Ян улыбнулся:
– Фотографии покажешь?
– Нет, Ян, не покажу, и знаешь почему? Потому что бант мне не завязали, ибо фи какая пошлость, а вместо гладиолусов дали астры, благородные цветы. Помню, я от ужаса перед рушащейся мечтой попыталась что-то вякнуть, но мне быстро объяснили, что гладиолусы – цветы для мещан и вообще признак очень дурного вкуса. А у девочки из такой семьи он должен быть хороший, поэтому на, Соня, астры и будь довольна. Так с тех пор и пошло, всегда астры вместо гладиолусов. Всегда то, что правильно, а не то, чего я хочу. Я даже в мединститут поступила по требованию родителей.
– Серьезно? – изумился Ян. – А мне казалось, ты обожаешь свою работу.
– Да, но втянулась я ближе к концу учебы, когда уже практика началась. А первые два курса ходила, только чтобы не расстраивать папу с мамой.
– Ну видишь, не всегда предки плохое советуют.
Соня засмеялась:
– Так и я думала, что родительская воля превыше всего. Папа и мама всегда правы, и если я с ними не согласна, то дура и сволочь. А если пытаюсь спорить, то непослушная сволочь. Так и жила, пока не поехала на ликвидацию Чернобыльской аварии.
Ян от удивления даже остановился:
– Ты там была? Почему не говорила?
Она пожала плечами:
– А зачем? Обычное дело, врач должен быть там, где много больных и пострадавших.
– Все равно ты героическая женщина.
– Прямо-таки. Тем более я там не сразу после катастрофы была, а летом, когда уже система медицинской помощи была прекрасно налажена. Короче, не о моих подвигах речь. Просто когда меня пригласили, дома поднялся дикий скандал. Родители требовали, чтобы я отказалась.
– Их можно понять.
– Ну да. Кричали, что я должна сказать, что у моей матери давление, а у отца сердечный приступ, поэтому ради их здоровья я ехать просто не имею права. Я слушала-слушала, и вдруг с удивлением поняла, что мне не стыдно их огорчать, потому что есть на свете что-то более важное, чем их удобство и спокойствие. Трудно это объяснить…
– Кажется, Соня, я тебя понимаю, – сказал Ян, – мне тоже было как-то неловко, что я не откосил от Афгана, хотя возможность такая существовала. Странное чувство, вроде я правильно поступаю, а по отношению к родным будто делаю что-то нехорошее.
– Но ты же все равно пошел.
– Конечно, пошел. Ведь я не один такой на свете, у кого есть мама с папой. Абсолютно одиноких людей на свете вообще мало, подозреваю, что даже на армию Люксембурга не наберется.
– Ну вот именно, – мрачно согласилась Соня, – но мои орали так, будто живые родители у человека – это какая-то уникальная аномалия. Честно скажу, было очень стыдно, что я их огорчаю, но помогало сознание, что это мой долг и я обязана его выполнить. А потом вспомнила, что было еще много случаев в жизни, когда я была внутренне уверена в своей правоте, но делала то, что велят, перешагивала через себя, потому что взрослые лучше знают. Но штука в том, что, даже когда ты изо всех сил стремишься оправдать чужие ожидания, мир такой, какой есть, и не спешит дать тебе даже то, что твои родители считают правильным и абсолютно необходимым.
Ян хотел сказать, что мир вообще мало интересуется твоими планами, но промолчал и приобнял Соню за плечи. Она не отстранилась, прильнула к нему.
Свернув на перекрестке, они увидели легкий павильон станции метро. Большие, во всю стену, окна вестибюля светились в осенней темноте теплым уютным светом, суля покой и защиту усталым путникам.
– И я подумала, а где тут я, – задумчиво продолжала Соня, – где я между молотом общественного мнения и родительских ожиданий и наковальней реальности, которая не всегда согласна с твоими планами и вообще довольно сурова? Где я, если я даже не имею права хотеть того, чего хочу?
– Это бывает, – вздохнул Ян, нашаривая в кармане пятачки, – после сильного стресса.
Они уже поднялись по широкой бетонной лестнице, и вестибюль метро дышал на них теплым солоноватым воздухом.
Монетки с лязгом упали в прорезь автомата, они миновали турникет и оказались на эскалаторе. Ян встал на ступеньку ниже Сони, обернулся к ней и обнял за талию.
– Бывает, – повторил он, – после Афгана я тоже иногда будто не я. Странное такое чувство, как в невесомости. Мой друг-психиатр называет это деперсонификацией и обещает, что со временем пройдет.
Соня осторожно погладила его по голове и улыбнулась:
– Надеюсь, что так.
– Все пройдет, Соня. А не пройдет, так сгладится.
– Ты очень хороший человек, Ян.
Он хотел ее поцеловать, но Соня резко высвободилась. Ян испугался, что чем-то ее обидел, но оказалось, просто эскалатор кончился.
На их перроне как раз стоял поезд, и они побежали к нему, взявшись за руки и не надеясь успеть, но успели. Вскочили в вагон, и двери сразу захлопнулись за ними, а механический женский голос объявил следующую станцию.
– Сто лет не была в метро, – протянула Соня, озираясь, – уже забыла, как тут приятно можно провести время, если не час пик.
В вагоне кроме них ехала только пожилая женщина в берете и с морковными губами, так строго взглянувшая, что Ян с Соней чинно сели на диванчик и стали смотреть на свое отражение в темном стекле напротив.
Ян вдруг подумал, что в раме окна они выглядят, как фотография супружеской пары, не хватает лишь парочки детей посередине для полноты картины, и только хотел обратить Сонино внимание на это интересное сходство, как мерно раскачивающийся поезд замедлил ход, заскрежетал тормозами… Пора было выходить.
– Вот и кончилось наше бесцельное путешествие, – сказала Соня, когда они подошли к машине, – ты сегодня опять в рыцарском настроении или разум возобладал?
Гуляя с девушками, Ян всегда провожал их до дому, это был непреложный закон. Машина Сони внесла некоторый сумбур в это простое и ясное правило, но Ян решил не становиться на скользкий путь уклонизма и широких трактовок. Как Соня ни уговаривала, что автомобиль человека – это в каком-то смысле тоже его дом, Ян доезжал с ней до ее подъезда, а обратно пилил на метро.
– В рыцарском, – буркнул он, усаживаясь на пассажирское сиденье.
– Хорошо. Но поздно уже, можешь не успеть в метро.
– Ничего.
Соня повернула ключ зажигания. В свете фар сверкнули изумрудным огнем глаза перебежавшей дорогу кошки, но не удалось разобрать, черная она или нет.
– Прости, Ян, что я веду себя с тобой, как с обычным парнем, – вдруг сказала Соня, когда они выехали на Невский.
– А как иначе? – удивился Ян. – Я обычный парень и есть.
– Наверное, в поисках себя я и вправду скатилась в банальный эгоизм. Забываю, что после того, где ты побывал, тебя вряд ли всерьез увлекают детские свиданки и романтика.
– Не волнуйся, – Ян осторожно сжал ее узкую коленку, – детские свиданки с романтикой мне очень даже по душе.
– А я обычная девушка, только замуж не хочу выходить, – Соня нахмурилась, – и это я тебе сообщаю ответственно и серьезно.
– Ясно.
– Правда, Ян. Может быть, это очень плохо, но судьба настоящей советской женщины меня как-то не привлекает. Я хочу спокойно сидеть на работе столько, сколько нужно, а не мчаться сломя голову домой, чтобы накормить семью картошкой и котлетами, и совершенно не желаю все выходные прочесывать магазины в поисках мяса для этих самых котлет.
– Бытовуха решаема. Мы вот с Константином Петровичем составили график дежурств и в ус не дуем.
Соня засмеялась:
– Да? А если бы у вас появился орущий младенец, как бы вы тогда поступили с Константином Петровичем? Семья, дорогой Ян, это совершенно другого уровня бытовуха, чем сожительство двух одиноких людей. Типа прибавочная стоимость, понимаешь? И в этом плане женщина тот капиталист, который ее себе забирает. Все дивиденды в виде стирки, готовки, уборки и воспитания детей.
– Ты прямо знаток марксизма-ленинизма.
– Приходится, без этого в аспирантуру не берут. Короче, Ян, мне нравится жить самой по себе. Нравится приходить домой, где меня никто не ждет и никто надо мной не властен.
– Ну я такой, в принципе, не деспот, – улыбнулся Ян, – «Домострой» не является моей настольной книгой.
– Слушай, тебе, наверное, трудно поверить, как это женщина в принципе не хочет замуж, ты ищешь тайные пружины и скрытые смыслы, но их нет. Я просто хочу делать то, к чему лежит душа, не терзаясь чувством вины перед брошенным мужем и детьми.
Колдунов промолчал. Тоска об утраченном и не сбывшемся упала на сердце внезапной тяжестью.
Тем временем подъехали к Сониному дому. Поставив машину возле фонаря и заглушив мотор, Соня сказала:
– Не хочешь зайти?
– А как же злобные соседи?
– Мы тихо. Прокрадемся, а утром ты пораньше уйдешь, никто и не узнает.
– Нет, Соня, – вздохнул Ян, – я слишком тебя люблю для этого.
Пришлось бежать, чтобы успеть в метро, а потом, в последний момент прыгнув в последний вагон последнего поезда, еще две станции восстанавливать дыхание.
Только на «Технологическом институте» Ян пришел в себя, пригладил волосы и задумался, правду ли он сказал Соне.
По всему выходило, что да. Любовь пришла исподволь, тихо заползла под кожу и свила гнездо в сердце. «Как тропический паразит», – подсказал его испорченный медицинским образованием мозг, и Ян засмеялся.
Наверное, он повзрослел, потому что больше не ждал от жизни чудес, а мечтал о самых простых вещах. Вдруг представилось, как они с Соней встречают этот Новый год в качестве мужа и жены. Наряжают елку вместе, режут салатики, по квартире плывет аромат запекающейся утки с яблоками… Нет, кого он обманывает, даже если они поженятся, его все равно поставят дежурить в новогоднюю ночь. С другой стороны, так еще лучше, Соня могла бы навестить его на работе. «Ага, и узнать, что муж оперирует ножевое, а потом сразу непроход и раньше четырех утра из операционной не выйдет, – пробормотал Ян, – нет, не получается новогодняя сказка в семье врачей, хоть ты тресни».
Но все равно, когда-нибудь он вернется домой, к елке и салатикам. А Соня, получается, встретит праздник в одиночестве. Как и Восьмое марта, и двадцать третье февраля, и даже свой день рождения. И на дни рождения их детей он тоже не факт, что каждый раз будет попадать. Всегда найдется интересный случай, на который хочется остаться, чтобы повысить свое мастерство, или коллеги зашиваются, и им нужна помощь. Если у тебя есть совесть и интерес к профессии, из больницы можно вообще не выходить.