто не падал так страшно и так глубоко, как эти самые люди, которых ты сейчас защищаешь перед моим лицом. Кто-то скажет – демоны. Но люди страшнее демонов. Демоны знают, что они порожденье зла, и не отрицают этого. Люди же творят самые чудовищные преступления и при этом считают себя добрыми, честными, милосердными. О, если когда-нибудь настанет ужасный миг всеобщего посмертия, ты увидишь, там люди будут терзать всех – и ангелов, и демонов, и самих себя!
Михаил некоторое время угрюмо молчал.
– Тем не менее, – сказал он наконец, – я хотел бы поговорить с Люцифером.
Гавриил скрестил руки на груди, глядел насмешливо.
– Ну, и что же тебе мешает? Пошли ему вызов.
– Я послал.
– И?
– Он не откликнулся.
– Но он обязан был?
– Конечно.
– Но вместо него явился я.
– Да.
– Что это значит, по-твоему?
Михаил молчал, глядел на брата без всякого выражения на бородатом лице, глаза были черны, непроницаемы.
– И что же? – наконец выговорил он.
– Это значит, – раздельно отвечал Гавриил, – что Люцифера здесь нет.
– Но он не мог покинуть землю… Мы бы знали.
– Он и не покидал ее. Его просто здесь не было. Никогда.
На минуту воцарилась тишина. Архангелы глядели друг на друга, темный огонь сиял в их глазах.
– Объяснись, – потребовал Михаил.
– Все очень просто. Отец не свергал Люцифера с небес – он убил его. Уничтожил, испепелил неимоверной силою своего гнева.
Архистратиг онемел на миг.
– Ты обвиняешь Бога в сыноубийстве?! – опомнившись, загремел он.
Брат не очень-то испугался, но все-таки отступил на шаг. Улыбка сползла с лица его, как гусеница.
– Я констатирую факт. После бунта никто не видел Люцифера – ни наверху, ни внизу.
Михаил тяжело дышал, усмиряя гнев.
– С кем же мы заключали договор? – спросил он, не глядя на Гавриила.
– Вот этого я не знаю, это у вас надо спросить. Похоже, что с самими собой.
– Этого быть не может, – тихо сказал Михаил.
– Отчего же? – возразил лукавый брат. – Непогрешим только Отец наш небесный да папа римский… – он усмехнулся. – А мы всегда ошибиться можем. Errare angelus est, stultum est in errore perseverare… Это очень интересный момент, вспомни Достоевского. Бога нет – и все позволено. А если нет дьявола – что позволено тогда?
Но Михаил уже не слушал искусителя – он думал.
Правду ли говорит брат или ловит в мутной воде каких-то ему одному известных пескарей? Конечно, он ангел, ложь не в его природе. Но ведь и Люцифер до падения тоже был ангелом, однако теперь именуется отцом лжи. Где все это время скитался Гавриил? По дальним мирам? Что за законы в этих мирах, может, там все навыворот и ангелы там тоже выворачиваются наизнанку? Да что говорить о мирах удаленных, достаточно пожить немного на земле, как уже перестаешь отличать верх от низа, добро от зла. Вот и сейчас: можно ли быть уверенным, что Гавриил не лжет?..
С другой стороны, зачем ему лгать?
Но если это правда, о Господи, значит, вынута из-под ног еще одна опора, и нет уже вечного брата его, когда-то брата, а последние тысячелетия – Врага… И что же теперь делать ему, Михаилу? Он был готов говорить с Люцифером, а не поможет – поднять против него ангельское воинство. Но если Сатаны нет, если зло творится только людьми, что делать теперь?
Гавриил словно услышал его мысли.
– Делай то, зачем пришел, – сказал он.
– Я пришел установить мир, – хмуро отвечал первоангел.
– Мира не установить, человечество пало, – живо проговорил брат. – Война идет в душах, а тут умиротворения не достигнуть, даже Отцу это не удалось. А значит, судный час настал. Воструби, Михаил, призови человечество к ответу. Пусть начнется последняя битва.
– Но Зверь еще не явился, Люцифер не восстал.
– Люцифер не восстанет, его нет. А зверь уже в душах, в каждом человеке. И убить этого зверя будет потруднее, чем дракона из бездны вод. Исполни свой долг, Михаил, пусть падут стены этого иерихона, пусть каждый ответит перед Божьим судом.
Михаил вздрогнул. Божий суд, вот в чем дело! Едва вострубит труба архангела, время кончится, поднимутся мертвые, и Бог будет судить каждого. Много веков они безуспешно ищут Бога, не могут его найти, но на свой суд он явится непременно, он сам так заповедал, и воля его непреложна, она выше всего во вселенной – в этих мирах, и в дальних, и даже в непроницаемых пустотах черных дыр.
Значит, вот на что готов его брат, чтобы вернуть Отца. Он готов предать разрушению созданный им мир, уничтожить его детей. Ибо день Страшного суда потому и страшен, что предыдущий мир кончится, и одних поднимут в сладкое забвение ангельских сфер, а других низвергнут в адское небытие. Но мира уже не будет, и людей тоже…
– А если Бог не явится?
– Он явится, – сказал Гавриил. – Такова его воля, а она превыше всего на свете.
– Но если все-таки ты прав и Бог ушел, его нет ни среди нас, ни в других измерениях…
– Ну, когда так, то место его займет наибольший из нас, тот, который как Бог, – улыбнулся Гавриил. – И противиться ему не сможет никто, ибо кому противиться, когда нет ни Бога, ни Сатаны.
– Ты искушаешь меня, – медленно проговорил Михаил.
Гавриил больше не улыбался.
– Отец убил Люцифера, а затем, движимый раскаянием, и сам исчез. Однако остались мы и остались миры вокруг нас. Кто-то должен поддерживать тут равновесие, да и самое жизнь. И если ты не чувствуешь в себе сил, эту миссию может взять на себя кто-нибудь другой…
– Кто – другой?
– Какой-нибудь достойный архангел…
– Например, ты?
Брат пожал плечами.
– Я не мечтал быть Богом, но если другого выхода нет…
Михаил не выдержал, сверкнул глазами.
– Глупец! – закричал он. – Да разве Богом можно стать? Ведь это не должность, не звание, это несказуемое, немыслимое…
Гавриил прищурился.
– Думаешь? У меня было много свободного времени, я изучал законы обитаемых миров. И вот что я скажу тебе. Если есть установленная иерархия, во главе ее должен быть кто-то высший. Время от времени высшие сменяются, и тогда вся система перестраивается под нового руководителя.
– Безумие, бред! К чему ты это?! Как можно сравнивать бытие и чиновничью систему?
– Иногда персона создает систему, но чаще система выдвигает персону. Что, если Отец, которого мы знаем и которому поклоняемся, не первый бог в этом мире и уж подавно не его создатель? Мы полагаем, что он был всегда, что он создал мир, а потом уже и нас, и людей, и все остальное. Но что, если и его кто-то создал? И он тоже, как и мы, был чьим-то сыном? Не зря ведь существуют мифы о богах, сменяющих друг друга… Да, Отец – сильнейший из них, но единственный ли?
– Ересь!
– Дослушай, говорю тебе… Если я прав в своих догадках и Отец ушел, а мир до сих пор существует, значит, мир этот был прежде Отца. И он потребует себе нового Бога, потому что таковы уж законы системы, что кто-то должен стоять на самом верху. И если ты сейчас станешь Богом…
– Замолчи, велю тебе!
– …Если ты станешь Богом, со временем про тебя тоже станут говорить, что именно ты создал этот мир, что ты стоял у начала начал, что ты предвечен и нескончаем. Что, согласись, не так далеко от истины.
– Никто этому не поверит… Все помнят истинного Бога.
– Кто его помнит? Его никто не видел, даже мы с тобой. Людям все равно, кого называть Богом, лишь бы он был непостижим и ужасен. А что касается ангелов, что ж… Тех, у кого окажется слишком хорошая память, можно отправить в небытие. И создать новых, которые будут свято чтить тебя, как отца и создателя Вселенной.
Михаил молчал. По застывшему лицу его нельзя было прочитать ровным счетом ничего. Но сам он думал, думал отчаянно, напряженно… Что же выходит, думал он, ангелы так же слабы и подвержены искушениям, как последние из людей? Он, Михаил, слушает речи изменника и до сих пор не испепелил его, не разметал на атомы? Разве после этого он сын своего Отца, разве может он именоваться архангелом?
– Чем мы рискуем, – вкрадчиво шептал между тем Гавриил, а эхо разносило его слова, – чем рискуем? Воструби в трубы, начни суд, призови Отца. Если он явится – что ж, мы склонимся перед ним, как всегда склонялись. Но если нет, если он ушел безвозвратно, мы не имеем права пренебречь его наследием. Мы должны поддерживать этот мир, управлять им. Возможно, мы пойдем дальше, мы достигнем новых вселенных, и закон, который он дал нам, закон этот мы внедрим и там. Ведь это не бунт, нет, это лишь почитание памяти Отца, это следование его воле. Или думаешь, он хотел, чтобы все, что он так долго сохранял, исчезло, растворилось в космических безднах? Нет, конечно. Если бы он был тут, рядом с нами, уверен, он сказал бы тебе все то же самое…